Актеру было 82 года

Сегодня в Каире на 83-м году жизни умер Омар «доктор Живаго» Шариф — уникальный, если не невероятный космополит мирового кино. Единственный арабский актер, вышедший на интернациональную орбиту, он мог сыграть — столь же убедительно, сколь и условно — героя любой национальности.

Звезда экрана в той же степени, что и ярчайшая звезда профессионального бриджа, Шариф, кажется, обладал уникальной властью над собственной кармой, меняя предначертанную актерскую судьбу с такой же легкостью, как имена и религию. Возможно, это связано с местом его рождения: сказочная Александрия в 1930–1940-х годах славилась как самый космополитический город, если не мира, то мусульманского Востока. Урожденный Мишель Деметри Шальхуб, сын ливанского лесоторговца, в дом которого захаживал перекинуться в карты сам египетский король Фарук, он, став киноактером, взял имя Омар эль-Шариф, а на съемочной площадке «Лоуренса Аравийского» (1962) Дэвида Лина откинул частицу «эль».

Христианин, он перешел в ислам, чтобы жениться на своей экранной партнерше, кинозвезде Фатен Хамами, а после развода с ней вернулся к религии предков. С тех пор Шариф был окружен ореолом одиночества, тем более острого, что переживал он его в роскошных апартаментах европейских отелей, где периодически ввязывался в драки с охраной и персоналом. Ни родины, от которой он был сначала отрезан введенными режимом Насера визовыми ограничениями, а затем — возмущением египтян тем, что их кумир сыграл еврея-картежника Никки Арнстейна в «Смешной девчонке» (1968) Уильяма Уайлера на пару с Барброй Стрейзанд, пылкой сторонницей Израиля. Ни дома, ни известных любовных романов, ничего — одна только всемирная слава.

Мечта Шарифа — дипломированного математика, затем занимавшегося в Лондонской Королевской школе драматических искусств,— сниматься в кино исполнилась сказочно просто. Первая же его роль была главной: жгучую социальную мелодраму «Небо ада» (1954) поставил его школьный приятель Юсеф Шахин, в будущем — величайший, прославленный во всем мире египетский режиссер. Третьим в их школьной компании был, что любопытно, Эдвард Саид, ныне также мировая звезда литературоведения и антиимпериалистической философии. За какие-то семь лет Шариф снялся в 26 египетских фильмах, среди которых была — интересно, знал ли об этом Лин, приглашая его на роль Живаго,— арабизированная версия «Анны Карениной»: в «Реке любви» (1961) Эззеддина Зульфикара он сыграл «Вронского» — офицера Хамида, погибшего в бою.

Выход Шарифа — к тому времени египетского актера номер один — на международный уровень был вполне предсказуем. В «Лоуренсе» он сыграл арабского вождя Шарифа Али, а в «Падении Римской империи» (1964) Энтони Манна — армянского царя Сохама. И если бы Шариф следовал своей карме, то так время от времени и появлялся бы в голливудских блокбастерах в ролях экзотических владык. Таких владык в его фильмографии будет немало: от Чингисхана в фильме Генри Левина (1965) до мудреца Мельхиседека в «13-м воине» (1999) Джона Мактирнана. Но не они определят его актерскую биографию.

Шариф сумел стать для мирового кино «всем и никем», этаким «капитаном Немо», которого он, кстати, играл в фильме Хуана Антонио Бардема (1973). Заключив семилетний контакт со студией «Коламбия», он одинаково легко играл испанского священника в фильме Фреда Циннемана «И вот конь блед» (1964), югославского антифашиста в «Желтом роллс-ройсе» (1964) Энтони Асквита, нацистского офицера в «Ночи генералов» (1967) Анатоля Литвака, бандита Колорадо в вестерна Джека Ли Томпсона «Золото Маккены» (1969). А еще: пресловутого Арнстейна, Че Гевару, Николая II. Федора Ромодановского. И конечно, прежде всего, доктора Живаго во вполне «мыльной» мелодраме того же Лина (1965).

Дело не в мастерском перевоплощении: отличный актер, Шариф однако же не истязал себя системой Станиславского. Во всех, на первый взгляд, неожиданных для египтянина ролях он был не то что убедителен, а органичен. Его Живаго, унаследовавший от матери балалайку, имел такое же отношение к литературному альтер-эго Бориса Пастернака, как экранная Россия к России подлинной. Но секрет Шарифа заключался в том, что поверх любых национальных барьеров он был изначально гражданином страны экранных грез. И в любой грезе чувствовал себя как дома.

Михаил Трофименков