Сева Новгородцев в интервью “Ъ”

Сегодня в лондонском клубе Over-Seas League в последний раз соберутся на свой ежегодный слет поклонники Севы Новгородцева. Повод — 75-летие радиоведущего. Накануне юбилея БОРИС БАРАБАНОВ поговорил с ВСЕВОЛОДОМ НОВГОРОДЦЕВЫМ о том, как моряк-флейтист стал самым влиятельным русскоязычным музыкальным комментатором.

— Что это за традиция — приезжать к вам на день рождения?

— Это называется «июльки». В 1989-м поклонники моей передачи отмечали мой день рождения без меня, а в 1990-м я уже приехал в СССР, и в Опалихе в лесу всю ночь куролесили 300 молодых людей. Эти люди выросли, сделали профессиональные карьеры — могут себе позволить выехать за границу на мой день рождения. Вот сняли благородное помещение в Лондоне. Будет скромный банкет, будем общаться.

— Попав на «Би-би-си», вы стали рассказывать о музыке, о которой на русском языке до вас вообще никто не рассказывал. Фактически вы изобретали целый пласт языка для разговора о современной культуре. Как это происходило?

— Я впитывал английскую радиокультуру и переводил ее на русский язык с поправкой на нашу психологию. В русском эфире переигрывать голосом нельзя — так, как это принято на Западе, особенно у американцев. Нам нужно было содержание. Что касается терминологии, то она рождалась так. Весь СССР был охвачен наукообразными новостями. Вся страна говорила на непонятном языке. Везде был промышленный и сельскохозяйственный вокабуляр. Ехали какие-то комбайны, все время плавили сталь, домны какие-то бесконечные... Чтобы показать безумие советской жизни, я с подхихикиванием доводил это до абсурда. Так появились все эти «тяжелые металлы», «гробовая доска почета», «победитовые каблуки у чечеточников» и так далее.

— Музыкальный вкус у советской аудитории сформировался очень своеобразно. Скажем, у нас любят старый тяжелый рок, до сих пор по стране гастролирует группа Smokie или даже Thin Lizzy, а титаны вроде Боба Дилана или Дэвида Боуи значат гораздо меньше. Во многом этот вкус сформирован вашими программами, у вас же были целые циклы передач о грандах тогдашней популярной музыки. Как вы выбирали, кому уделить больше внимания, кому — меньше?

— Народ формировал меня, а я формировал его вкус. У нас была обратная связь. О чем просили, о том я и рассказывал. В 1980-е стали выходить первые фундаментальные труды по року, критики соединяли журнальные статьи в книги и т. д. На основе первых таких мощных публикаций я начинал делать эти серии. Я представлял себе, что народу надо. Подростки были подавлены семьей, школой, комсомолом, они не имели голоса, с ними никто по-человечески не разговаривал. Этим я и занялся. А вкусы у них были простые. Русскому молодому человеку нужен был пафос. Чтобы кто-то вышел с гитарой, сыграл запил, чтобы все зазвенело и запело. Что народ выбрал, то он и помнит. А серии были разные. У меня была огромная серия программ о Дилане, о Джиме Моррисоне. Но это не прикипело, а прикипело другое. Как в природе: сеешь пригоршнями, а что прорастет, то прорастет.

— Вы однажды рассказывали мне о своем опыте создания рекорд-лейбла Russian Roulette. Это ведь у многих журналистов и диджеев бывает, когда они решают: если я все про это знаю и хорошо про это рассказываю, то я и продавать это смогу.

— Я занялся лейблом от скуки. На его создание подбил меня приятель, который ходил по клубам и все восхищался тем, сколько новой музыки, и все твердил: «Надо писать! Надо писать!» В 1980 году я достал у знакомого бизнесмена немного денег и тоже начал ходить по клубам и смотреть, кого бы подписать. В одном клубе в Кентиш-тауне я увидел регги-группу Icarus, которая проняла меня до глубины души. Регги был стилистически чистым жанром с джазовой точки зрения. Там не было никакого европейского наносного слоя. Года два я проработал с группой Icarus. Когда они узнали, что я еще и на саксофоне играю, я стал и на сцене появляться плюс взял нашего музыканта Юру Степанова, который болтался между Питером и Москвой, между «Мифами» и «Воскресением». Никакой задачи прославиться в этом качестве у меня не было, я просто хотел побыть в своей музыкантской атмосфере, и мне хотелось, чтобы это было настоящее, честное дело. Мы с Icarus выпустили пару синглов и альбом, один раз нас прокрутил в своем шоу Джон Пил. Так все и закончилось, бешеного успеха не было. Из тысячи групп пробивается одна, и это были не мы.

— У вас остаются джазовые контакты с людьми из вашей молодости, из 1960-х?

— Недавно в рамках съемок фильма, который «Би-би-си» снимает к моему юбилею, я побывал в Питере и увидел там потрясающий ансамбль Геннадия Гольдштейна «Саксофоны Санкт-Петербурга». Гольдштейн — мой первый учитель. Когда я пришел работать в оркестр Иосифа Вайнштейна, он играл там первого альта, а я что-то такое хрюкал на баритоне. Потом он оркестр покинул, а я остался. «Саксофоны Санкт-Петербурга» — стилистически абсолютно безупречная штука. Уж на что я музыку профессионально ненавижу, но эти пластинки я слушаю сам, по своей инициативе: сажусь за компьютер и тут же включаю. Вокалисток, которые там поют, он выдрессировал так, что это звучит как чистое Чикаго 1939 года. Ну и с Додиком Голощекиным я в Питере встречался: он сейчас возглавляет джазовую филармонию.

— А можно подробнее об этом фильме?

— Мы снимали его восемь дней, ездили в Москву, Питер, Таллин, снимали в Лондоне. Он уже закончен, мы снимали его на двух языках — как для русской, так и для английской аудитории.

— Мне интересны ваши впечатления от последней волны русской эмиграции в Лондоне. О ней много говорят и снимают, а вы, вероятно, следили за ней уже как англичанин.

— Если посмотреть фотографии дореволюционной Москвы или Санкт-Петербурга, обязательно попадутся фотографии балов, дворянских собраний. Здесь тоже образовался такой бомонд. Он, конечно, не такой, как в Петербурге до революции, но человек 200–300 тусуется: приходят то в театр, то в Пушкинский дом, то на благотворительный бал. Я их всех знаю, езжу к ним по их приглашениям. По случаю к ним можно за чем-нибудь обратиться. Приятелей у меня в Лондоне много. Но так, чтобы, как в Питере, ходить к кому-то в гости и про жизнь разговаривать, такого здесь нет. Да и неинтересно мне уже. Мне с самим собой интересно. Хочу вот в лес уехать и там жить.

— Если представить себе русского молодого человека, который ищет место для реализации своих талантов, вы бы рекомендовали ему сейчас Лондон? Это хорошее место для строительства жизни?

— Возможностей в Лондоне много, если не нарушать закон, можно что-то попробовать сделать. Но то золотое время, которое застали мы, когда перед тобой была пустая прерия — что хочешь, то сажай, куда хочешь, туда поезжай, осталось в прошлом. С другой стороны, вот эта богатая российская община подразумевает огромное количество горизонтальных связей. Всегда можно найти людей, которые что-то делают и ты им для чего-то нужен. Но агитировать за отъезд в Лондон я бы не стал. Эмиграция — процесс противоестественный. Я считаю: где родился, там и пригодился. Нас эмигрировать заставляла жизнь: мы бежали от безысходности советского застоя, и я, кстати, где-то полгода сопротивлялся необходимости отъезда. Но у меня все сложилось удачно, мне не на что жаловаться. Сейчас вообще вопрос об эмиграции не стоит: люди, у которых есть паспорта, могут ездить и туда, и сюда. Это мы уезжали с визой в один конец, паспорт советский сдавали. А сейчас можно приобрести курс изучения английского языка, приехать, осмотреться, понять, что надо, что не надо. Вообще, как говорил один мой друг молодости, надо вкусно питаться и путешествовать, а остальное приложится.

Борис Барабанов