Евгений Антуфьев в Московском музее современного искусства

В главном здании ММСИ на Петровке открылась «тотальная инсталляция» Евгения Антуфьева, лауреата премии Кандинского 2009 года,— результаты трехлетнего исследования феномена русской культуры с открытками, фарфоровыми пирожными и вышивкой на старых тканях под заголовком «Бессмертие навсегда». Рассказывает МАРИНА АНЦИПЕРОВА.

Русскую культуру Евгений Антуфьев укладывает в десять залов — с Анной Павловой, Львом Толстым, космизмом, рисунками бабушки, народной росписью и орнаментами Севера. По традиции последних проектов художника у входа нужно надеть бахилы. Сама выставка тоже собрана чисто, лаконично — с одной стороны, но с другой — с фокусом на литературу, издали слегка напоминая Павла Пепперштейна, с которым совсем недавно художник соседствовал на Cosmoscow. Практически каждый экспонат «Бессмертия навсегда» сопровождают сентиментальные надписи и маленькие рисунки, превращая все пространство в одну большую книгу с пометками на полях. К канонической цитате Набокова («Дуб — дерево. Роза — цветок. Олень — животное. <...> Смерть — неизбежна») для убедительности дорисованы и олень, и роза. У письма Марины Даччи — небольшая ремарка на стене: это — единственный объект, который на выставке можно трогать. Подписи к серии рисунков о дачной жизни на русском и английском объясняют, где собака, а где бабушка, как будто бы можно случайно перепутать.

История семьи и архивные материалы как средство говорить о культуре памяти совсем не новый прием, который раздувают до абсолюта, например, китайские художники — с инсталляцией «Не выбрасывать» Сун Дуна, выставившего напоказ все предметы из дома своей покойной матери. У Антуфьева тоже происходит игра с этим форматом: винтажные ткани из сундука, запись маминых танцев, украшения бабушки, библиотека. Семейная история художника становится средством говорить о мифологическом конструкте русской культуры — однако неопределенность последней своим контекстом влияет и на семейную историю, в реальность которой в какой-то момент становится точно так же трудно поверить.

Евгений Антуфьев умеет угадывать актуальность темы, и фантасмагория русской культуры — абсолютный карт-бланш, на который к тому же накладывается верно выбранное художественное средство: китч как способ говорить о китче. Антуфьев эксплуатирует свое тувинское происхождение, но трудно не согласиться с ним в соображении, что русская культура представляет собой в той же степени переосмысление случайных течений извне, как рисунки Севера с райскими садами, павлинами и львами, которых, конечно же, там никто и никогда не видел. Форму китча смягчает аккуратный выбор метафор, материалов и объектов — по этой причине ставший за последнее время локальным штампом в культуре русский космизм упоминается не то чтобы вскользь, но в более широком контексте создания музея всех живущих как средства обретения бессмертия.

Каждый зал представлен как маленькая сентиментальная поэма: рисунки бабушки из больницы, микрокраеведческий музей Толстого, видео с матерью художника, танцующей на открытии своего журнала. Все оказывается связано друг с другом — пирожные и варенье, вышивка и орнаменты метро, библиотека и внезапно реабилитированный Филонов, птица сирин и лебедь, сложенный из листа дерева в Ясной Поляне. Сентиментальность легко находит путь к сердцам посетителей, которые вовсю пользуются случаем, чтобы прикупить на открытии тот или иной экспонат: спрашивают художника, есть ли у него «точно такая же птица», или собираются «выбрать чего попроще и поехать уже домой»

Перефразируя Набокова, можно сказать, что в деревне — хорошо, Анна Павлова — пирожное, космизм в искусстве всем немного надоел, мама Антуфьева танцует замечательно, музеи все чаще напоминают галереи, что делать с этим — непонятно.