Календарь литературных преследований. Дело Александра Радищева

"Путешествие из Петербурга в Москву" давно живет скорее в школьной программе, чем в живой читательской памяти, но именно случай Александра Радищева задал одну из главных моделей отношений русского писателя с властью на века вперед. Гнев верховного читателя, раскаяние автора, наказание (иной раз смягченное милостью того же верховного читателя), уничтожение и спустя годы возвращение книги — все это столько раз повторялось в истории русской литературы после "Путешествия", что приходится увидеть новый смысл в словах, сказанных о Радищеве Петром Вяземским: "Не выразился ли в нем писатель не только 18, но 19 и, пожалуй, 20 века?"

Намерение сей книги на каждом листе видно; сочинитель оной наполнен и заражен французским заблуждением <...>. Кромвелев пример приведен с похвалою. Сии страницы суть криминального намерения, совершенно бунтовские. <...> Скажите сочинителю, что я читала ево книгу от доски до доски и, прочтя, усумнилась, не сделана ли ему мною какая обида? ибо судить ево не хочу, дондеже не выслушен, хотя он судит царей, не выслушивая их оправдание. <...> Старается надлежит узнать, много ли выпущены эксемпляри и куды девались.

Между тем достиг к ее величеству слух, что оная [книга] сочинена г. коллежским советником Радищевым; почему, прежде формального о том следствия, повелела мне сообщить вашему сиятельству, чтоб вы призвали пред себя помянутого г. Радищева и <...> вопросили его: он ли сочинитель или участник в составлении сея книги, кто ему в том способствовал, где он ее печатал, есть ли у него домовая типография, была ли та книга представлена на ценсуру Управы благочиния или же напечатанное в конце книги "с дозволения Управы благочиния" есть несправедливо; причем бы ему внушили, что чистосердечное его признание есть единое средство к облегчению жребия его <...>

— Почему вы хотите уничтожить ценсуру?

— Признаю мое заблуждение; я так думал, что без нее можно обойтиться, но теперь вижу из опыта на себе самом, что она полезна <...>, подлинно она спасет многих, подобных мне, заблуженно мыслящих от таковой погибели, в которую я себя ввергнул истинно от слабаго своего разсудка.

Принося повинную и прося помилования у престола милосердия ея императорскаго величества, я постараюся здесь объяснить, сколько во мне есть сил, книгу, изданную мною под заглавием "Путешествие из Петербурга в Москву".

<...> издание книги ни к чему другому стремилося, как быть известну между авторами, и из продажи книги приобресть себе прибыль. <...> Теперь, гнушаяся моего сочинения, другова сказать не могу, как что я виновен.

6 июля 1790 года
<...> О! если бы возможно было, скитаяся по дворам сограждан денно ночно, молил бы их слезно, да истребят пагубную мою книгу до последнего листа. Помилуй, милосердая государыня, помилуй, инаго сказать не умею, помилуй.

15 июля 1790 года
<...> И так могу сказать по истине, что слог Реналев, водя меня из путаницы в путаницу, довел до совершения моей безумной книги <...> Таким образом, желая подражать сему писателю, я произвел своего урода. О безумие, безумие! О пагубное тщеславие быть известну между сочинителями! О вы, нещастные и возлюбленные чада, научитеся моим примером и убегайте пагубного тщеславия быть писателем!

<...> ни допросов, ему по Тайной экспедиции учиненных, ни его раскаяний, туда посылать не следует, ибо допросы келейные ему учинены быть долженствовали из предосторожности, какие у него скрывалися умыслы и не далеко ли они произведены. Многия тут вещи никак не могут относиться к обыкновенному трибуналу <...>. Сверх того, многие вопросы, особливо же: "не имеет ли он какого недовольствия или обиды на ея величество" отнюдь непристойно выводить пред судом. Раскаяние до суда не касается, а в воле государевой на него воззреть, когда суд до его крайнего изречения достигнет.

<...> сколь скоро до сведения ея в-ва дошло, что С.-Петербургское губернское правление неведомо почему при отправлении его велело сковать и, как сказывают, гнусную нагольную шубу на него надели <...>, то всемилостивейшая государыня приказать изволила графу Якову Александровичу Брюсу отправить вслед за ним куриера с повелением его оковы снять и для пути нужное доставить; и что сей образ его отправления тем паче ея величеством не аппробируется, что означенный Радищев посылается в назначенную ссылку в Сибирь не на работу, а на житье.

Здесь по Уголовной палате производится ныне примечания достойный суд. Радищев, советник таможенный <...> заразившись, как видно, Франциею, выдал книгу "Путешествие из Петербурга в Москву", наполненную защитой крестьян, зарезавших помещиков, проповедию равенства и почти бунта против помещиков <...> Всего смешнее, что шалун Никита Рылеев цензировал сию книгу, не читав, а удовольствовавшись титулом, надписал свое благословение. Книга сия начала входить в моду у многой шали; но, по счастию, скоро ее узнали. Сочинитель взят под стражу, признался, извиняясь, что намерен только показать публике, что и он автор. Теперь его судят, и, конечно, выправиться ему нечем. С свободою типографий да с глупостью полиции и не усмотришь, как нашалят.

О приятеле твоем Радищеве я уже к тебе писал и подтверждаю сказанное мною, что, хотя я не читал его книги, но слышал о ней от таких людей, которым я верю, что она такого роду, что во всяком бы месте Европы автор подвергся публичному наказанию, и что она имеет основанием своим проклятый нынешний дух французов и в ней изблеваны всякие мерзости; почему, мой друг, что б с ним ни случилось то он достоин; и, яко человека, его жаль, но яко преступника — я уверен, что и ты, быв его судьею, не поколебался бы его осудить достойному наказанию за его мерзкое и дерзкое дело.

Провождая 40 лет в тишине и покое, имея четырех детей, которых чрезвычайно любил и которыми по истине мог заниматься с приятностию и пользою, вздумалось ему сделаться автором,— несчастное желание! <...> по несчастию был человек необыкновенных свойств, не мог писать, не поместив множество политических и сему подобных примечаний, которые, известно вам, не многим нравятся. Он изъяснялся живо и свободно, со смелостию, на которую во многих землях смотрят как будто бы на странную метеору.

У нас обыкновенно человек невидим за писателем. В Радищеве напротив: писатель приходится по плечу, а человек его головою выше. О таких людях приятно писать, потому что мыслить можно.

<...>Мелкий чиновник, человек безо всякой власти, безо всякой опоры, дерзает вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия, противу Екатерины! И заметьте: заговорщик надеется на соединенные силы своих товарищей; член тайного общества, в случае неудачи, или готовится изветом заслужить себе помилование <...>. Но Радищев один. У него нет ни товарищей, ни соумышленников. В случае неуспеха — а какого успеха может он ожидать? — он один отвечает за все, он один представляется жертвой закону. Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а "Путешествие в Москву" весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию.

<...> Как бы то ни было, книга его, сначала не замеченная, вероятно потому, что первые страницы чрезвычайно скучны и утомительны, вскоре произвела шум.