Запреты и разрешения постановки «Дней Турбиных» Михаила Булгакова

22 сентября 1926 года 35-летнего прозаика и драматурга Михаила Булгакова привезли на допрос в ОГПУ, а на следующий день прошла генеральная репетиция спектакля по его пьесе «Дни Турбиных» во МХАТе. Допрос, несмотря на исключительно смелые показания писателя, не закончился арестом. Репетиция, несмотря на усилия ГПУ, не привела к немедленному запрету. «Дни Турбиных» разрешили к постановке только на один год и только во МХАТе. В дальнейшей судьбе самой знаменитой пьесы Булгакова так или иначе принимало участие множество инстанций советской власти: Главрепертком, ОГПУ, Наркомпрос, политбюро и лично Иосиф Сталин. Позиция последнего состояла в том, что пьеса «дает больше пользы, чем вреда», этим и объясняется тот факт, что «Турбиных» хотя и сняли с репертуара в апреле 1929 года, в 1932-м снова вернули на сцену.

По поводу готовящейся к постановке пьесы «Белая гвардия» Булгакова, репетиции которой уже идут в Художественном театре, в литературных кругах высказывается большое удивление, что пьеса эта пропущена Реперткомом, т. к. она имеет определенный и недвусмысленный белогвардейский дух.

<…> Литераторы, стоящие на советской платформе, высказываются о пьесе с возмущением, особенно возмущаясь тем обстоятельством, что пьеса будет вызывать известное сочувствие к белым. Что же касается антисоветских группировок, то там большое торжество по поводу того, что пьесу удалось протащить через ряд «рогаток». Об этом говорится открыто.

Литературным трудом начал заниматься с осени 1919 г. в гор. Владикавказе, при белых. Писал мелкие рассказы и фельетоны в белой прессе. В своих произведениях я проявлял критическое и неприязненное отношение к Советской России. <…> Мои симпатии были всецело на стороне белых, на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением. <…>

На крестьянские темы я писать не могу потому, что деревню не люблю. Она мне представляется гораздо более кулацкой, нежели это принято думать. Из рабочего быта мне писать трудно, я быт рабочих представляю себе хотя и гораздо лучше, нежели крестьянский, но все-таки знаю его не очень хорошо. Да и интересуюсь я им мало, и вот по какой причине: я занят, я остро интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю ее, считаю хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Судьбы ее мне близки, переживания дороги. Значит, я могу писать только из жизни интеллигенции в Советской стране. Но склад моего ума сатирический. Из-под пера выходят вещи, которые порою, по-видимому, остро задевают общественно-коммунистические круги.

Полная генеральная с публикой… Смотрят представители [правительства] Союза ССР, пресса, представители Главреперткома, Константин Сергеевич, Высший Совет и Режиссерское управление.

На сегодняшнем спектакле решается, идет пьеса или нет.

Спектакль идет с последними вымарками и без сцены «еврея».

Спектакль вначале (первая половина 1-й картины) принимали очень сухо, затем зрительный зал был побежден, актеры играют увереннее, смелее, публика реагирует прекрасно.

По окончании А. В. Луначарский высказал свое личное мнение, что пьеса может и наверное пойдет.

На заседании коллегии Наркомпроса с участием Реперткома, в том числе и ГПУ, решено было разрешить пьесу Булгакова только одному Художественному театру и только на этот сезон. По настоянию Главреперткома коллегия разрешила произвести ему некоторые купюры. В субботу вечером ГПУ известило Наркомпрос, что оно запрещает пьесу. Необходимо рассмотреть этот вопрос в высшей инстанции, либо подтвердить решение коллегии Наркомпроса, ставшее уже известным. Отмена решения коллегии Наркомпроса ГПУ является крайне нежелательной и даже скандальной.

---

Не отменять постановление коллегии Наркомпроса о пьесе Булгакова.

<…> недостатки булгаковской пьесы вытекают из глубокого мещанства их автора, отсюда идут и политические ошибки. Он сам является политическим недотепой, по примеру своих героев, отсюда и эти серые остроты, и эти заезженные положения, и эти сотни тысяч раз использованные типы Илларионушки — 22 несчастья, и эта свадьба, и, наконец, это пересыпание дешевым пением действия,— не только потому, что это типично для среды, а потому, что, как чует Булгаков, его приятно послушать будет мещанину, родному брату самого Булгакова.

«Белую гвардию» разрешили. Я полагаю, пройдет она месяца три, а потом ее снимут. Пьеса бередит совесть, а это жестоко. И хорошо ли, не знаю. Естественно, что коммунисты Булгакова не любят. Да и то сказать — если я на войне убил отца, а мне будут каждый день твердить об этом, приятно ли это?

20 октября в этом сезоне в 1-й раз шли «Дни Турбиных». Перед этим масса разговоров — разрешают или нет дальнейшую постановку. В предыдущем сезоне пьеса шла, кажется, 109 раз и все были аншлаги. Дня за 2 до спектакля К.С. мне говорил, чтобы я был настороже на первом спектакле; он чего-то опасался, враждебных демонстраций и вообще нарушения порядка. Но спектакль прошел вполне благополучно. <…> Ходячее мнение: теперь «Дни Турбиных» здорово сократили, массу выпустили. А пьеса идет точно в таком виде, как и в начале прошлого сезона. Разница только в том, что вначале Лариосик в 4-м действии сталкивал бутылку с водой со стула, а теперь сталкивает ее со стола.

Диктуется ли какими-либо политическими соображениями необходимость показа на крупнейшей из московских сцен белой эмиграции в виде жертвы, распятой на Голгофе?

Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже «Дни Турбиных» — рыба. <…> она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: «если далее такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным,— значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь». «Дни Турбиных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма. Конечно, автор ни в какой мере «не повинен» в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?..

Кажется, в 1929 году Московский художественный театр ставил известную тогда пьесу Булгакова «Дни Турбиных». <…> По ходу пьесы, белогвардейские офицеры пьют водку и поют «Боже, Царя храни!». Это был лучший театр в мире, и на его сцене выступали лучшие артисты мира. И вот — начинается — чуть-чуть вразброд, как и полагается пьяной компании:

«Боже, Царя храни»…

И вот тут наступает необъяснимое: зал начинает вставать. <…> За эту демонстрацию пьесу сняли с репертуара. <…> Об этом происшествии в свое время знала «вся Москва».

После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет. Сочинить «коммунистическую пьесу» (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов <…>. Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных — было 3, враждебно-ругательных — 298. <…> Обо мне писали как о «литературном уборщике», подбирающем объедки после того, как «наблевала дюжина гостей». <…>

И я заявляю, что пресса СССР совершенно права.

<…>

Я прошу принять во внимание, что невозможность писать для меня равносильна погребению заживо.

Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.