Мнение

Об историческом контексте знаменитой речи Черчилля размышляет Владимир Печатнов, доктор исторических наук, заведующий кафедрой истории и политики стран Европы и Америки МГИМО МИД России

Оценки значимости и самого смысла фултонской речи Уинстона Черчилля не раз менялись за истекшие 70 лет. Но мифов здесь не меньше, чем правды.

Начать с того, что, вопреки распространенному представлению о Фултоне как начале холодной войны, ее основы закладывалась задолго до того, как Черчилль приехал на родину тогдашнего американского президента Гарри С. Трумэна в начале марта 1946 года. Да и самое знаменитое выражение речи — "железный занавес" — к тому моменту было уже почти год известно участникам переписки между Трумэном и Черчиллем: первый раз сэр Уинстон использовал его в послании своему американскому союзнику, датированном 12 мая 1945 года. Трумэн тогда только начал обживать Белый дом — прошел месяц после смерти его предыдущего хозяина Франклина Рузвельта. Что же до "похолодания" в политике, то в этой сфере "сквозило" уже с весны 1945 года. Напомню, что разработанный по указанию Черчилля первый план войны с СССР под кодовым названием "Немыслимое" был готов 22 мая. А уже с осени того же года и военные планы США составлялись с прицелом на возможный конфликт с СССР.

Тем не менее надо отметить, что фултонская речь имела серьезные последствия. Прежде всего, она оказала большое влияние на общественное мнение Запада. Черчилль сделал тайное явным, заявив, что мир вступил в эпоху нового противостояния — с "тиранией коммунизма". И важно, что об этом сказал один из самых авторитетных в то время политиков. Тезис о расколе мира прозвучал у Черчилля не только ярко и образно, но и в присутствии американского президента, что придало речи дополнительный вес.

Это было в стиле Черчилля — вновь сыграть роль прорицателя: в годы Гражданской войны он призывал к крестовому походу против большевизма, потом бил тревогу в отношении нараставшей угрозы со стороны гитлеровской Германии. Отставнику Черчиллю было важно не только напомнить о себе и открыть глаза всему миру на новую, как он считал, смертельную угрозу. Он стремился утвердить американскую администрацию в крепнущем у нее антисоветском настрое.

На это у него были особые причины. Еще с 1943 года влияние и мощь Великобритании стали ослабевать, тогда как позиции США укреплялись. Уже на саммите союзников в Тегеране Черчилль сравнивал себя с "маленьким осликом" рядом с "русским медведем" и "американским бизоном". Реализм Черчилля как политика проявился в том, что он признал, пусть и не без горечи, что время британского могущества кануло в Лету и новым лидером в англосаксонском мире становятся Соединенные Штаты.

Отсюда озвученное в Фултоне стремление Черчилля опереться после войны на американскую мощь. Он понимал, что без поддержки США Великобритания уже не сможет сохранить свои позиции в мире, но "особые отношения" с Вашингтоном помогли бы ей устоять. Британский истеблишмент в марте 1946 года был настроен более антисоветски, чем Вашингтон, поскольку геополитические запросы СССР на Балканах, Средиземноморье, Иране и Турции задевали прежде всего интересы британской империи. Правда, американские военные к тому времени уже рассматривали СССР в качестве основного противника, а вот дипломаты еще только подтягивались к этому взгляду. Так что Черчиллю было важно подтолкнуть Вашингтон к более решительным действиям в отношении Москвы.

У Трумэна были свои виды на выступление Черчилля. Президент был заранее информирован о его основном содержании самим Черчиллем, который побывал в Белом доме 10 февраля, и госсекретарем Дж. Бирнсом, посетившим Черчилля в Майами неделей позже. Когда же по дороге в Фултон президент прочел саму речь, "он сказал мне,— как сообщал в своем отчете в Лондон сам Черчилль,— что речь, по его мнению, восхитительна и не принесет ничего, кроме пользы, хотя и наделает много шума".

В Белом доме уже настраивались на противоборство с СССР. Накануне Фултона — 2 марта — принимается первый план возможной войны со вчерашним союзником на Среднем и Ближнем Востоке под кодовым названием "Пинчер" ("Клещи"). На 5 марта — день в день с презентацией самой речи — была запланирована серия показательных демаршей (в том числе требование вывести советские войска из Ирана, объявление о визите в Стамбул американского линкора "Миссури" с прозрачной целью демонстрации поддержки Турции в момент обострения ее отношений с СССР). Для Трумэна было важно прозондировать готовность американской общественности к серьезному повороту в отношениях со вчерашним союзником. В США еще были заметны симпатии к СССР, и с помощью очень популярного в Америке Черчилля можно было склонить общественные настроения к более активному противодействию "советской угрозе".

Сталин откликнулся сразу. В большом интервью, опубликованном в "Правде" 14 марта, он оценил речь Черчилля как призыв к господству англосаксов над остальным миром. Призыв экс-премьера к сплочению англоязычного мира перед лицом новой тоталитарной угрозы всерьез возрождал тревожный призрак англо-американского блока против СССР, который еще недавно казался в Москве маловероятным. Соединение американской военно-экономической мощи и атомного оружия с глобальной стратегической инфраструктурой Британской империи было чревато для СССР самыми серьезными последствиями. В своем ответе Черчиллю, однако, Сталин избегал прямой критики Вашингтона. А в комментариях советской печати по фултонской речи акцентировались давние традиции российско-американского сотрудничества. 4 апреля во время своей первой после Фултона беседы с послом США в Москве У.Б. Смитом Сталин напомнил, что Черчиллю однажды уже "удалось организовать военную интервенцию против Советского Союза и повести за собой Соединенные Штаты Америки". Стоит ли таскать каштаны из огня ради коварных англичан? — это "послание" читалось между строк однозначно.

Между тем в главных тогда вопросах — Восточной Европе и в иранском кризисе — советская позиция осталась неизменно жесткой, что объяснялось не только ситуацией в этих районах, но и явным нежеланием Сталина пойти на серьезные геополитические уступки под нажимом англо-американцев. Напомню, что иранский кризис возник в результате проволочек с выводом советских войск из северной части этой страны, предусмотренным соглашением между Ираном, СССР и Великобританией, войска которой оккупировали юг Ирана. Сталин хотел использовать советское военное присутствие и политическое влияние на севере страны, населенном этническими азербайджанцами, для оказания давления на Тегеран в целях получении выгодной нефтяной концессии. В первую постфултонскую неделю советская сторона усилила нажим на иранское правительство в этом вопросе.

Советское проникновение в Иран особенно тревожило британскую дипломатию, с царских времен соперничавшую с Москвой за сферу влияния в Персии. Во время поездки в Фултон Черчилль усиленно обрабатывал Трумэна и его окружение, настраивая их на жесткое противодействие Советскому Союзу в зоне британских интересов. В отчете о поездке для британского Кабинета он писал: "После почти трех дней самого тесного и дружественного контакта с президентом и его ближайшим окружением я полностью убедился в том, что здешняя исполнительная власть глубоко уязвлена обращением со стороны русских и не собирается терпеть их нарушения договоров в Иране, проникновение в Маньчжурии и Корее или давление русской экспансии в Турции и Средиземноморье... Предсказываю, что в ближайшем будущем к этому сведется и преобладающее мнение в Соединенных Штатах".

Черчилль оказался прав. Шумиха вокруг иранского кризиса, подогреваемая Госдепартаментом, активное использование Вашингтоном и Лондоном трибуны ООН для публичного осуждения "советской экспансии" в этом регионе способствовали тому, что Сталин в итоге проиграл Черчиллю в борьбе за американское общественное мнение. Уже через месяц после Фултона, согласно опросам, доля сторонников англо-американского союза, к которому призывал Черчилль, выросла почти вдвое (до 85 процентов), а доля осуждавших "поведение русских" возросла до 71 процента. Проиграна была и вся иранская "партия", поскольку нефтяная концессия, обещанная Тегераном в обмен на вывод советских войск, так и не была ратифицирована иранским Меджлисом, а просоветские сепаратисты иранского Азербайджана были жестоко подавлены после ухода Красной Армии.

По схожей схеме развивались события и вокруг соседней Турции — еще одном болевом регионе 1946 года. Уже с лета 1945 года Москва усилила давление на Анкару, предложив создание в черноморских Проливах совместных советско-турецких баз и выдвинув претензии по возвращению бывших армянских и грузинских территорий, уступленных Турции большевиками по Карскому договору 1921 года. Контроль над Проливами отражал традиционные геополитические устремления России, да и сам план такого базирования был разработан еще в царском МИДе. Расчет, видимо, делался на то, что турки дрогнут, а англичане и американцы не придут к ним на помощь.

Увы. 13 марта Комитет начальников штабов США в ответ на запрос Госдепартамента о последствиях удовлетворения советских требований по Турции сделал однозначный вывод: "Поражение или дезинтеграция Британской империи устранит в Евразии последний оплот сопротивления между Соединенными Штатами и советской экспансией. После этого военный потенциал США и их возможных союзников по общей идеологии может оказаться меньшим, чем потенциал расширившегося Советского Союза". Своего апогея "военная тревога" вокруг Турции достигла летом 1946 года: 15 августа на совещании в Белом доме принимается решение об использовании вооруженных сил США в случае военных действий СССР против Турции. "Мы пойдем до конца",— заявил тогда Трумэн. Советская разведка вовремя сообщила об этих военных приготовлениях, и Сталин дал задний ход. "Хорошо, что вовремя отступили,— вспоминал потом Молотов,— а так бы это привело к совместной против нас агрессии".

Таким образом, действия Сталина в Иране и Турции дали обратный эффект — они привели к резкому ослаблению позиций СССР в регионе и способствовали сближению Вашингтона и Лондона на антисоветской основе. Правда, не сумев предотвратить формирование англо-американского блока, Сталин преуспел в другом — он мастерски использовал фултонскую речь для обработки своего собственного народа.

Документы партийных архивов показывают, что сразу же после фултонской речи советская пропаганда по команде из Кремля быстро перестраивается на воинственный антизападный лад. На первом после этой речи регулярном совещании пропагандистского актива в Отделе внешней политики ЦК ВКП (б) его участники получили строгое указание "резко усилить работу по разоблачению антисоветских замыслов англо-американцев". В апреле на другом совещании в ЦК по вопросам пропаганды председательствующий на нем А.А. Жданов, ссылаясь на "указание тов. Сталина", призвал решительно отказаться от той установки, "что после войны людям надо дать отдохнуть и т.д.". Воскрешается тезис о "враждебном окружении", о духовном и морально-политическом превосходстве СССР над "прогнившим Западом". В августе 1946 года с печально известного постановления ЦК ВКП (б) о журналах "Звезда" и "Ленинград" начинается массированная кампания борьбы с "космополитизмом" и "преклонением перед Западом".

Маховик холодной войны набирал обороты с обеих сторон. В феврале 1947 года провозглашена "доктрина Трумэна", в которой президент подхватил фултонский лейтмотив противостояния "свободного мира" и коммунизма, а в июне объявлен "план Маршалла", закрепивший экономический и политический раскол Европы.

В 1951 году Черчилль, вновь ставший премьер-министром, попробовал было возобновить переписку со Сталиным, но безуспешно. Еще через пару лет — уже после его смерти — Черчилль будет настолько встревожен напряженностью между Востоком и Западом и угрозой атомной войны, что предложит вернуться к переговорам на высшем уровне. В своем послании к советскому руководству он даже заговорил о "разрядке". Но тень Фултона витала над ним, и после некоторых колебаний в Кремле решили отклонить протянутую руку. До настоящей разрядки было еще далеко...