Анна Наринская о «Погребенном великане» Кадзуо Исигуро

Главная идея этой книги, ее смысл, ответ, который автор дает читателю (причем читателю не только этого, но и всех его романов), настолько актуальны для сегодняшней и недавней России, что просто диву даешься. Хотя, разумеется, и без нас, с нашей теперешней взбаламученностью, то, о чем прямо и несколько даже в лоб говорит Исигуро в "Погребенном великане",— вещь очень важная и болезненная. Вопрос — делает ли такая важность этот роман прекрасным? Ответ отрицательный.

Тут надо сделать отступление. Дело в том, что Исигуро — мой любимый современный писатель. Десять лет назад я прочла "Не отпускай меня", потом "Остатки дня", и эти романы меня пронзили — тем, что, сдвигаясь, в сущности, совсем на немного от привычной пост- и просто модернистской рутины ненадежного рассказчика и слияния "объективной" и "субъективной" реальностей, они предлагали что-то совершенно новое. Исигуро — единственный писатель, который мог написать увлекательный и задевающий за живое роман исключительно о том, "что происходит у человека в голове". Его вообще не волнует наше место в пейзаже — только место пейзажа в нас. И этот внутренний пейзаж он был готов рассматривать с невероятной пристальностью и редкой для нашего времени эмпатией. Именно поэтому жанры и правила всегда становились для него всего лишь скорлупой, обманкой. Ну вот душераздирающий и психологически точный текст "Не отпускай меня" — какая же это научная фантастика (хотя номинально он проходит по этому разряду)? И кого, в сущности, волнуют реальные прототипы второстепенных героев во вроде бы исторически выверенных "Остатках дня" (а ведь они — вполне в постмодернистской традиции — имеются)?

Географией подсознания Исигуро занимался всегда — с тех пор как в двадцать восемь лет написал свой первый роман "Там, где в дымке холмы". И все это время он последовательно исследовал действие самообмана.

Память и та правда, которую она несет — правда о событиях, о делах, о поступках,— может оказаться причиной невероятного зла

Но в отличие от, например, Набокова, который тоже любил играть в такое (совсем фокусничая в "Отчаянии" и серьезнее в "Пнине"), Исигуро снисходителен к слабым. Его интересует (во всяком случае, интересовал до последнего времени) не эффект вытеснения как таковой, а то, как он работает с истерзанными чувством вины душами. Его никогда не занимал диагноз, а только точное и тонкое изучение истории болезни. Но сейчас — сейчас он как будто решил объясниться окончательно и бесповоротно. Впечатление такое, что, прозанимавшись последние тридцать лет исследованием возможностей забвения и самооправдания, он решил — просто и доходчиво — изложить, что он про все это думает.

Любая окончательность ведет к упрощению. Любое упрощение ведет к уплощению.

Предполагается, что "Погребенный великан" это фэнтези-притча из жизни Британии времен состарившихся рыцарей Круглого стола,— и это она и есть. Декорации здесь не рассыпаются и блекнут за неважностью, как в прежних его романах, а, наоборот, проявляются и обрастают деталями.

Предполагается, что мы должны улавливать здесь переклички со "Смертью Артура" Томаса Мэлори и немного с Толкином — и так оно и есть. Потому что ничто человеческое нас от этих литературных игр не отвлекает.

И на башнях замков, ставших монастырями, на потрепанных от старости крыльях драконов, на острие меча таинственного рыцаря Исигуро утверждает свой вердикт. Свое окончательное разъяснение.

Память и та правда, которую она несет — правда о событиях, о делах, о поступках,— может оказаться причиной невероятного зла. Эта правдивая, истинная память о прошлом и есть тот самый опасный великан, и хорошо, когда он погребен забвением. Забвение дарит мир, затуманивая прошлые злодеяния и отменяя жажду мести. Память же дает начало вражде и приканчивает любовь.

Отменив возможность душевной связи с миром своего романа, Исигуро заставляет искать рифму этому отчетливому соображению в окружающей жизни. Мы — здесь — находим ее сразу. Разве мы не говорили, что все преступления нашего близкого и немного более далекого прошлого должны быть обнародованы и отрефлексированы? Разве нам не отвечали, что это повлечет за собой только "раскол общества" и вражду и лучше всего похоронить этого великана под надгробным камнем с надписью "Все это наша история". Для самого Исигуро — никогда не забывавшего о своем японском происхождении и о прошлом Японии в двадцатом веке — вопрос политической памяти и политического забвения, очевидно, так же болезнен, как для нас.

Но когда он писал об оттенках личных чувств и изгибах частного горя, было гораздо лучше.

Кадзуо Исигуро. Погребенный великан. М.: Эксмо, 2016