Игорь Гулин о «Кривом горе» Александра Эткинда

В издательстве "Новое литературное обозрение" вышел русский перевод написанной на английском книги Александра Эткинда "Кривое горе", посвященной тревожным трансформациям памяти о сталинских репрессиях в советском и российском обществе.

Александр Эткинд — профессор Европейского университета во Флоренции, специалист по истории идей и автор нескольких интеллектуальных хитов: "Эрос невозможного. История психоанализа в России", "Хлыст. Секты, литературы, революция", "Внутренняя колонизация". Почти каждая его книга — парадоксальный взгляд на историю и культуру страны, в котором множество самого разного рода фактов, феноменов, теорий и историй оформляются в увлекательную мозаику, остроумную и соблазнительную концепцию.

То же относится и к "Кривому горю": здесь участвуют Гамлет и Гоголь, Солженицын и Деррида, Фрейд и Хрущев, Ахматова и Лукьяненко. Внимание перемещается между высокой и массовой литературой, кинематографом и скульптурой, политической риторикой и академической теорией, погребальными культами и интернетом. Тема этой книги — горе. Эткинд описывает всю новую историю России как попытки осознания, переживания сталинских репрессий с их миллионными жертвами. В основе этого подхода — психоаналитическое соображение. Буквально по Фрейду: переживая утрату дорогого объекта, человек в здоровом состоянии производит работу горя. Если же оплакивание оказывается затрудненным, невозможным, человек — или же весь народ — погружается в меланхолию, вытесняет утрату, чтобы та вновь и вновь возвращалась в пугающих, извращенных формах.

Отсюда Эткинд и выводит весь макабр позднесоветской и постсоветской культуры: непогребенные, неотпетые и неоплаканные мертвецы возвращаются вампирами и монстрами. Между тем "здоровая" мемориальная культура никак не может возникнуть по причине отсутствия консенсуса о сталинизме как о чудовищном непростительном режиме, более или менее идентичном гитлеровскому. Пережить меланхолию, справиться с горем культуре помогут только торжественные похороны репрессированных с клятвой о неповторении, но они никак не состоятся.

Единственной здоровой позицией по отношению к репрессиям для Эткинда является позиция безоговорочной солидарности со страданием

Этот взгляд позволяет Эткинду сделать много остроумных наблюдений (так, самая интересная глава посвящена влиянию лагерного опыта ведущих советских ученых на главные идеи послесталинской гуманитарной науки). Он же заставляет его делать множество натянутых обобщений, подверстывая тексты и факты под красоту общей картины. Но главная проблема "Кривого горя" не в этом.

Скорее в положении самого автора в описываемой им культуре: исследовательская установка совмещается у него с проповедью, нормативным знанием о том, как именно должна быть устроена мемориальная культура. Мерилом политики тут становится этика, но понимается она немного как гигиена — меры предосторожности, чтобы не оказаться вновь в тревожной компании мертвецов. Эткинд постоянно предупреждает против любых попыток применить к сталинским репрессиям тот или иной "искупительный нарратив", представить их сколько-нибудь целесообразными. Но эта же этическая бдительность становится запретом на любые попытки разобраться, чем же был сталинизм помимо бессмысленной машины террора, каковы были его причины.

Единственной здоровой позицией по отношению к репрессиям для Эткинда является позиция безоговорочной солидарности со страданием. Однако в случае сталинского террора она — в отличие от нацизма, уничтожавшего легко выявляемых других,— невозможна. Эткинд сам это вполне отчетливо показывает. Жертвы в сталинских репрессиях не являются четко отделимой от преступников группой, линия раздела не проводима ни в период самого террора, ни до, ни после. Эта неразличимость не позволяет сложиться мемориальной культуре, но она же не позволяет без лукавства встать в позицию идеологических обвинителей в белых нарядах. Именно из-за этой парадоксальности сталинский террор не может стать омертвевшей частью истории: любая политическая деятельность возвращает нас к нему — в позиции не только жертв и их потомков, на чем настаивает Эткинд, но и участников.

Эта двойственность одновременно ставит книгу Эткинда под сомнение как анализ, но она же делает ее интересной как симптом тех самых механизмов, что в ней описываются. Подобным образом, вновь и вновь возвращая читателя к проблеме вытеснения современной культурой катастрофы сталинского террора, он будто бы нарочито обходит травму распада СССР и социального хаоса 90-х — в не меньшей степени конститутивную для сознания и бессознательного русской культуры. Таким образом, механизм вытеснения неудобной для избранной оптики проблематики становится из предмета исследования одной из его главных особенностей.

Для постсоветских художественных нарративов, так или иначе преломляющих террор сквозь фантастическую оптику, сочетающих исторические фигуры с гротескным хоррором и плутовским романом, Эткинд предлагает термин "магический историзм". "Кривое горе", с его впечатляющим, почти трюкаческим разбросом тем и героев и постоянным нагнетанием загробных метафор, может быть рассмотрено как текст, сам принадлежащий описываемой группе, но переносящий ее особенности в жанр гуманитарного нон-фикшена.

Александр Эткинд. Кривое горе: Память о непогребенных. М.: НЛО, 2016