Музыкант, композитор и исследователь фольклора Сергей Старостин отмечает юбилей

В первый день 2016 года музыкант, композитор и исследователь фольклора Сергей Старостин отметил свое 60-летие. В пятницу, 19 февраля, в столичном культурном центре «Дом» пройдет его юбилейный вечер, получивший название «Шестидесятник». А завтра, 16 февраля, в Московском международном доме музыки пройдет концерт, посвященный 25-летию коллектива Moscow Art Trio, в котором Сергей Старостин играет вместе с пианистом Михаилом Альпериным и валторнистом Аркадием Шилклопером. БОРИС БАРАБАНОВ встретился с СЕРГЕЕМ СТАРОСТИНЫМ и расспросил его о том, есть ли сегодня жизнь в русской традиционной музыке, и выяснил, что такое «воображаемый фольклор».

— Советское время, на которое пришлась ваша молодость, диктовало определенные законы существования фольклора, предъявления народной музыки собственно народу. Как вышло, что вы в своем изучении этой культуры пошли по иному пути?

— Моя мать родилась в деревне, в раннем детстве меня воспитывала бабушка, деревенская жительница, которая несла в себе весь этот багаж мудрости поколений. Вероятно, эти ее интонации где-то там осели в подсознании, попали на благодатную почву. Долгое время они там вылеживались, пока не случился прорыв — моя первая фольклорная экспедиция в Рязанскую область. Зерно, посеянное моей бабушкой, взошло. Я понял, что на свете существует своя, родная, теплая культура, о существовании которой я не подозревал, обучаясь в консерватории и вращаясь в профессиональных музыкальных кругах. В возрасте 21–22 лет я уже стал регулярно ездить в экспедиции, а отслужив в армии, стал ездить вообще очень часто. Слово «фольклор» не было тогда в ходу. Была «народная песня». На виду были хор имени Пятницкого, а также замечательные певицы Воронец, Русланова, относительно молодая Зыкина. Они исполняли эту «народную песню», но сейчас мы понимаем, что это была своего рода вывеска, портьера, которая никогда не открывалась, официально ограждая нас от того, что за ней. Надо сказать, в этой официальной культуре не все было такое уж скучное и идеологизированное. Были действительно выдающиеся исполнители, самоценные, яркие, харизматичные. Просто когда в стране у руля встала власть, объявившая себя «рабоче-крестьянской» (на самом деле таковой не являясь), ей потребовалось стереть все знания, которые были у народа до того, и привязать народ к другой культуре, другому мышлению, то есть «создать нового человека». В какой-то степени это получилось, но не до конца. Так вот этой власти нужна была культура, которая объединяла бы. Народная песня для этого подходила, но требовалось точно отобрать идейно надежные сюжеты, потом в эстетике народной песни советские композиторы стали сочинять «колхозные песни». Появился целый поток музыки колхозной деревни, которая пыталась вытеснить традиционную музыку.

— Но некоторых ее хранителей вы еще застали?

— Да, застал. Каждое важное событие в жизни человека в этой среде сопровождалось песней: и родины, и крестины, и свадьбы, и похороны, и встреча весны, и сенокос.

Носители этого знания уже одинаково органично сосуществовали и со старой музыкой, и с колхозной песней. Иногда их симпатии были уже на стороне современной песни. Когда я просил их вспомнить что-то старинное, они соглашались с трудом: многое уже давно не исполнялось. Но в голове они эти песни все еще держали.

— Как вы относитесь к такой категории, как «русская песня»? Ведь в разных регионах страны традиционная песня звучит по-разному. Действительно ли есть что-то, что объединяет весь фольклорный музыкальный материал на этой огромной территории?

— Даже в европейской части страны картина довольно пестрая, не говоря уже про Урал и Сибирь. Но это все равно диалекты русского языка. А что касается музыкальной составляющей, то именно поэтому фольклористы и придумали деление страны на стилевые географические зоны. Мы отличаем южнорусский стиль от западнорусского стиля, в Поволжье свой стиль, у казаков — свой и так далее. Это деление может дробиться даже до размеров одного прихода или уезда, даже до деревни. Но вообще, если человек развивается нормально, без крайностей и потрясений, он… не то чтобы он забывает, что он русский, но это отходит на второй план, на первый план выходит просто то, что он человек.

— Случалось ли вам сталкиваться с тем, что один и тот же сюжет или мелодия обнаруживались в удаленных друг от друга регионах?

— Случалось. Это всегда была для меня загадка. Когда встречаешь в разных регионах похожие сюжеты, например свадебные, создается ощущение, что эти тексты формировались где-то в одном месте, а потом разнеслись повсюду и в каждом регионе распеты на свой манер.

— Какой самый ранний встречавшийся вам сюжет или мотив дожил до наших дней?

— Для песни не придумали радиоуглеродного метода, который помог бы определить ее возраст. Есть сравнительный анализ. К примеру, если определенные типы напевов и сюжеты существуют где-нибудь в Македонии и Болгарии и вдруг обнаруживаются у русских, значит, этот тип напева возник до момента разделения славянских народов, это какая-то праславянская история. «Переносчиками» этих образцов чаще всего были мужчины, как наиболее пассионарная часть человечества. Кто-то ездил на заработки, кто-то — на войну. Они цеплялись ухом за какую-то историю, привозили ее домой. В XIX веке, когда миграция активизировалась, такие песни по стране распространялись пачками, возникли своего рода устные песенники.

— Где хранятся записи, сделанные вами во время фольклорных экспедиций?

— В кабинете народной музыки Московской консерватории. Там есть архив, который собирался десятилетиями. Сохранились даже песни, записанные в довоенную пору, на валики. Эта коллекция постепенно оцифровывается и архивируется в электронном виде. Кое-что из записей, сделанных более или менее качественно, в советское время выпускалось на пластинках.

— Сейчас вообще есть смысл заниматься изысканиями в области народной песни? Или дно уже достигнуто?

— Если раньше фольклористы просто фиксировали материал и были счастливы от того, что его очень много, то сегодня нового материала меньше, но исследователи копают вглубь, то есть изучают порой даже давно записанный материал и находят в нем то, чего их старшие коллеги не находили. Шанс обнаружить что-то уникальное есть всегда. Достаточно оглянуться вокруг. Вполне реально найти старожилов, которые в свое время приехали к детям в город из деревни и могут что-то сообщить. И заповедные места пока еще тоже можно найти на карте.

— У вас довольно серьезный опыт экспорта русской народной музыки. Как вы считаете, она может быть там интересна кому-либо, кроме тех, кто глубоко интересуется world music?

— Появление world music на европейском пространстве связано с приездом большого количества мигрантов из разных стран, в том числе экзотических. Мигранты, наделенные какими-либо музыкальными талантами, рано или поздно должны были войти в контакт с европейской аудиторией. Сейчас это вполне коммерческая ниша, люди зарабатывают на этом деньги. У нас такой среды нет, есть только отдельные коллективы, которые претендуют на причастность к этому направлению и даже успешно гастролируют на Западе. А Запад, как и любое пространство, состоит из людей. Если это нормальная, содержательная, по-честному сыгранная и не слишком вторичная музыка, она будет принята людьми.

— Когда говорят о Moscow Art Trio, часто вспоминают термин «воображаемый фольклор». Что это такое?

— Этот термин пришел в голову или был кем-то подсказан пианисту Михаилу Альперину. И вот уже около 20 лет профильные журналисты ведут дебаты, чем занимается Moscow Art Trio. Пытаются поставить нас на какую-то полку в супермаркете. Это не world music, это не джаз и не классика. Просто содружество трех музыкантов, которые когда-то друг за друга зацепились. Глазом, ухом, сердцем. Каждый пришел со своим багажом.

— Важная составляющая джаза — импровизация. Важная часть фольклора — канон. Как это уживается в Moscow Art Trio?

— Это ошибочное суждение, что джаз — это прежде всего импровизация, а фольклор — это канон. И то и другое — это прежде всего свобода самовыражения. Для людей, которые хорошо знают фольклорную культуру, очевидно, что она существует по законам канона, но в рамках этого канона каждый исполнитель абсолютно свободен, так же, как и в джазе. И здесь никакой разницы нет. Эта свобода дает нам крылья, чтобы делать то, что мы хотим в рамках существующего канона. Это парадокс: есть сдерживающий момент и момент раскрепощающий.