Писатель Виктор Ерофеев открыл новый стиль

Размышления писателя об особенностях нового стиля — православно-социального реализма

Виктор Ерофеев

Прилетаю на Соловки и что я вижу? Монастырь превратился в великую стройку коммунизма. Это, скажу я вам, новый Днепрогэс или БАМ. Кипит круглосуточная работа. Сверкают прожектора. Сияют на северном солнце, блестят на летнем дожде оранжевые и белые каски строительных рабочих. Звон колоколов. Вот возводится иконостас. Еще нет икон, но уже слепит глаза сусальное золото от пола до потолка. Дух захватывает! Рабочие — веселые, с многоэтажных лесов машут вам рукой для фотографии на память! Молодые озорные прорабы (кстати, привет тебе, Сергей из Санкт-Петербурга!) и прочее строительное начальство гордятся: смотри, писатель, у нас тут стены из сахара-рафинада, все по старинным рецептам, потрогай, как гладко и сладко! Мы под двумя крылами — патриархии и щедрого Минкульта — чувствуем себя, как у Христа за пазухой!

Я хочу хотя бы однажды быть как Горький! Впасть в умиление и сказать: черти вы драповые! Какие же вы все молодцы: и монахи, и туристы, и строители, и спонсоры, и все-все-все! И даже гнусь тут отменная, комары размером c черных увесистых муравьев! Ну почему Горькому можно было воспеть прокаженные ГУЛАГом Соловецкие острова, восславить духовных детей Дзержинского, расстрелявших тут немало народа, а мне что: во всем искать недостатки?

Я хочу укутаться, как в горячую шубу, в спасительный новейший стиль православно-социального реализма и напомнить всем, что Соловки — это кузница нашей страны. С чего Соловки начинали, то страна подхватывала и жила, проживала до самых костей.

Мне строительные рабочие на острове Анзер что рассказали? Стали они копать песок для красного противопожарного ящика, а из песка полезли человеческие кости, женские по большей части, потому что тут был в основном женский лагерь.

Ну я не стал вдаваться в эту декадентскую чернуху, принял приглашение с ними пообедать. Ели вкусное мясо с гречкой, пили компот. Показали они мне свои два спальных барака: чистота идеальная! "А как,— говорят,— идет война на Украине? У нас тут радио нет". "А что есть?" — спрашиваю. "Все,— говорят,— есть, только радио нет и женщин. Одни только женские кости".

Да ну вас! Тоже мне сказка. Тут такая красота! А вы мне про расстрелы! Хотя, думаю, мне рассказывали поляки, что вокруг Освенцима такие классные леса с грибами и зайцами, а как-то не хочется ходить по грибы! Так то поляки! А я зашел на Анзере в столовку монахов, меду отведал, поговорил с поваром в рясе и захотелось мне тут остаться навсегда, в города не ездить, встречать рассветы и глядеть, как красавцы-рабочие скит приводят в порядок, будет красота невозможная.

"А пьете?" — спрашиваю рабочих. "Нет, не пьем. И даже на территории скита не курим".— "Е-мое, да вы ж святые!"

Святая рабочая рать. Мне как-то даже не по себе стало.

И заспешил я назад, на главный Соловецкий остров. Купола местного кремля еще в лесах. И как исторически круто меняется власть тут! Переходит от интеллигентских плакальщиков по расстрелянным в этом крае золотым (в смысле национального генофонда) людям, переходит морально и нравственно к святым отцам, изначально, веками жившим на островах трудовой коммуной, не особенно мудрившим, не вдававшимся в искусы богословия, как считал Павел Флоренский, здесь отбывавший наказание за свое космическое инакомыслие, но зато своей работой преумножавший богатство церковной казны.

Здесь сидели с давних пор. Сидел здесь автор "Домостроя" Сильвестр (его-то за что?! — не верю! Бред сивой кобылы!). Сюда хотели сослать Пушкина за "Гаврилиаду" и за "Сказку о попе...". Царь Александр направлял на Соловки нашего гения, но упросили царя Карамзин и Жуковский. Отправился Пушкин на юг. А вот если бы он прибыл сюда! Пропитался бы северными закатами! Походил-побродил вокруг лабиринтов — этих таинственных знаков загробного мира, прошедших доисторических культур... И тогда вместо южных флиртов с сановными телками родился бы православный голос невиданной силы...

И тут меня окатило ледяной водой. Накрыло, как медвежьей лапой. Только я отдышался, весь мокрый на корме утлого катера, как меня накрыло еще раз да так, что я чуть было не вылетел за борт. И верно говорят, что нельзя брать историю и тем более Пушкина в сослагательном наклонении!

Наказание тут же явилось. Но тут же и сжалилась надо мной северная отходчивая природа. Нет, не стали ластиться ко мне местные бледные дельфины, которых я так и не встретил, но зато в этом серебристо-сером, как мои непромокаемые румынские кеды, мире воды и неба неожиданно распахнулся небесный свод, и летнее солнце приласкало меня, и теплый ветерок успокоил мой зубовный скрежет.

На острове я встретил моего старинного друга, вот так случайно встретились, не сговариваясь, в огромнейшей стране встретились вдруг в баре гостиницы, выпили чая и было странно: нас так жизнь разбросала в разные стороны, нет, его подняла наверх, а меня отбросила в сторону, и я подумал: по ком все-таки звонит колокол? По ком плачут эти острова? Сегодня и завтра.

Кто примеряет здесь на себе Секирную гору с прекрасным видом и прекрасным храмом? Тут рядом открытые могилы — не успели всех расстрелять. Да и пистолеты были так себе. Чекисты жаловались, что наше табельное оружие сильно перегревается от многочасовых расстрелов, надо бы приобрести немецкие пистолеты.

Рассказывают здесь всякое. Верить не обязательно. По поводу сегодняшнего дня некоторые интеллигенты считают, что реставрация ведется неграмотно, без правильных чертежей и потому все будет только липой, новоделом. Но сами же добавляют, что слова эти не имеют значения, потому что зависть — их не допустили до реставрации. А еще говорят, что невоцерковленным скоро вообще нельзя будет проживать на острове. Я хотел было узнать об этом у местного настоятеля, но он был очень занят и вместо меня встретился с моим старинным другом. Но все равно, насчет невоцерковленных это, по-моему, вранье.

А что касается истории, то там тоже много непроверенных моментов. Например, в 1925 году на воротах монастыря, уже пять лет как бывшего СЛОНом, то есть Соловецким лагерем особого назначения, повесили надпись: "Через труд к свободе". Ну и что? Лично мне этот лозунг нравится безотносительно ко всему на свете. Поработал — и гуляй на воле. Что старые обидки вспоминать! Говорят, начальники лагеря любили тут щупать зэчек. Ну и что! Ведь не все! Одни щупали, а другие были истинными детьми Дзержинского, аскетами и — не щупали.

Хотя, конечно, энтузиастами Сталина тут на островах трудно быть. Не получается. И Дзержинскому лучше бы на Соловках поставить памятник — это его вотчина, а не в другом каком-нибудь месте, здесь он потрудился. Открыл первый в стране концлагерь.

Правда, сначала в концлагере было очень весело. Например, был театр. Назывался ХЛАМ. И второй был театр: назывался СРАМ. Ставили они соответствующие месту спектакли. Например, "Без вины виноватые". И была стенная газета с издевательским названием "Крик чайки". И много чего еще было. Кстати, не все монахи разбежались. Некоторые служили у чекистов в лагере, помогали им сторожить людей. И только в 1923 году первый раз расстреляли на Соловках заключенных. А потом уже не раз расстреливали. Но были и побеги. Вооруженные! До Финляндии добегали. А после книжки клеветнические писали...

Об этом не часто говорят в музее ГУЛАГа, который рядом с монастырем. Он в приличном состоянии. Но экскурсии скучные. Я зашел. Экскурсоводша рассказывает. Здесь, говорит, расстреляли столько людей. А вот тут еще полстолько. А девушки-туристки эсэмэски в сумерках музея отправляют, перешептываются с мальчишками, хихикают. И правильно делают: у нас в истории ничего плохого никогда не было.

Но я отвлекся. Я шел по соловецкому лесу. Полно лишайников. Некоторые похожи на бороды колдунов. Много пауков. Только в чистом святом лесу может быть столько лишайников и пауков. Впереди море. Лес кишит грибами (в основном подберезовиками) и славится зарослями желто-пастельной морошки, которую просил покушать умирающий Пушкин. Я шел и думал о лозунге: "Через труд к свободе". Что-то он мне напоминает! А вечером я ел жареную селедку дома у интеллигентов. И они говорят: в 1934 году приезжали сюда гестаповцы. Перенимать опыт.

Нет, если ты решил быть православно-социальным писателем, истреби клевету, даже если она похожа на правду. Нет!

А кто, спрашиваю, кроме Горького (которого полностью наши интеллигенты обосрали), из писателей был на Соловках?

Оказывается, Пришвин! В 1933 году приехал. Но, ха-ха-ха, СЛОНа не заметил, больше о природе, вернее, только о природе и писал. Предложил создать здесь общесоюзный санаторий. Короче, курорт! А еще был однажды Симонов, но что он делал, неизвестно.

А теперь вот вы. Как тут вам нравится?

Очень! Тут каждый закат похож на умирающего лебедя.

А реставрация?

Тоже очень. Вот ругают у нас Минкульт. А зря. Сколько сил вложено в это грандиозное строительство!

Зато дороги плохие.

Но с точки зрения православно-социального реализма они не плохие, а исторические. Это исторические ухабы, по которым летают туристы-велосипедисты, радостно тряся всеми членами.

И не надо их асфальтировать.

А если скорая помощь или пожар?

Да тут и так добежать можно. Без дорог!

Но нашелся озорной прораб, Сергей из Петербурга, сказал мне: вот реставрируем кремль, сделаем его белым-белым, как соль или сахар, тогда и за дороги возьмемся. Не асфальтом покроем, а замостим. Как в старину. Вам понравится!

Очень!

А насчет сталинизма все непросто. Я встречаю тут дядю Колю. Старый дом, невыносимо кошками пахнет, но ничего, я кошек люблю. Стучусь в дверь на втором этаже. Он был смотрителем маяка на Соловках. Ему девяносто с чем-то лет. Или просто девяносто. Классный мужик. Он мне всю свою жизнь рассказал. В подробностях. А вы Сталина любите, дядя Коль?

Он молчит, не отвечает.

Я снова: а вы Сталина как, любите или нет?

А он молчит и молчит.

Может, уже и не слышит. А может, просто безмолвствует.