Проститься с режиссером пришли несколько тысяч человек

Москва прощалась в четверг с кинорежиссером Эльдаром Рязановым. Он умер в ночь на 30 ноября в одной из московских клиник в возрасте 88 лет. В Центральный дом литераторов пришли тысячи людей, церемония прощания заняла несколько часов. После этого режиссера похоронили на Новодевичьем кладбище.

Утром в четверг телекамер у Центрального дома литераторов (ЦДЛ) было, наверное, не меньше чем в Кремле, где в это время ждали послания президента Федеральному собранию. А людей было точно больше. Плотная очередь вытягивалась от подъезда по Большой Никитской в сторону Кудринской площади и никак не становилась короче. От метро все подходили и подходили люди, с цветами и без, молодые и пожилые.

Чаще — пожилые: мы ведь не очень заметили, как успели состариться герои рязановских фильмов. Просто мы видим их молодыми, по несколько раз в год, ведь их лица — то немногое, ради чего все еще стоит включать телевизор. Мы смотрим на них из года в год, они не меняются на экране, но время, в котором они жили со своими деликатно замеченными Рязановым большими и маленькими радостями и трагедиями, уходит от нас все дальше. Может быть, потому мы и пересматриваем эти фильмы, что в них, как больше нигде, сохранилась атмосфера, частью которой были они сами. Для ее описания трудно подобрать слова, потому что это явление, не связанное ни с какими героическими свершениями, преодолениями кризисов, поисками мира после ужасных войн. Это мир, в котором очень многие — едва ли не все — советские люди жили несколько десятилетий. Мир малогабаритных квартир, похожих одна на другую своими югославскими стенками и светильниками из ГДР, по-своему уютный и загадочным образом навсегда утраченный, хотя квартиры все еще здесь, и иногда даже люди, которые жили в них тогда, живут в них и теперь. Просто между «Карнавальной ночью» и «Небесами обетованными» прошло 35 лет. За это время человек мог успеть стать взрослым. А со времени «Небес» уже прошло еще четверть века — и те, кто стал взрослым к их появлению, теперь уже совсем немолодые люди. «Он-то сам 1927 года»,— сказала своей подруге немолодая женщина, стоявшая за моей спиной в очереди на Большой Никитской, и время стало ощутимо почти физически этим декабрьским днем в центре Москвы.

Они, конечно, говорили про кино в этой очереди. «“С легким паром” только три дня назад смотрела»,— сказала одна другой. А другая откликнулась в том смысле, что уж «С легким паром»-то нам всем уж точно покажут по много раз в течение ближайшего месяца: «Хорошие были фильмы, не то что сейчас! Сейчас сплошные убийства, вот и воспитывают склонность к насилию. А когда мы росли, не было всей вот этой злобы». Это было, конечно, явное приукрашивание. В этот момент мы стояли как раз напротив входа в армянскую кулинарию, до входа оставалось еще минут десять, и одна из подруг предложила другой зайти выпить кофе. Та возмутилась: «Да там кофе стоит 60 рублей, я лучше себе дома бесплатно сделаю. Что у них там в меню? Шаурма куриная? Оно тебе надо, все одно и то же, ногами мешанное?»

А он, наверное, любил людей не без злобы, а наоборот, со всем, что в них было и остается. Но все равно, те люди и времена, ради которых мы смотрим рязановские фильмы, видимо, ушли куда-то в обетованные небеса, за тем, летящим сквозь снег, паровозом и бегущими за ним кудлатыми дворнягами.

Когда мы дошли медленно, минуя пролет парадной лестницы и портреты русских литераторов—нобелевских лауреатов, до дверей зала ЦДЛ, в Кремле президент начал читать свое ежегодное послание. А в ЦДЛ говорила Лия Ахеджакова, благодарила Эльдара Александровича Рязанова за часть гражданской храбрости, которую он успел передать ей, пока они работали вместе. Наверное, людей в переполненном зале вместе с теми, что все еще стояли в очереди и подходили от метро, могло бы хватить на политическую партию — в России есть партии и поменьше, чем партия зрителей и читателей Эльдара Рязанова. Это могла бы быть партия человеческого достоинства, потому что именно о нем, конечно, а вовсе не о бытовых деталях советских 1970-х говорится в рязановском кино.

Гроб на сцене зала ЦДЛ постепенно превратился в огромный венок из цветов, которые все несли и несли. А выступавшие, один за другим, обращались к Рязанову так, словно он был с ними, здесь же, живой. Вспоминали, сбивались, плакали. Выходили потом на Большую Никитскую, как-то встряхивались, шли дальше, по своим делам, а его уже не было, но все равно он остался.

Иван Сухов