Анна Толстова о выставке Жака Калло в фонде In Artibus

В фонде In Artibus открывается выставка «Я хотел работать в манере Калло». Выставят семьдесят офортов Жака Калло и графику его прямых наследников и побочных отпрысков — работы из частных московских коллекций

Коллекционеров, собирающих графику, считают интеллектуалами и эстетами, и выставка "Я хотел работать в манере Калло", составленная на основе собраний Григория Константинова, Максима Толстикова и основательницы фонда In Artibus Инны Баженовой, должна подтвердить это распространенное мнение. Достаточно было бы просто показать 70 офортов и один рисунок Жака Калло (1592-1635) — случай увидать "живьем" работы лотарингского мастера выпадает в Москве не так уж и часто. Но вот уже два века, как весь мир смотрит на Калло сквозь лупу Гофмана, видевшего его рисунки "в свете особого оригинального романтизма, который удивительно много говорит душе, склонной ко всему фантастическому". Так что на выставке (выставке-каприччо, как определяет куратор ее не строго научный жанр), чье название позаимствовано из гофмановских "Фантазий в манере Калло", предлагают отыскивать каллотовский элемент — точную цитату или же отдаленно похожий каприз, гротеск, причуду романтической фантазии — у Сальватора Розы, Рембрандта, Пиранези, Делакруа, Жерико, Домье. Этот ряд можно было бы продолжать до бесконечности, выуживая из комодов и рундуков истории искусства все новые и новые примеры — от напрашивающихся тут "Бедствий войны" Гойи до рисунков Эйзенштейна, Калло обожавшего. Но зрителя пощадили, не дав утонуть в море аллюзий, подражаний и влияний. Ведь графика требует медленного чтения, а главным героем экспозиции все же остается Калло, представленный офортами из знаменитых и менее известных серий: "Большие бедствия войны", "Танцы Сфессании", "Большие Страсти", "Малые Страсти", "Кающиеся", "Четыре пейзажа", "Поединок у барьера" и "Знать".

Каталог выставки-каприччо открывается статьей "Жак Калло как актуальный художник": она о том, что словарь лотарингского фантаста — сотни чудных фигурок в диковинных мизансценах — прочно вошел в речевой обиход искусства, порой и не осознающего, что изъясняется с каллотовском акцентом. Хронологически каприччо останавливается на Домье, но могло бы, даже не залезая в дебри мультимедийного contemporary art, дотянуться до Хаяо Миядзаки. Впрочем, сегодняшняя реальность позволяет в несколько другом плане оценить актуальность Калло, сделавшегося общим — пусть и не столь общим, как Леонардо,— местом современной визуальной культуры.

Мы по привычке зовем его "великим французским художником", но сам он, всего один лишь год своей не слишком долгой жизни проживший во Франции — в Париже, соблазнившись королевскими заказами,— вознегодовал бы от такой рекомендации. И, верно, вызвал бы нас на дуэль — он все же был из дворян, пусть и не слишком родовитых, зато состоящих на придворной службе герцогов Лотарингских. Он был лотарингцем и никогда не изменял своей несчастной, изрядно потрепанной в войнах родине, хотя подолгу жил вдали от нее, вначале учась в Риме, а после ища счастья при дворах Козимо II Медичи во Флоренции и инфанты Изабеллы в Брюсселе. Легенда — о ней упоминает и Гофман — гласит, что, когда Людовик XIII взял его родной Нанси, кардинал Ришелье вздумал было просить Калло увековечить это событие, благо тот был большим мастером по батально-аллегорической части и ранее так чудно изобразил и "Осаду Бреды" для инфанты Изабеллы и "Осаду Ла-Рошели" для Людовика XIII. Калло отвечал, что скорее отрежет себе пальцы. Король не отступался и посулил дерзкому граверу большое жалованье, но был со всей придворной куртуазностью послан куда подальше. Последние годы он прожил в Нанси, работая над "Бедствиями войны" — "Большими" и "Малыми" — и над бесчисленными религиозными сюжетами. Мистический настрой и экстатические озарения последних объясняют тяжелой болезнью художника, предчувствием близкой смерти, но трудно не увидеть в них, как и, естественно, в обеих сюитах "Бедствий", прямое отражение событий Тридцатилетней войны, последней большой религиозной войны в Европе. Как будто бы все нарисованные им осады, сражения, казни, пытки, турниры и разбойные нападения сошлись в картине тотальной бойни под названием "Искушение святого Антония", где черти срастаются с мортирами, мушкетами и алебардами, как в фантастических боевиках про киборгов.

В каком-то смысле, все его искусство было предчувствием этих "Бедствий войны". Придворный праздник с рыцарским турниром ("Поединок у барьера") готов обернуться большим балетом поля битвы, где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке, персонажи комедии дель арте ("Танцы Сфессании") — превратиться в самых настоящих мародеров и душегубов, жгущих деревни и грабящих монастыри, а те, в свою очередь,— поменяться местами с солдатней, глумящейся над Спасителем ("Страсти"). Все ужасы и зверства Тридцатилетней войны, охватившей всю Европу, но не единым фронтом, а спорадически и синкопически, собираются и сублимируются у Калло в один библейско-историософский образ. Но этот образ, весьма далекий от репортажа из времен, знакомых нам разве что по "Трем мушкетерам" Дюма-отца, поразительно современен, как тот ползучий военный кошмар, что мы видим сегодня на экранах телевизоров и мониторах компьютеров: если они вдруг погасли, это значит, что война гремит не где-то, а на соседней улице. Эта новая военная обстановка сделала наше зрение несколько чувствительнее к региональным особенностям и локальным различиям. И в искусстве Жака Калло — с его явной близостью к другому великому маньеристу из Нанси, Жаку Белланжу, с его программной симпатией к Риму и Антверпену, с его отчасти деланным равнодушием к Парижу,— отчетливо проступает эта странная, гордая и независимая лотарингскость.

Фонд In Artibus, до 23 августа