Конфискация сборника Михаила Кузмина «Три пьесы»

20 октября 1907 года Петербургский комитет по делам печати наложил арест на тираж сборника Михаила Кузмина "Три пьесы": в пьесе "Опасная предосторожность" усмотрели то, что сегодня при аналогичных обстоятельствах назвали бы "пропагандой гомосексуализма". К моменту конфискации сборника тридцатипятилетний Михаил Кузмин уже был скандально знаменит как автор романа "Крылья", вышедшего весной 1907-го. С "Крыльев" не только началась печатная история русской гей-прозы, это было вообще одно из первых заметных произведений в европейской литературе, открыто говорящее о гомосексуальной любви. Реакция общества была предсказуемой: уничижительные рецензии и фельетоны в прессе, критика со стороны писателей (за редким исключением), ярлык порнографа и пошляка. Тем не менее "Крылья" успешно продавались и переиздавались, а "Три пьесы" не только были конфискованы, но и стали основанием для уголовного преследования автора: вскоре после ареста сборника Кузмина судили по обвинению в распространении порнографии и приговорили к крупному денежному штрафу с возможной заменой тюремным заключением на месяц

Я ничего не имею против существования мужеложного романа и его автора. Но я имею много против его тенденции, его несомненной (хоть и бессознательной) проповеди заголения, полной самодовольства, и мне больно за всех, кто эту тенденцию может принять как художественную проповедь культуры.

Благодарю вас же как душу "Весов" за послесловие редакции к статье З. Гиппиус, где она так хорошо меня поцарапала. Хорошо, что она "ничего не имеет" против моего существования ("я ничего не имею против существования мужеложного романа и его автора"), но напрасно она перевирает стихи Пушкина (мои-то — Бог с ними), которые, помнится, идут так: "Я любовников счастливых", а не "Мы юношей влюбленных".

Конечно, публике нет дела до того, любит ли г. Кузмин мальчиков из бани или нет, но автор так сладострастно смакует содомское действие, что "смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно" <…> Все эти "вакханты, пророки грядущего", проще говоря — нуждаются в Крафт-Эбинге и холодных душах, и роль критики сводится к этому: проповедников половых извращений вспрыскивать холодной водой сарказма.

Кузмин всемирный взял рекорд:
Подмял маркиза он де Сада.
Александрийский банщик горд…
Вакханту с крыльями отрада.
Де Саду сделав два parade'а,

Кузмин всемирный взял рекорд.

<…> что вы меня совсем забыли? или вы думаете, что я уничтожен всеми помоями, которые на меня выливают со всех сторон? <…> Вы ошибаетесь. Приятности я не чувствую, но tu l'as voulu, Georges Dandin.

Описывается противоестественная любовь несчастного молодого человека к герою повести — пошляку Штрупу. Штруп соблазняет несчастного молодого человека мужеложством, а сам пока удовлетворяет свои половые потребности с банщиком Федором.

Все это — старые рабы, люди, которые не могут не смешивать свободу с педерастией, например, для них "освобождение человека" странным образом смешивается с перемещением его из одной помойки в другую, а порою даже низводится к свободе члена — и только.

Благодаря облегчению цензурных условий, он получил возможность коснуться темы, до сих пор не затрагивающейся в нашей литературе. Этим, в конце концов, исчерпывается его значение <…>. Его легкомысленный, буржуазный оптимизм свел самую проблему пола на нет, лишил ее всякой глубины, мистики.

Имя Кузмина, окруженное теперь какой-то грубой, варварски-плоской молвой, для нас — очаровательное имя. <…> Правда, с именем Кузмина соединены для нас и некоторые места в повестях "Крылья" и "Карточный домик", места, в которых автор отдал дань грубому варварству и за которые с восторгом ухватились блюстители журнальной нравственности. Но если наше несчастное время таково, что действительно приходится опекать в иных случаях "мещанскую мораль", то совершенно фальшиво воздвигать гонения на Кузмина, художника до мозга костей, тончайшего лирика, остроумнейшего диалектика в искусстве. Варварство, которого и я не могу отрицать у Кузмина, совершенно тонет в прозрачной и хрустальной влаге искусства.

Наложен арест на брошюру под заглавием "М. Кузьмин. Три пьесы. "Опасная предосторожность". Комедия с пением, в одном действии. 1907 год, 36 страниц".

1 мая в Санкт-Петербургском окружном суде слушалось дело по обвинению Кузмина <…> за выпуск и распространение порнографической брошюры "Три пьесы". За неявкой обвиняемого окружной суд приговорил к штрафу в 200 рублей с заменой при несостоятельности арестом на один месяц.

"Три пьесы" конфисковали.

24 января 1908 года

За нами пришли. Оказалось, по поводу несчастных "3-х пьес".

28 апреля 1908 года

Что-то в среду, как меня рассудят? посадят или нет? Мне это все равно, приблизительно. Лучше бы не надо.

29 апреля — 1 мая 1908 года

Меня присудили к 200 р. или месяцу сиденья.

2 мая 1908 года

Ивановы бьют тревогу из-за апелляции, поднимают на ноги, кого могут. Лучше бы достали 200 р. и отпустили с миром.

Дорогой Зиновий Исаевич, Кузмин, как известно, должен уплатить денежный штраф в 200 рублей за "Опасную предосторожность". Подобная кара, в любое время, по любому поводу, может постигнуть каждого из нас. Если теперь именно "Опасная предосторожность" навлекла на себя преследование, это — чистая случайность. По моему мнению, поэты и художники нашего кружка связаны между собой, в некотором смысле, как бы круговой порукой,— поскольку большая часть их произведений, идя в разрез с владычествующими нормами — равно в политике и философии, в морали и в быте,— может послужить предметом гонений и преследований. Вот почему я не вижу внутренней справедливости в том, чтобы Кузмин лично терпел слишком ощутительное для него лишение,— чтобы он расплачивался за дорогую нам всем свободу художника из своего обычно пустого кармана или из добытых авансов. Должно собрать эту небольшую сумму товарищеским сбором, который у нас уже начался и гарантировал получение им, в случае нужды, 35 рублей, но мне в эти дни невозможно распространить мое предложение. Не найдете ли вы возможным продолжить и даже довести до конца это дело?

Однополая любовь не только разрушает цельность и силу полового общения людей, но даже совсем устраняет это общение. <…> Идея однополой любви бесконечно суживает человеческую жизнь и делает ее в области половых отношений крайне бедной и бессодержательной. <…> Не обогащение жизни воспевает г. Кузьмин и не полноту возможных для человека переживаний,— но физическую нищету и нравственное убожество, которые никогда не найдут себе здоровой почвы в жизни <…>. Самое творчество Кузьмина не может иметь места в литературе.

<…> по убеждению Кузмина, люди, сеющие разврат в его наиболее противоестественной форме,— не дегенераты, взрощенные на тощей аристократической почве, не выродки, развращающиеся от безделия, не паразиты, высасывающие народную кровь и беснующиеся от жиру,— а новые люди, открывшие, по словам Кузмина, глаза людям на новые миры красоты. И Кузмин все свое маленькое дарование тратит на идеализацию скотоподобия <…>.