"Три сестры" в театре "Берлинер Ансамбль"

Премьера театр

Легендарный театр Брехта "Берлинер Ансамбль" представил новую постановку чеховских "Трех сестер" по версии известного немецкого режиссера Леандера Хаусмана. Рассказывает РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.

Совместными усилиями главных российских театральных фестивалей у зрителей за последние пару десятилетий сложилось представление о современном немецком театре как о явлении радикальном, тесно связанном с социальной реальностью и не знающем никаких "границ интерпретаций" (коими в последнее время сильно озабочены отечественные ретрограды). Конечно, реальность далека от воображаемых картин. И на знаменитых немецких сценах встречаются образцы весьма консервативного театрального мышления. И в Германии есть театры, творческую политику которых большинство экспертов считают анахронизмом, а смены руководства этих театров они же ждут с нетерпением. Хорошо еще, что ротация происходит планомерно, и обо всем объявляется заранее. Так, все здесь знают, что через полтора года знаменитый режиссер Клаус Пайман освободит (многие скажут — наконец-то освободит) кресло руководителя прославленного театра "Берлинер Ансамбль" и уйдет на покой, а его место займет Оливер Реезе, сейчас весьма успешно руководящий драматическим театром во Франкфурте.

Признаюсь, нападки немецких коллег на Паймана всегда казались мне не совсем справедливыми, в конце концов, за одно то, что при нем в "Берлинер Ансамбле" много раз работал Роберт Уилсон, нужно было бы поблагодарить уходящего на покой интенданта. "Три сестры" поставил, конечно, не Пайман, а Леандер Хаусман — но интендант отвечает за все — значит, и за этот только что выпущенный образец старомодного псевдоисторизма.

Кстати, выбранный для спектакля перевод Томаса Браша мог бы настроить режиссера на активное вторжение в текст — перевод весьма вольный, мнимая небрежность которого (например, вместо "ключ потерян" Ирина говорит "я потеряла ключ" и т. д.), видимо, скрывала собственное режиссерское прочтение Браша. Но Хаусман, судя по всему, обращался в мыслях не к Брашу, а к Петеру Штайну. Его "Три сестры", поставленные в середине 1980-х в Западном Берлине, были одним из главных спектаклей немецкоязычного театра второй половины прошлого века. И кто бы ни обращался после этого к чеховской пьесе, он волей-неволей вступал в диалог со штайновским спектаклем — даже те, кто, подобно Кристофу Марталеру или Андреасу Кригенбургу, в своих "Трех сестрах" уходит далеко от тех канонов психологического театра, которому когда-то столь убедительно и эффектно присягнул Штайн.

Есть, конечно, неопровержимое обаяние в таком чинном подходе — когда на сцене выстроен подробный павильон (художник Лотар Холлер), макет дома Прозоровых с тщательно состаренной ссыпающейся краской на стенах, которая свидетельствует о небогатстве семьи, лестницей, ведущей на второй этаж, и пианино у стены, самоваром на столике, портретом покойного отца с траурной лентой в углу, офицерскими мундирами и точным следованием авторским указаниям о расцветке платьев сестер (костюмы Янины Бринкман). Все-таки неистребима вера театра — оказывается, и немецкого тоже — в то, что и сегодня можно создать волшебную иллюзию, переодевшись в персонажей стослишнимлетней давности, что, крутанув на поворотной сцене дом, можно заставить зрителя поверить: вместе с персонажами публика оказалась в саду... В общем, что сюжет чеховской пьесы можно как ни в чем не бывало попробовать пережить заново.

Время, конечно, берет свое. Если и похожи отдаленно персонажи Хаусмана на персонажей Штайна, то следует признать, что выглядит это так, как будто "Три сестры" Штайна пролежали где-то взаперти и за это время с героями произошли необратимые изменения. Так, в пару любовников превратились Федотик и Родэ. Перестали стесняться своего влечения друг к другу Кулыгин и Ольга. А Вершинин в долгой-долгой сцене прощания с горячностью не меньшей, чем в Машу, впивается все в тех же Ольгу и Кулыгина. Штайновские "Три сестры" жили посреди вечности великой культуры. Все герои Хаусмана находятся накануне больших потрясений, поэтому и старые приличия отброшены — сестры не стесняются от отчаяния выть просто животными голосами, подхватывая друг друга, а Вершинин и Маша в порыве страсти недолго думая срывают со стены портрет покойного папы, чтобы было что подложить под себя на пол.

Какие потрясения, и так понятно: один из офицеров, присев к пианино, наигрывает "Интернационал". И уходят из города военные под музыку, в которой явственно слышатся революционные ноты. В этой определенности можно прочитать беспощадность, которая, вероятно, для брехтовских стен все-таки уместнее, чем чеховская неизбывная безнадега, вот ведь и из перевода финала пьесы следует, что сестры все-таки точно смогут узнать, зачем они живут и зачем страдают.