Анна Толстова о выставке Валентина Серова в Третьяковской галерее

Третьяковская галерея отмечает 150-летие Валентина Серова огромной ретроспективой на три этажа здания на Крымском Валу, толстенным каталогом, толстенным спецвыпуском музейного журнала и мобильным приложением для планшетов, с помощью которого серовский каталог можно скачать целиком и гораздо дешевле. Публика отмечает юбилей длинной очередью на выставку даже в будние дни, так что по воскресеньям Третьяковка теперь работает до 21.00. Количество должно перерасти в качество, доказав, что Валентин Серов — большой мастер европейского масштаба

Третьяковская "Девочка с персиками" — первая картина, которую мы видим на выставке, "Ида Рубинштейн" из Русского музея — последняя. Первую принято считать вершиной серовского импрессионизма, вторую — вершиной русского модерна. Все, сделанное Валентином Серовым (1865-1911) за его сравнительно недолгую жизнь, что удалось заполучить на выставку из 24 отечественных, четырех зарубежных музеев и частных коллекций, помещено между этими реперными точками. Один этаж — живопись, второй — графика, третий — театр и иллюстрации, в том числе мирискуснические фантазии об императорском Петербурге XVIII века, что тоже в своем роде театр. И всюду главенствующий жанр — портрет. Русский музей в своей юбилейной выставке попытался избавить Серова от ненавистного ему клейма портретиста — получилось занятно, но странно, как будто бы что-то очень важное о художнике утаили. А тут оно, это важное, выходит на свет и вроде бы должно нас убедить: вот, извольте видеть, большой европейский мастер. Конечно, мастер: с этим трудно спорить, и если Русскому музею по причине наложенной на себя епитимьи пришлось брать в экспозицию вещи не самые удачные, а неудачи случаются и у больших мастеров, то выбор Третьяковки почти безупречен, и зрителю разве что остается жалеть, что "Анна Павлова в балете "Сильфиды"" осталась в Петербурге. Но и слава богу: угольно-меловая "Павлова" очень хрупка. Конечно, мастер европейский — частью в Европе, частью в России росший и учившийся, много в Европе бывавший и выставлявшийся, все-то про тамошних сезаннов знавший и от непризнанности на Западе страдавший. Однако какого рода это большой европейский мастер — загадка.

Взять ту же "Девочку с персиками" 1887 года и поместить ее рядом с "Девочкой с кнутиком" 1885 года — той, что из Эрмитажа, кисти Ренуара, и вообще-то не девочка, а мальчик, так что правильнее звать ее "Ребенком с кнутиком". И сразу становится ясно, что пресловутая "особенная свежесть", которой Серов так долго и мучительно, больше месяца терзая свою шаловливую натуру сеансами, добивался, в которой, быть может, и есть важное содержание его искусства и ради которой он все же не мог пожертвовать законченностью, как у старых мастеров, бесконечно далека от импрессионизма. Или взять "Иду Рубинштейн" 1910 года, и поместить ее рядом — да хоть бы с картинами художников окраин нашей и сопредельной империй, с Галлен-Каллелой или Выспяньским. Не будем вспоминать о Климте, Шиле и Ходлере, чтобы не выглядеть совсем глупо. Нет, право слово, пусть уж вершинами русского модерна будут Врубель с Бакстом, а авангардная, особенно в контексте всего серовского творчества, "Ида Рубинштейн" останется нашей любимой и очень русской в своей экстравагантности, одновременной лощености и непричесанности картиной. Нам, понимающим, какой он бесподобный художник, непременно хочется выстроить для него достойный его ряд, и очень было бы приятно, когда бы ряд этот начинался Ренуаром, а заканчивался Климтом и Шиле, но, увы, никак не вытанцовывается. И даже ряд, какой нас, любителей громких имен, устроит куда меньше, от Менцеля с его историческими прозрениями, психологическим инсайтом и стихийной философией фрагмента, до Уистлера с его гармониями в сером и черном — не вычерчивается.

Он может быть хоть Тулуз-Лотреком, хоть Энгром, упрямо оставаясь Серовым

На ум приходят другие аналогии: портретист Цорн, портретист Сарджент, портретисты "позолоченного века" — почему бы и нет, Америку тех лет постоянно сравнивали с Россией. И тут бы лучше остановиться, поскольку "позолоченный век" потянет за собой какого-нибудь Каролюса-Дюрана. И страшная мысль посетит: а не был ли этот вечно фрондирующий и насмехающийся над своими богатыми и вельможными заказчиками, рассорившийся с императорской фамилией, когда на замечание Александры Федоровны предложил ей самой взять кисть в руки и поправить, и в революционном 1905-м громко хлопнувший дверью Императорской академии художник — нет, не всегда, не целиком, но в каких-то своих проявлениях — салонным портретистом. Зинаида Мориц на чем-то сиреневом или Софья Боткина в чем-то желтом — разве это не превосходные образцы салонной живописи? Бесподобны экспликации к портретам на выставке: там подробнейшим образом рассказывается, какими достойными людьми были серовские модели, те, что не относились к разряду художников, музыкантов, актеров, писателей, как все они меценатствовали и проявляли гражданскую сознательность. И это, безусловно, правильно, тем более что судьбы многих после революции 1917-го сложились весьма печально. Но кажется, что все эти добрые слова нужны еще и затем, чтобы избавить Серова от неловких вопросов про его заказы: ведь салон — это же только про буржуинов проклятых. Портреты Романовых стыдливо пущены по краю большого зала, их затмевают портреты Юсуповых — Юсуповы все поприятнее будут, экспозиционный акцент сделан на портретах творческой и буржуазно-промышленной интеллигенции, каковая конструкция покоится на двух столпах — и впрямь колоннами стоящих актрисе Ермоловой и меценате Морозове.

Психологический портрет — вспомним о литературе, от гоголевского "Портрета" (к вопросу о заказах) до "Портрета Дориана Грея",— есть жанр XIX века. И как же было Серову расстаться со всей художественной системой живописи XIX века, с главными художниками эпохи, Веласкесом и Рембрандтом, раствориться в цвете без линии или же стать чистой линией на плоскости, когда он сам — вершина этого девятнадцативекового жанра. Сказать, что он, самый европеец из русских, чего-то не видел, нельзя: все-то он видел, всяческие импрессионизмы, сецессионы, эстетизмы, японизмы и чуть ли не фовизмы с экспрессионизмами. Берется писать Ивана Морозова с только что купленным им Матиссом за спиной — и сам становится почти Матиссом, берется за занавес к "Шехеразаде" (его привезли из Петербурга, из собрания Ростроповича — Вишневской, размещенного в Константиновском дворце) — и делает изящнейшую персидскую миниатюру размером пять с половиной на восемь метров. Всемирная отзывчивость! Гений мимикрии! На выставке мы то и дело будем убеждаться, что он может быть хоть Тулуз-Лотреком, хоть Энгром, упрямо оставаясь Серовым. Но в чем же суть этого серовства — и, главное, как его так подать, чтоб потеснились ряды больших европейских мастеров и приняли еще одного в строй?

Такие случаи известны: в истории искусства рубежа XIX-XX веков все еще не поставлена точка, и делаются новые открытия, и учреждаются новые культы — например, Паулы Модерзон-Беккер или Хелены Шерфбек. Хотя им как женщинам в эпоху торжества (по крайней мере — в искусстве) феминизма проще пройти сквозь игольное ушко, чем Серову попасть в это царствие небесное. Естественно, к новым открытиям и культам прикладываются большие усилия — не столько количественно-вещественные, сколько качественно-интеллектуальные. Но что, собственно, такого мы можем о Серове сказать, какую струну он должен во всех — и не только в нас — затронуть. Сказать, что Серов — это русское чувство формы, виртуозности своей стесняющейся и под мастерством не форму, но глубокое и масштабное — а где ж его в княгине Орловой возьмешь — содержание понимающей, мало. Сказать, что Серов — это русское чувство жизни? Чеховское чувство. Когда земля безвидна и пуста, и огромна так, что всю ее взглядом не охватишь, а только фрагмент, прекрасный в своей бессмысленности, с пастушком и понурыми лошадками в сжатом поле. И какой-то мужик застыл, потрясенный этой огромностью пустоты, на берегу реки, а глядишь — он совсем не мужик, а, напротив, художник Коровин, но какая, в сущности, разница. И "Зимняя дорога в Домотканове" ведет из ниоткуда в никуда, и все в состоянии этого безысходного перехода, и зима без морозов, и талый снег грязен и сер, и лето дышит осенью, и осень быстро отцвела. И люди отцветают, "особенная свежесть" детства раз — и прошла, и чистота утрачивается, и что-то всех точит, разъедает изнутри — тоска, тоска, тоска. И никаких тебе золотых "Поцелуев", никакого неба в алмазах.

"Валентин Серов. К 150-летию со дня рождения". Третьяковская галерея на Крымском Валу, до 17 января