С какими мыслями Дмитрий Глуховский завершил трилогию «Метро». Беседовал Андрей Архангельский

Вышел новый роман Дмитрия Глуховского "Метро-2035" — завершение известной трилогии. "Огонек" поговорил с популярным писателем о технологиях в литературе и нескромных мечтаниях

— Вас знают как автора романа "Метро", во-вторых, в качестве автора романа "Метро" и, в третьих, наконец, как автора романа "Метро". Это немного смущает, да?..

— Это не значит, что у меня нет других книг. Есть роман "Сумерки", антиутопия "Будущее", сатирические "Рассказы о Родине"... Но массовый читатель знает, конечно, прежде всего "Метро-2033". Книга была издана 10 лет назад, это моя юношеская, дебютная вещь, но именно она и стала наиболее популярной, а все, что я делал после, известно уже далеко не всем. Да, с "Метро-2035" я говорю вам: "И снова здравствуйте!", и раздираю снова коросту у себя на лбу, которая у меня от клейма масскультового автора осталась там. Только зарубцовываться начала... Сознательно, да. "Метро-2035" вещь другая совсем — жесткая, свирепая даже, неудобная. Но такую моего читателя можно заставить в глотку себе пропихнуть, только если упаковать ее в комиксовую обертку, если представить как часть франшизы.

— А чем это мешает — имидж массового писателя? Сейчас ведь граница размыта...

— Главная беда не с имиджем, а с самим массовым читателем. Он, знаете, решительно не готов к сюрпризам. Он очень раним. Его чувства легко задеть. При нем нельзя говорить о насилии и ругаться матом, хулить бога и описывать половые сношения. Ему рвет шаблон, если сюжет вдруг складывается не так, как он складывается в десяти тысячах других произведений. Он, конечно, в целом верит в то, что ему вчера сказали по телевизору. И вот у меня есть миссия: завлечь этого читателя как будто бы понятным ему развлекательным продуктом, аппетитных червей ему предложить, а червей насадить на стальные крючки. И пускай читатель глотает червей: крючок-то в щеке останется и за этот крюк мы его выдернем на свежий воздух. Вот затея "Метро-2035": начинаешь читать приключение, постапокалиптику, а прочитываешь в итоге роман о русской жизни.

— Условно говоря, два предыдущих "Метро" напоминали стрелялки, а теперь... русский роман?

— Условно говоря, первые два романа — прикормка мякишем. А теперь крюк в щеку. Да, больно. Да, не всем нравится. Да, "2035" — русский роман, но он раннесоветский еще тоже, потому что более прочего вдохновлен Платоновым и бабелевской "Конармией", и "Мы" Замятина. Тем, как они переосмысливали наш язык, тем, какую литую, вескую, отточенную поэтику они в прозу влагали, а главное — тем, о какой эпохе говорили. И как. Как в нашей стране всю ее историю ломали, всю ее культуру, веру, ценности и на месте этого котлована, рва с костями человеческими, сооружали небывалое здание... Вот тогда мы и создали себя. Создали "совка". И с тех пор не менялись уже до самого 2035 года...

— Апокалипсис — это очень русское слово. И метро — очень русская вещь для тех, кто знает. Московское метро — это саркофаг Сталина. Мы каждый раз туда как в прошлое уходим, на 50-60 лет назад. Если еще учесть, что сегодня в метро звучат советские песни, это абсолютное дежавю.

— Сталин у меня встречается в последней книге. Его восковая кукла сидит в бункере времен холодной войны, и властители метро приходят к ней советоваться и вдохновляться. Но для меня лично метро — не саркофаг. Это храмовый комплекс. Православие было большевиками срыто и взорвано, и коммунизму пришлось его заменять. Метро придумывалось и строилось именно как храм, который, даром что он, как Аид, находился под землей, должен был показывать старому русскому человеку величие, могущество и изобилие нового мира. Приезжает из Тьмутаракани в лаптях, спускается в подземный мир, на сияющие станции-дворцы: "Площадь Революции", "Библиотека имени Ленина", "Комсомольская" и обольщается ими, и уверует в новых богов. Метро для инициации строилось. Обратите внимание на подспудную тему большинства станций: это боевой героизм или плодородие, изобилие. Мы же вечно голодный народ, и вечно от нас требуют собой жертвовать. Мы как жертвы у ацтеков, у которых бьющиеся сердца из груди вырывали во славу бога маиса, чтобы урожай хороший был. У меня в романе люди спустя два десятилетия после Третьей мировой продолжают сидеть в метро и наружу выходить не хотят. Как и мы, в сущности. Так и ездим по кругу, как по Кольцевой.

— Та Москва, в которой мы живем, придумана при Сталине. И мы вынуждены подчиняться логике 60-летней давности. Из-за этого конфликт с городом. Он не для жизни, он для прохождения колонн придуман.

— Да разве есть тут конфликт? Мы дети этой Москвы, и по ее форме у нас у всех головки такие от рождения — квадратные. Мы не люди, мы муравьи, коллективные насекомые. Нам вот предложено было: свобода, индивидуализм, возможность себя развивать, самоуважение, потребление в конце концов. Но мы — уж по крайней мере 86 процентов нас — с радостью готовы променять этот хлам на муравьиную дисциплину, жертвенность, сопричастность и муравьиные безжалостные войны, где голову откусывают и чужим, и своим. По войне мы особо скучали. Мы всегда живем по законам военного времени. Мы глупо себя чувствуем и неустроенно в мирной жизни.

— И не совсем понимаем, зачем она, мирная жизнь...

— Я статью прочел недавно какого-то нашего диетолога. Пишет, чудовищный процент сердечно-сосудистых заболеваний в России связан с тем, что у нас в организме особым образом устроен обмен веществ. В отличие от европейцев, у нас организм настроен на сохранение специального резерва — все время запасает сложные жиры и хранит их между складок кишечника. Это оттого, что мы голодали всегда. И вот этот резерв нас в трудную минуту, в голод, спасал. Если завтра война, мы готовы, мы предками нашими приспособлены. Достаточно Шаламова почитать: как колымские зэки по неделе на хлебной корке жили. Но! Когда изобилие затягивается, такой обмен веществ нас уничтожает. Забивает холестерином сосуды, сердце и убивает нас. Мы генетически не предназначены для сытой жизни!

— Нам противопоказано пищевое разнообразие? Либералам сейчас не понравится то, что вы говорите. По-моему, мы устроены точно так же, как и все остальные люди.

— Я как раз из тех, кто ходил на Болотную и на Сахарова именно в надежде на то, что мы как все. А выяснилось, что нам не свобода нужна, а порядок. И не процветание, а борьба с Западом.

— Но есть ведь еще и остальные 14 процентов. Вот чему нужно удивляться на самом деле, вот чудо. То, что за 23 года у нас появились другие люди. Необъяснимо, откуда. Ни о какой традиции говорить не приходится, если только ваш дедушка не был диссидентом...

— Я лично дихотомией страдаю, если вы обо мне сейчас. У меня одна половина — московско-арбатская, медицинская династия была до моего отца, который в журналистику пошел. А мать из-под Костромы, из сельской учительской семьи. С одной стороны прадед — профессор-уролог, лечивший советскую элиту, и только по преждевременной кончине не попавший под "дело врачей". С другой — сосланный в Сибирь "кулак". Которая тут половина более антирежимна, трудно сказать.

— Настоящим был кулаком?

— Еще бы! У него ведь лошадь была и корова. И пятеро детей. Его сослали, он был 7 лет в Сибири, вернулся и стал после этого председателем колхоза. Поставил талант на службу народа, так сказать. Но Союз по материной линии у меня ненавидели все. Так что от меня вы не услышите, будто "рабство у русских в генах". Я эти 86 процентов не виню даже ни в чем, не презираю: против них такие излучатели ненависти и покорности применяли, что удивительно даже, как они имя-то свое помнят вообще.

— Вероятно, когда писатель видит разбухшую от сытости Москву, ему в какой-то степени хочется ее, по Фрейду, уничтожить, что ли... Наказать за то, что она такая толстая?..

— Зачем наказывать ее за это? Надо ею любоваться, чтобы этот краткий миг сохранить в памяти. У вас разве нет ощущения ненадежности, хрупкости и статистической невероятности того, что нас окружает? Ведь никогда здесь подолгу не было хорошо. Мне в сытых нулевых видится повторение нэпа, за которым последуют повторение коллективизации и террора. По кругу, по Кольцевой...

— У меня похожее ощущение от "сытых лет": добром все это не кончится. Потому что мы потратили много времени на абсолютную чепуху. И сейчас за это расплачиваемся.

— Не судите нас строго. Мы жрали просто. Мы народ, которому тысячу лет жрать не разрешали. И вот разрешили. И жрать, и покупать себе чего-то. И выезжать за границу. Мы этим самозабвенно занялись. Да, мы, может, не успели ничего осмыслить и не успели вырасти духовно, но нам и не положено этого делать по пирамиде Маслоу. Нам положено сначала нахлебаться из корыта, а потом, сыто отвалившись, узреть звездное небо. Тем более что не оставляло чувство: корыто мелеет, надо спешить.

— А теперь случилось общее несварение желудка?

— Нет. Просто кое-кто наелся, а кое-кому так ничего и не досталось. Одни заскучали, другие отчаялись прорваться к лохани. И те, и другие в идее корыта стали разочаровываться. Корыто не дало им счастья, увы. Но стоит ли винить во всем именно его? Мне кажется, пропало прививаемое поколениям советского и русского человека — еще с царских времен — ощущение великой миссии. Нам эту миссию всегда в качестве добавки к комбикорму выдавали. Мы всегда плохо ели, но мы всегда были выше жратвы. Мы бросали вызов американскому империализму, мы раздували мировой пожар, мы служили царю, мы спасали Европу, нам всегда находили важное дело, чтобы не слышать, как урчит у нас в животах. Нам перестали важные дела придумывать, и мы затосковали. Не в корыте же суть жизни! Хотим снова бросить вызов американскому империализму!

— Без мессианства наш человек существовать не может?

— Да и вообще человек. Трудно без смысла, без целей на всю жизнь, без оправдания бытия. Без веры и без цели жизнь становится аморфной, пустой. Ну что вот ваше потребление: это ведь просто смена краткосрочных целей. Потребительский марафон и апгрейд потребностей отвлекает нас от мыслей о бессмысленности жизни, но смысла-то не предлагает. То ли дело священная война, то ли дело уничтожение врагов. Шибко по врагу скучали. Столько поколений выросло, воспитанных на вечной борьбе...

--Когда читаешь, во что в ваших фантазиях превратились станции метро — я, например, живу на "Менделеевской",— возникает чувство жалости к Москве. Потом понимаешь: у нас ведь не появилось писателя, который хоть в какой-то степени попытался бы полюбить этот новый мир.

— Кроме Оксаны Робски. Уж она-то его воспела будь здоров.

— Да, и Гришковца. Они хоть какую-то радость испытывали по поводу жизни. А остальные, включая вас, нет. Не наросла культурная жировая складка вокруг богатства. Никто не восхитился вот этой машиной, хотя бы вот этим кафе... Гораздо приятнее нашему писателю представить, как это горит или рушится.

— Русскому писателю грешно восторгаться материальным. Это удел писателя американского, ему и развлекать народ не западло. Русский же писатель занят другим: он глаголет истину. У нас только ему и дозволено правду речь, потому что он у нас блаженный, юродивый. Остальных за истину царь сразу на кол садит, а этот — ладно, поболтай пока. Но как только русский писатель замечтается о бабле, о тачках, о виллах вместо того, чтобы всю эту накипь жизни осудить и от нее отречься,— все, хана ему. Попался. Не пророк оказался, а экстрасенс. Но и людей можно понять. Русская жизнь настолько драматична, бездарна, из противоречий соткана, что если не литературе это осмысливать, то вообще некому.

— У нас всякий писатель начинает сразу с романа. У вас вот их уже пять. А возможно ли возвращение к рассказу, малому жанру? Может ли это стать новым толчком для литературы?

— Издатели очень отговаривают писателей от рассказов. Говорят: рассказы не покупает никто, не трать зря время! Ну и потом: рассказ — это журнальная форма, а сейчас литературные журналы практически выродились. С другой стороны, люди идут за романами в книжный магазин по той же причине, что и в кинотеатр. Человек хочет погрузиться в историю, пожить чужой жизнью, стать героем. А в рассказ ты не можешь нырнуть с головой, он мелковат. Только по щиколотку вошел — и уже вылезать пора.

— Стинг говорил, что, когда пишет альбом, он творец. А когда продает альбом, то менеджер. Нельзя ли вот это соединить в русской голове — чтобы и то, и другое?

— Главное ни в коем случае не становиться менеджером, когда пишешь. Потому что иначе вместо живого брожения идей и чувств начинается конструирование. Вместо желания поделиться собой с другими будут попытки потрафить воображаемой целевой аудитории. Я знаю людей, которые занимаются этим конструированием, у них выходит фабричная продукция. У нее никаких шансов пережить автора. А я в своих книгах планирую законсервировать душу и так обмануть смерть.

— А издателя вашего это тоже устраивает? Он заинтересован в том, чтобы вы штамповали роман за романом...

— Мне издатели говорят: "Если хочешь стать настоящим писателем, пиши больше книг". Чудесная формула. Про Сэлинджера им, кажется, не рассказывали. Но у меня не получается так. Мне нужно, чтобы за каждой книгой идея стояла самоценная. И чтобы каждая новая вещь подводила черту под каким-то из моих жизненных этапов. Если книга повторяет то, что я делал раньше, ее не стоило и начинать. И обращаться она должна не к тем, кому понравились предыдущие книги. Это слишком просто, это слишком комфортно. У каждой вещи должен быть свой читатель — чьи мысли и эмоции резонируют с тобой сегодняшним, а не с тобой позавчерашним, несвежим. Ради чего бы я стал штамповать одинаковые книжки раз в год? Чтобы денег заработать? Нельзя так делать, это любого писателя сгубит. Из всех грехов не жадность должна двигать писателем, а гордыня. Желание быть услышанным, оцененным. Мне не нужно, чтобы люди знали меня лично, я хочу, чтобы они знали то, что я делаю. Любой русский писатель хочет власти, сказали мне недавно на конференции филологов. Не власти, конечно, вульгарной, мирской, политической, как у Горького какого-нибудь, а власти высшей, над читательскими душами и над людскими умами. Я в этом плане совершенно зауряден: стражду власти. Намереваюсь быть властителем дум. И массовость тут — хороший инструмент. Тем более что цель моя — благая. Приятно быть признанным за своего интеллигенцией. Но моя-то задача — раскочегаривать те умы, которые покамест спят. А не то, знаете, еще породят чудовищ.

Беседовал Андрей Архангельский