Андрей Архангельский считает, что фильм Ивана Вырыпаева «Спасение» получился польским

В прокат вышел фильм Ивана Вырыпаева "Спасение" — о польской монахине на Тибете. Обозреватель "Огонька" пытается понять, почему российские режиссеры перестали снимать кино о России

Андрей Архангельский

Монахиня из Польши попадает по делам службы на Тибет (ее отправляют с заданием в местный, на высоте четырех с половиной километров, собор), но дорога временно закрыта из-за плохой погоды. Приходится провести пару дней внизу, в гостинице, посреди мирского, так сказать. В течение нескольких дней у героини (Полина Гришина) происходит ряд случайных, как рояль в кустах, встреч, которые дают ответы на волнующие ее вопросы (Тибет в этом смысле идеальное место: там всем приходят какие-то ответы.) Мы догадываемся, что это вопросы высокого порядка. Наконец, героиня слышит от портье: "Звонили из вашей церкви, сказали, что дорогая открыта" — эту фразу нужно понимать в особом смысле: испытание пройдено. В конце на вопрос русского туриста (Иван Вырыпаев): "Что же ты поняла здесь, на Тибете?" — монахиня загадочным голосом отвечает: "Бог есть". Ответ универсальный, им мог бы заканчиваться любой из десяти тысяч фильмов, ежегодно выходящих на планете Земля. Другое дело, что, имея в запасе такую фразу, режиссерам можно вообще фильмы не снимать.

В оправдание "Спасения" можно сказать: классический сюжет "укрепления в вере", который много раз в искусстве обыгран, осуществляется тут демократичными методами. В качестве случайных собеседников монахине попадается бедовая европейская женщина (Каролина Грушка), которая произносит монолог про пылесос. ("Человек — как мешок для пыли в пылесосе. Когда мешок полон, его надо выбрасывать. Но затем человек опять сосет пыль. Зачем всасывать?.. Зачем быть пылесосом? Помни, ты — не пылесос!") На что героиня, глядя на нее из-под очков, отвечает в том смысле, что нельзя отказаться быть пылесосом — если тебя для этого создали. Нельзя отказаться быть человеком, а стало быть, нельзя отказаться от "пыли". Вторым случайным собеседником монахини становится американский музыкант (Казимир Лиске) — благодаря разговору он понимает, что раньше хотел играть в U2, а теперь не хочет. Звучит песня: монахиня сидит на диване, в номере у музыканта, вслушиваясь в простенькую песню с такой серьезностью, как будто перед ней Леонард Коэн. Что-то она все время "понимает", но что именно, этого мы не понимаем, ни в начале, ни в конце. (Диалоги — в чем Вырыпаев мастер — в этом фильме играют ключевую роль, что немного отличает европейское кино этого типа от российского.)

Это можно было бы назвать михалковщиной, но европеизированной; был у Михалкова такой период поиска общего языка с Европой, в 2000-е годы. У Вырыпаева тоже все непросто. Первая встреча — это на самом деле Европа. Разочаровавшаяся, молодящаяся, между депрессией и психоаналитиком. Вторая встреча — это Америка. Эту самую Америку более всего потрясает, что кто-то не знает того, что знает она. Например, группу U2. Есть еще третий собеседник — летающая тарелка. Это одновременно и юмор (чтобы как-то разбавить пафос), но и символ: сидя на вершине горы, монахиня видит летающую тарелку. Тарелка ничего не говорит, из нее просто льется свет, и этот язык света монахине понятнее, чем язык людей.

Остается понять, кто такая сама польская монахиня. Это, вероятно, Россия. Замкнутая, зацикленная на себе, знающая Beatles, но уже не знающая U2 (популярная в 1990-е тема среди фанатов рок-музыки); с подозрением относящаяся к чужакам; считающая, что человек как раз создан для того, чтобы хранить всю "пыль" — веков, хочется добавить. И это не прихоть, а обязанность человека. И выбрасывать "память" — это кощунство.

Однако эту символику вряд ли будет кто-то разгадывать кроме двух-трех критиков. Большинство поймет это так. Вырыпаев снимает фильм про польскую монахиню. После этого фильма Вырыпаева даже можно назвать польским режиссером. Помещая польскую монахиню в другой мир, на Тибет, он тем самым помогает именно польскому обществу посмотреть на себя со стороны, чтобы разрешить именно польский ценностный конфликт: как совместить религиозные ценности и либеральные? Эта тема сейчас актуальна в Польше, особенно после фильма "Ида" Павла Павликовского — также о монахине, пытающейся понять, насколько ее вера крепка; фильм Вырыпаева выглядит продолжением разговора о вере и современности.

Ты в каком-то смысле завидуешь Польше — и мысленно прикидываешь, что точно такие же вопросы интересуют сегодня и российское общество. И точно такой же разговор для России был бы не менее актуален и даже необходим. И что режиссер мог бы вполне снять точно такой же фильм с участием российских героев и на русском материале. Например, про русского монаха, который отправляется на Тибет... и пока дорога закрыта, вынужден пожить в миру... и там ему встречаются разные люди, и он ведет беседы... В общем это вполне легко представить — как и то, что фильм вызвал бы больший интерес в России.

Это не просто предположение. Это объективный факт. Вырыпаев по-своему уникальный человек в русской культуре — он пишет пьесы и снимает фильмы о вере, о поисках смысла, о человечности. И вообще он — первооткрыватель, так сказать, "русского мира"; его слава началась с пьесы "Кислород" — про парня, который не слышал десять заповедей, потому что в ушах были наушники. То есть говорить на религиозные темы, о взаимоотношениях религии и общества, веры и неверия, современно, умно и остро — Вырыпаеву, так сказать, сам бог велел. И сегодня такой фильм о молодом русском священнике или монахе — искренний, сложный, ставящий вопросы, а не дающий готовые ответы — был бы не просто уместен, а крайне полезен русской культуре. И даже, я бы сказал, насущно необходим.

Вырыпаев все это тоже наверняка пронимает, но все-таки решает снять свой фильм про польскую монахиню и Тибет. Или же — если наша версия верна — он вынужден упаковывать, маскировать высказывание о России в польские и тибетские одежды. И в одном, и в другом случае можно сказать одно: Вырыпаев делает это вовсе не потому, что он равнодушен к России, и не потому, что он не патриот. Все ровно наоборот. Общественная ситуация в России сегодня такова, что российскому режиссеру в России проще снимать фильм не о России, а о чем-то другом. Почти одновременно выходит еще один фильм — Петра Буслова, где режиссер также смотрит на Россию "через призму чужбины", в данном случае помещая своих героев в Гоа.

За эту странную смену режиссерской "призмы" мы должны, вероятно, "поблагодарить" Министерство культуры, которое на протяжении прошлого года сделало все, чтобы отвадить российского режиссера от актуальности и серьезности. От прямого разговора о России. Вспомним летнее высказывание замминистра культуры РФ по поводу непатриотичной, по его мнению, театральной премии "Маска" ("Огонек" писал об этом в N 21 от 1 июня 2015 года) Вспомним, как проклинали фильм "Левиафан" некие самарские общественники (о них писал "Огонек" в N 3, 2015 год), которые обратились в местный минкульт с просьбой "разобраться" с исполнителем роли архиерея в фильме "Левиафан", режиссером самарского театра Валерием Гришко: "Образ, созданный этим деятелем, является циничной и грязной пародией на русский православный епископат... издевательством над российской властью и святым православием".

В результате самым безопасным способом существования русского художника становится молчание: не говорить ничего о России или говорить завуалированно, на примере других культур. Избегать прямого высказывания и вообще упоминания о России. Говорить о родине не то что опасно — просто это может повлечь за собой ворох каких-то совершенно не нужных художнику проблем. Где гарантия, что очередной образ священника не окажется по чьему-то мнению "циничной и грязной пародией"?.. Где гарантия, что за малейшее нарушение канонического образа художник не огребет от официоза, не получит обвинения в непатриотизме и волчий билет?..

Вот итог казенного патриотизма: молчание искусства, художника. Государство, Минкульт обезгласили, запугали художника, выталкивая его тем самым в пространство других культур. Поэтому российский режиссер снимает ценностное кино о вере и неверии — на материале других стран, религий и культур. Поэтому польская монахиня едет в Тибет по делам службы. И там переживает в гостинице... и ей что-то открывается. А нам ничего не открывается.