Сергей Ходнев о выставке сокровищ из библиотеки Франциска I

В луарском замке Блуа проходит выставка «Королевские сокровища из библиотеки Франциска I», посвященная одному из самых ярких и необычных правителей XVI века — королю, выдвинувшему Францию в авангард европейской культуры и одновременно практически разорившему ее

В Национальной библиотеке Франции есть такая миниатюра на пергаментном листе, непонятно из какой рукописи вырезанном. Бородатый носатый мужчина с иронически-хитрым выражением глаз, глядящих из-под пышного греко-римского шлема с гребнем. Одна рука закована в латы, в ней меч; другая — до плеча голая, в ней кадуцей. За спиной — колчан со стрелами, на поясе охотничий рог, у ног — лук, причем ноги обуты в крылатые сандалии. На мужчине, и это страннее всего, высоко подпоясанное платье с подобранным подолом (художники-маньеристы часто рядили в такие своих клеопатр и дидон) и с золотой головой Горгоны на персях. И это на самом деле аллегорический портрет короля Франциска I (1494-1547), о чем бесхитростно свидетельствует помещенное под миниатюрой восьмистишие: мол, на войне он — свирепый Марс, в мирную пору — Минерва, на охоте — Диана, в красноречии — Меркурий, в любви — сам Амур; почитай же, дескать, счастливая Франция, своего короля, ибо в его особе ты поклоняешься не одному, но пяти божествам сразу.

В принципе, это вещица скорее штатная для позднеренессансной придворной жизни — которая, кажется, при монархии абсолютно любого масштаба, от империи до захудалого маркграфства, брала за правило хорошего тона именно данного монарха наперебой уподоблять и олимпийским божествам, и мифологическим героям, и всем славным правителям в человеческой истории разом. Чем витиеватее, тем лучше, и тут самое смелое сравнение не было перебором. Даже сломанные часы два раза в сутки правильно показывают время; так и эта ученая лесть, в девяносто девяти случаях из ста восхвалявшая совершенно дюжинных правителей, в этом случае была как бы даже и права, указывая на то, что в колоритной персоне короля Франции действительно сочетаются вещи, плохо сочетаемые. В конце концов, своей эмблемой он сам выбрал окруженную пламенем саламандру с парадоксальным девизом nutrisco et extinguo, "питаю и угашаю".

Франциск, чье 500-летие восшествия на престол сейчас масштабно отмечается во Франции,— вроде бы один из самых славных королей-воителей в национальной истории: он четверть века воевал с императором Карлом V за владычество в Северной Италии, и воевал доблестно, предприимчиво и рыцарственно. Но отвага и темперамент вовсе не делают хорошего полководца, и случай Франциска, увы, это хорошо показывает. В 1525 году он был разбит и взят в плен при Павии (больше такого унижения во французской истории не было вплоть до XIX столетия), год томился взаперти в Мадриде, освободился, подписав невыгодный мир и заплатив Карлу выкуп в несколько тонн золота,— и тотчас же радостно наплевал на все договоренности и клятвы. Впрочем, только затем, чтобы после 10 лет дальнейших войн навсегда отказаться от французских притязаний на владения в Италии.

С Амуром король тоже был накоротке, это верно. Задолго до Людовика XIV он приучил своих подданных к тому, что король — не только первый дворянин, но и первый герой-любовник в королевстве. При случае он даже мог и куртуазно повздыхать о Прекрасной Даме в стихах. Но все-таки его время — это не только время какого-нибудь там Клемана Маро, но и Рабле; вот и сам король славился совсем не платоническим аппетитом по части женщин. Это ему дальнейшие Валуа обязаны наследственным сифилисом, сгубившим династию. И, может быть, Гюго вовсе не был неправ, когда в порыве тираноборчества изображал Франциска легкомысленным и распущенным эгоистом в своей драме (которая больше всего известна, правда, в перелицованном виде — как либретто вердиевского "Риголетто", где король Франции заменен герцогом Мантуи).

Ни вольные нравы, ни ужаснувшие бы его пращуров поэтические заигрывания с язычеством Франциску совершенно не мешали настаивать на своем титуле "Христианнейшего короля", правителя страны, которая слыла "старшей дочерью Церкви". Даром что к первым гугенотам он относился, мягко говоря, без враждебности; хотя что там протестанты, если он — вот уж совсем невиданная в европейской истории вещь — не посовестился вступить в союз с ужасом христианского мира, султаном Сулейманом Великолепным.

Вроде бы волевой правитель, если не отец, так дедушка блестящего французского абсолютизма XVIII века, начавший отнимать у аристократии дела правления и передавать их профессиональным чиновникам, смело вводивший все новые налоги без оглядки на сословное представительство Генеральных штатов. И одновременно разоритель страны, которая при его внуках начнет фактически разваливаться.

Правда, эта выставка в замке Блуа — она о книгах, об искусстве, о возвышенных вещах, которые от всех этих противоречий вроде бы далеки. По правде говоря, любовь Франциска к прекрасному — тоже не совсем безупречная материя. Вот сколько он ни старался: собирал вокруг себя филологов и поэтов, покровительствовал лучшим музыкантам, покупал дюжинами итальянские картины и статуи, приглашал во Францию Андреа дель Сарто и, самое главное, Леонардо да Винчи, оставившего королю "Мону Лизу",— но все равно все знали, что в юности будущего короля учили латыни и греческому спустя рукава (а это, представьте, было в его положении стыднее, куда стыднее, чем какой-то там сифилис). Однако сейчас-то французы скорее склонны гордиться этими пробелами в образовании короля: зато он специальным ордонансом провозгласил французский официальным языком делопроизводства. И заодно он фактически стал основателем главного государственного книгохранилища. Его книжное собрание, хранившееся сначала в Блуа, потом в Фонтенбло,— то ядро, вокруг которого потом сформировалась нынешняя Национальная библиотека. Откуда, собственно, в Блуа и привезли подавляющее большинство экспонатов.

Среди этих книг в переплетах с королевской монограммой есть, например, роскошное каролингское Евангелие IX века, есть и немало печатных книг, от инкунабул до изданий современных королю печатников. Но самая внушительная ее часть — иллюминированные рукописи, созданные при жизни Франциска по придворным заказам. Дивные миниатюры, произведения искусства, которое по большому счету доживало последние десятилетия, лишний раз подчеркивают некоторую историко-культурную двойственность. Эпоха Франциска I со всем этим показным рыцарством, прекрасными замками (да, это не былые феодальные твердыни, но и не итальянские виллы) и тонкими отголосками поздней готики, хотя бы в той же миниатюре,— не только Ренессанс, но еще и пресловутая осень Средневековья. Совсем поздняя, совсем нелогичная, как какой-нибудь ноябрьский день, когда, как выразились бы в то время, вместо сурового Борея вдруг при ясном лике Феба начинает дуть юный Зефир.

Королевский замок Блуа, до 18 октября