Я услышал ее в 1979 году на семейном отдыхе в Эстонии. Мне было 15 лет и третья программа польского радио (а его было прекрасно слышно через просторы Балтики) принесла мне эти четыре минуты, ставшие главной песней моей жизни. Тогда я еще не мог себе представить, что еще через 15 лет я впервые пройдусь по лондонской улице, которая дала ей название. Не ведал и что соло на саксофоне, сыгранное ныне покойным Рафаэлем Рейвенскрофтом, получит почетное звание «самого знаменитого» в истории рок-музыки.

Песня шотландца Джерри Рафферти Baker Street — своего рода саундтрек моей жизни. Она — о существовании в большом равнодушном к людям городе, о друзьях, и о том, что стало моей судьбой — часто быть вдали от дома и всегда стремиться домой. Пронзительные соло Рейвенскрофта на саксофоне и Хью Бернса на гитаре контрастируют с почти разговорным стилем вокала Рафферти. «Ты просыпаешься навстречу новому утру и знаешь — ты возвращаешься домой». Джерри Рафферти умер в 2011 году. Вечная память! Я благодарен ему за главную песню моей жизни.

«Нью-Йорк, Нью-Йорк» — одна из «визитных карточек» Фрэнка Синатры. Впервые он исполнил эту заглавную песню мюзикла Мартина Скорсезе с Лайзой Миннелли и Робертом Де Ниро в 1978 году, а уже в своей обработке именно с ней Синатра, сам уроженец Хобокена, по сути, пригорода Нью-Йорка, вернулся на большую сцену после периода полу-забвения в 1980-м. Мне кажется, хит наиболее ярко отражает сам дух этого грандиозного, но и жесткого города, который «никогда не спит» и нравится мне, в том числе, и этим. Про «не спит» — это тоже из песни. «Если ты смог это сделать в Нью-Йорке, ты сможешь везде», — точнее ведь про мегаполис, названный на самом деле покоренным им Маяковским «городом желтого дьявола», и не скажешь.

Символично, что «Нью-Йорк, Нью-Йорк» является неформальным гимном бейсбольной команды «Янки» с Манхэттена, многократного чемпиона страны, чьи игроки получают самое высокое жалование в бейсбольной лиге. Они исполняют ее после каждой игры, независимо того, выиграли они ее или проиграли. В 1985-м тогдашний мэр Эдвард Коч хотел было сделать песню и гимном города, но не смог. Зато ее играли на его похоронах. Как ни странно, будучи номинирован на премию «Грэмми» с этим хитом, Синатра был победой обойден. Но разве это имеет какое-либо значение.

Эту песню я впервые услышал году, наверное, в 88-м. «Я не знаю, зачем и кому это нужно…» — запел БГ в шумном концертном зале, и зал мгновенно затих. Потому что тогда все знали про Афган, хотя газеты про это не писали, телевизор не говорил, а интернета не было. Перестройка уже началась, поэтому ценность человеческой жизни постепенно начала отрываться от нуля, а общечеловеческие ценности — входить в повседневную жизнь.

Когда рухнул Советский Союз, и родилась новая Россия, я думал, что наши солдаты никогда не будут воевать на чужой земле. Но прошла всего лишь четверть века, и война снова вошла в жизнь россиян, как вполне обыденное явление. Мало того, подавляющая часть жителей нашей страны с интересом смотрит репортажи о вылетах российских самолетов в Сирию.

«Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». А война, зачастую, это и есть бесцельно прожитые годы. И для простых парней. И для их командиров. И для всей страны. Потому что война, как мне кажется, это пустая трата времени и ресурсов. И я хочу, чтобы в новом году кто-то додумался «просто встать на колени» и сказать «Простите!»

Самой актуальной мне слышится на сегодняшний день старая казачья песня «Там шли, шли два брата с турецкого фронта...» После гуманистических иллюзий второй половины ХХ века, когда казалось, что холодная война закончена, границы исчезают, а геополитика является уделом стареющих отставных генералов, выяснилось, что все по-прежнему — кавказские войны, турецкие кампании, польская граница и инсургенты с диссидентами на Украине...

Да и казаки из фольклорно-криминального кипеша начала 90-х, обернулись боевыми повстанческими отрядами на Донбассе и Луганщине... Поэтому рассказ казака о том, как его ранили, да не доранили, а все-таки убили в итоге, и его просьба сестре милосердия написать письмо домой — современны, злободневны и трагично-политичны.

Последний раз ветер менялся в конце 80-х. «Перемен, мы ждем перемен!» — заявили двадцатилетние в фильме Сергея Соловьева «АССА» в 1987 году и вытрясли из старичков Перестройку. «Он придет, он будет добрый, ласковый, ветер перемен», — обещала в 1984 году няня-иностранный агент Мэри Поппинс.

Перемены пришли. Но не в образе волшебницы, одетой на английский манер и демонстрирующей безупречное воспитание даже соседским котам. К большинству свобода явилась нагая. А вслед за свободой пришли парни в кожаных куртках и с инструментом под названием «волына». Конечно, как может быть добрым и ласковым ветер перемен? Ветра измен, разлук, обид и зла приходят с тем же атмосферным фронтом. Перемены — всегда больно. Даже если они к лучшему. А если нет — еще больнее.

Дети Перестройки стали старше, но остались теми же идеалистами. И вырастили своих детей непугаными эльфами. Навстречу этим милым людям выдвинулись седые уже дяди из поколения Руки Рынка, в дорогих костюмах и с щеками, лоснящимися от хорошего ухода. Они обещают чудеса, которые принесет теперь даже не ветер — волна перемен. Смоет, очевидно, многообразие коррупционных схем.

Смотришь и понимаешь — дети, вашей маме снова семнадцать. Вы просто поверьте, а поймете потом. А во всем песни виноваты, из советского детского кино, это вечное «В гостях у сказки». Удобно оставаться политическими детьми, готовыми возложить ответственность за свою судьбу хоть на иностранную няньку. Но знаете что? Мы давно сами в возрасте Мэри. И сами можем воспитывать котов, детей и политиков. Не обязательно только добрым словом. Кстати.

Сложим в старинный саквояж все, что дорого и любимо, махнем зонтом — и попробуем изменить будущее в свою пользу. Мэри Поппинс, до свиданья! Здравствуй, здравствуй, Новый год!

Я провел свое детство в Алжире. Это было тогда, когда французская армия уже ушла из этой страны, а французская культура — еще нет. Далида и Фредерик Франсуа были для меня тем же, чем для моих ровесников Йак Йоала и ансамбль «Песняры». И когда четверть века назад французы запустили в свободной России радиостанцию «Европа Плюс», я был счастлив. Я мог, конечно, допустить, что французская музыка перестанет быть популярна в России, но ни в каком кошмаре не мог вообразить, что шансоном у нас будет называться уголовно-дальнобойная музыкальная требуха. Но в России такое случилось со многими словами и понятиями — от патриотизма до парламентаризма.

Когда в Париже в ноябре 2015-го произошли теракты, у меня в голове стали сами собой звучать французские песенки из детства. Во многих из них повторяется слово liberte — «свобода». Как, например, в этой, которая так и называется — Ma Liberte, «Моя свобода». Ее пели десятки, если не сотни шансонье, но я предпочитаю авторское исполнение Жоржа Мустаки.

Je t'aime à la folie la vie — «Я безумно люблю тебя, жизнь». Эта песня Сержа Лама всегда была для меня символом Франции. А после парижских терактов стала ее символом вдвойне.

Почему «воины джихада» выбрали своей мишенью именно Париж? Потому что это символ. Потому что там живут те, кто любят жизнь. И приезжают туда тоже те, кто ее любят. Кто любят сидеть в парижских кафе, пить вино, целоваться на мосту через Сену. Ходить на концерты, ходить на футбол. Делать все то, что неприемлемо для фанатиков под черными знаменами «Исламского государства».

И их убивали — тех, кто пятничным вечером сидел за столиками уютных парижских кафе. Тех, кто пришел на последний в своей жизни концерт. А за две недели до этого убили тех, кто летел из Шарм-эш-Шейха в осенний Петербург. Кто возил своих детей покупаться в Красном море, полюбоваться рыбками, в изобилии плавающими там в коралловых рифах. Кто вместе с женами, мужьями, женихами, невестами, любимыми хотел продлить лето, вырваться из нашей промозглой осени.

Они любили жизнь. И за это их убили. Русских, французов, граждан еще 20 стран. В Париже и в небе над Синаем. Их убили, но не победили. Они ушли из этого мира, любя жизнь. И мы — те, кто остался — будем ее любить. И не сдадимся. И обязательно победим подонков, прикрывающихся именем Аллаха. И будем помнить тех, кто ушел от нас этой осенью.

Я слушаю песню Pink Floyd — Time. Тиканье часов Роджер Уотерс умудряется имитировать на бас-гитаре. Песня о том, как утекают наши секунды и минуты. Привычные дела не позволяют остановиться и просто спросить себя — а зачем все это. Ты вертишься вокруг кусочка земли в своем городе, думаешь, пока молод, что можешь себе позволить убить этот длинный день, но вот раз — и еще десять лет пролетело.

Эта песня есть на двойном альбоме Pink Floyd фирмы «Мелодия», 88-й год. Пластинки известные, там еще на обложке мужик, обвешанный лампочками. Мне они достались недавно не помню от кого, из конверта выпали газетные вырезки, уже пожелтевшие. Трогательно — человек вырезал заметки накануне исторических московских гастролей любимой группы, которая еще вчера была запрещенной из-за строчки «Брежнев взял Афганистан». Заметки — май-июнь 89-го. Читаешь и думаешь: вроде разгар перестройки, а какие же вопросы задают советские журналисты Дэвиду Гилмору. Вот спрашивает, например, корреспондент «Правды», что музыкант знает о советских рок-группах. Тот, отвечает, вполне себе дежурно-вежливо, у России все впереди, учитывая богатое наследие классической музыки. «Какое оно отношение имеет к року?» — недоумевает корреспондент «Правды» и объясняет: классика — это для души, а ваши современные ритмы – «музыка тела». Ну и так далее. Неудобно просто: эльфийский оркестр отвечает на вопросы орков. Все-таки с тех пор, подумал я, наверное, мы как-то сблизили культурный код с мировым, в этом смысле время вряд ли повернешь назад.

А потом думаю: что мы там сблизили? У нас из новых хитов — певец в бордовом пиджаке и иеромонах в рясе голосят «в тебе брожу я словно в лабиринте». А уж что в СМИ — не нам нынешним смеяться над 89-м годом. Времена не выбирают, в этом их главная связь. Послушайте, в общем, композицию «Время» — отличная, как сказала бы газета «Правда», «музыка тела».

Я иногда ловлю взгляды близких и друзей вопрошающие и участливые: «Все ли со мной в порядке?» Телефон сигналит, а я смотрю на него и не беру трубку. Все очень просто: вместо звонка у меня песня о любимом городе. И сколько бы десятков раз я ни слышал ее мелодию и слова, они меня продолжают волновать: «Есть город, который я вижу во сне, вы знаете, как мне он дорог…» Хрипловатый Утесов, кажется, вдыхает всей грудью: «Есть воздух, который я в детстве вдохнул и вдоволь не мог надышаться…».

Песня, кажется, действует на меня тем больше, чем дальше жизнь разводит с Одессой. Есть суровое правило: нужно рвать золотые нити памяти, иначе можно увязнуть в собственном прошлом. Но у меня не получается ни порвать, ни увязнуть. И все, что происходит между Киевом и Москвой, между Украиной и Россией, между мной и Одессой будто будоражит эту связь, делает ее острей и болезненней. Я пытался сам разобраться, что происходило в Одессе 2 мая прошлого года, но после публикации расследования стал лишь подозрителен для обеих сторон конфликта. Я ненавижу конспирологию, но, кажется, за всем этим стоят те, кто не хочет мира среди людей, никогда не разделявших себя по судьбе и нации. Одни догадались оборвать все авиарейсы с Россией, другие закрыть, к примеру, библиотеку украинской литературы. Как будто не помнят, у кого во всем были виноваты книги. Впрочем мою любимую песню Модест Табачников и Семен Кирсанов тоже написали в конце войны…

Папа мой, коренной одессит, строивший, воевавший, делавший танки, а потом опять строивший, ведет меня по бульвару. Солнце сквозь платаны ложится на асфальт пятнами, Пушкин на фоне колонн Думы становится все отчетливее, а Дюк наоборот удаляется, превращаясь в оловянного солдатика. Воронцовский маяк сторожит голубой горизонт: «Вовек не забуду бульвар и маяк, огни пароходов живые…»

Не обижайтесь на меня, когда я сразу не беру телефонную трубку.

«Солнце мое, взгляни на меня…» Виктора Цоя. Созданные кавер-версии этой песни (а это общеизвестный факт, что кавер-версии песен Виктора Цоя исполнены гораздо качественнее, так сказать, оригинала) «вдохнули» новую жизнь в наследие этого символа поколения, разрушившего, как им казалось, Советский Союз и его громоздкую идеологию, заодно, под обломками, похоронив и возможность воспользоваться наследием предков. Тем, которое было создано с таким трудом с 20-х до 70-х годов ХХ столетия.

Ныне песни Цоя воспринимаются с ностальгией и уже не служат символом разрушения — скорее, печали по прошедшей юности и надеждой на не менее бурную зрелость. Поэтому и звучит сегодня актуально не «Перемен, мы ждем перемен…», а «Солнце мое, взгляни на меня — моя ладонь превратилась в кулак…».

Более десяти лет назад я накатал на машине по территории Красноярского края тысячи километров за полтора месяца. Все это время в моей машине звучали песни Олега Митяева, которые помогали мне тогда отдыхать, вспоминать и думать. Все у него вроде бы нарочито просто, ведь это про наш быт, только положенный на музыку, рассказанный стихами. Но ты и не замечаешь, что это стихи — это он как будто бы с тобой разговаривает, о себе рассказывает. Или о тебе — ведь ощущение от песен Митяева такое, как будто он и твою жизнь где-то подсмотрел, твои слова где-то услышал, даже твои мысли как-то прочитал.

Ты начинаешь верить, что все это было именно с тобой и именно так.

И начинаешь понимать, что митяевская улыбка, интонация «своего парня», доверительность, которую ни с чем не спутаешь, — это не образ, не сценическая маска — такой он и есть. Такова магия Олега Митяева. Он — про меня, про тебя, про нашу юность, про нашу страну. Без фальши (да-да – «жизнь, в которой не было ни дня фальши»), без котурнов, без громких слов, без пафоса. Даже если речь о жизни и смерти, об испытании, о подвиге, как «В осеннем парке городском».

Проверьте на любой другой песне. «А когда-то мальчик был обеспокоен, если только мама покидала дом…» или «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Здорово, правда. Проверьте еще раз — на любой другой песне. А в разгар зимы послушайте все-таки эту. Лето — это маленькая жизнь.