Дмитрий Косырев считает, что критика недооценила новый роман Умберто Эко

Новый роман Умберто Эко про уродов и людей

Дмитрий Косырев

Вышедший русский перевод нового романа Умберто Эко "Нулевой номер" поначалу вызывает впечатление, что писатель решил попробовать превратиться в Пелевина или Сорокина, то есть написать язвительную и лобовую социальную сатиру. Потом понимаешь, что талант не убьешь, даже если сам автор по неосторожности пытается это сделать. Кстати, это относится и к Пелевину с Сорокиным. Пишут памфлет, а талант все равно продирается через лобовой, как у Эко, замысел.

Россия — страна, у которой в середине XIX века попытались украсть литературу, взнуздав ее в политику. Нам и сегодня в школе рассказывают о том, как Белинский утверждал: литературное произведение надо оценивать по его социальной значимости. Иначе говоря, литература — это на самом деле такая политика, только замаскированная. Нет чтобы там же, в школьном учебнике, пояснить, что такой экзотический подход — это лишь наши исторические особенности, а в большей части стран литературу все-таки воспринимают именно как литературу, то есть умение создавать чудо словами. Это чудо уже само по себе, кстати, имеет социальную значимость, поднимая человеческую жизнь уровнем выше животной.

И вот Эко: памфлет памфлетом, но это писатель. Как он умеет минимумом описаний и максимумом многословных разговоров создавать чудо атмосферы! Атмосферы тоскливого страха прежде всего. Героев как в трясину затягивает в заговор, они этого сами еще не понимают, но зато понимает читатель. Ну как в кино, где за плечами персонажа уже нависает что-то с зубами, он сам еще не повернулся, и вам поэтому жутко.

В этом романе не зубы, а кости. В ключевой момент повествования возникает древняя миланская церковь Святого Бернардино на Костях. Там все стены до потолка — из черепов, ребер и прочего, и это останки не святых, а всяких людей с чумного кладбища — висельников, каторжников, воров. Простой, в общем, образ, который в этом романе-памфлете работает так: мы (итальянцы) живем среди непогребенных костей негодяев, это прошлое переходит в настоящее и никуда не девается. И нам некуда от него деться, потому что...

Ответ Умберто Эко на это "потому что" неожиданный, язвительный и смешной. И весь на одну частную тему — он пишет про журналистику, выродившуюся в нечто постыдное, если не морально преступное.

Почему говорят, что этот роман Эко слабее (и короче) прочих: автор сам виноват, ему пришлось погружаться в нечто убогое и примитивное, во что-то такое, о чем и говорить долго не надо, читатель и так все знает или чувствует. Книга, где немалая часть героев умственно убога, всегда рискует снизить свой уровень.

Внешний, видимый сюжет такой: герой романа и группа его коллег запускают газету (которая никогда не выйдет, потому что ее и не предполагалось делать всерьез). Эти усилия координирует некто Симеи, эффективный менеджер и старый шут, с садо-мазохистским удовольствием объясняющий коллегам, что такое журналистика. Причем делающий это так, что сразу и не поймешь, что Эко создает гротеск, пострашнее церкви на костях, а вовсе не реальность. Вот примерно такое: "Мы не можем позволить себе масштабные культурные программы. Сами понимаете, наш потребитель вообще не читает книг". Ну, добавляет он, о личной жизни писателя еще можно поговорить, но никак не о его книгах.

А вот — о смысле профессии: "По своей природе журналисты исследуют нравы или диктуют нравы?" — "И исследуют, и диктуют, синьорина Фрезия. Публика не знает, какие у нее нравы. Мы ее ориентируем".

Или он описывает, как телевизионные журналисты лезут с камерой к двери матери, у которой только что десятилетнего сына растворили в серной кислоте. "Госпожа такая-то, что вы почувствовали, узнав о смерти своего ребенка?" И немедленно — еще один афоризм Симеи: "Есть одно хорошее чувство... радость по поводу чужих бед. Именно это чувство старается пробуждать в любом читателе уважающая себя печать".

Заметим, год, когда это происходит, 1993-й. Какая-то переломная для описываемого общества эпоха. Некоторых журналистов, фигурирующих у Эко, от откровений Симеи еще тошнит, видимо, тогда или совсем недавно о таких вещах, по крайней мере, не говорили вслух. Помнится, именно около того года в Россию с ее тогдашней плеядой замечательных журналистов начало проникать вот это все. Тогда казалось, что это временная мерзость, было страшно, что не дай бог тебя увидят где-нибудь в метро с подобным таблоидом в руках. А сейчас даже дискуссий на эту тему особо нет. В том числе потому, что где же им вестись, как не в самих СМИ, но в доме повешенного почему-то не любят говорить о веревках.

А вот Эко говорить на эти темы можно, в том числе потому, что он не журналист и даже не совсем писатель. В конце концов журналист, писатель — это род занятий, способ выражения мысли, а кто в сущности сам профессор Эко? Знаменитый историк, философ, культуролог, в общем, человек, как никто понимающий, что такое Европа как цивилизация, из чего эта цивилизация сложилась. Кстати, советую почитать его "Историю красоты" (не роман, а научное исследование). Интересно же, как понимали красоту европейцы в XII или в XVIII веке и почему представления о ней менялись.

Да, собственно, у профессора Эко, в 48 лет вдруг оказавшегося еще и замечательным писателем, каждый роман примерно о том же. О красоте и уродстве в европейской цивилизации. И кому, как не Эко, прямо говорить: такая журналистика, которую имеем,— угроза для существования обществ. Она одна из причин того, что произошло с героями "Нулевого номера", которые сначала мечтали сбежать куда подальше к южным морям от страха, от омерзения, а потом с безнадежностью поняли: да незачем бежать и некуда, везде одно и то же. И даже бояться нечего, подумаешь — заговоры и страшные, постыдные тайны вчерашнего и сегодняшнего дня: либо все о них давно знают, либо скорее всего и знать не хотят.

Давайте вспомним, откуда пошла идея газет. Из века Просвещения, конечно. Тогда каждый мог четко сказать, зачем газеты нужны — для просвещения, понятное дело, а поскольку без такового нет и нормального человека, то делать газеты было почетно. И никаких сомнений, СМИ поначалу мыслились именно как пропаганда знаний, их распространение от обладателей к жаждущим. Никакого принципиального отличия между журналистом и профессором Эко, согласно изначальной концепции СМИ, не было, поскольку оба работают над обретением каких-то знаний, которые они неустанно передают тем, кто пока таковыми не обладает. Таких журналистов уважали именно потому, что они — то же, что университетские работники, а газета — это такой универсальный НИИ.

Но век Просвещения кончился давно и не лучшим образом, изначальная концепция СМИ вывернута наизнанку: одни безграмотные развлекают других ради денег. И вот один из самых глубоких и утонченных мыслителей Европы лишний раз пинает дохлятину-журналистику, которая превратилась в угрозу обществу, а вдобавок вообразила, что она — четвертая власть. Самопровозглашенная власть, как сейчас модно говорить.