Как разрушали и восстанавливали памятники культуры

Когда боевики ИГ (организация запрещена в России), захватив Пальмиру, стали разрушать там античные памятники, мировое сообщество, судя по его реакции, было потрясено этим варварством больше, чем гибелью людей. Между тем памятникам Пальмиры не раз крепко доставалось и до того, и вообще история человечества — это в том числе история уничтожения памятников культуры. И в гораздо меньшей степени — история их восстановления.

АЛЕКСАНДР БЕЛЕНЬКИЙ

Разрушения Пальмиры

Город, известный с начала второго тысячелетия до н. э., находился на пересечении караванных путей. В 14 году н. э. Пальмиру захватили римляне, после чего она стала быстро богатеть и отстраиваться. Слава города была велика, Невеста Пустыни — так его называли.

История искусства знает немало примеров, когда смешение культур и стилей приносило великолепные плоды. Так, в середине первого тысячелетия до н. э. в Малой Азии античная Греция встретилась с Востоком. В результате довольно строгое греческое искусство приобрело известную пышность и масштабность. Местные храмы были крупнее тех, что строились в самой Греции, и обладали более богатым скульптурным убранством. Самым знаменитым памятником в этих местах стал признанный чудом света храм Артемиды в Эфесе (ныне Турция), сожженный местным жителем Геростратом в 356 году до н. э. Менее известно, что на месте сгоревшего храма был построен новый, еще более роскошный.

Нечто похожее произошло на Ближнем Востоке с приходом римлян в I веке н. э. Римская культура, подавив своим величием культуру местную, в значительной степени впитала ее в себя. Результат этого симбиоза впечатляющий. Планировка местных сооружений часто не соответствовала классическим греко-римским нормам (пример — знаменитые храмы Бела и Баалшамина в Пальмире), но в данном случае это было не эклектикой, а творческим подходом. Архитектурные элементы, принадлежавшие разным культурам и даже эпохам, образовывали единое гармоничное целое.

Едва ли не самый знаменитый памятник Пальмиры — поражающая воображение трехсекционная Большая колоннада общей протяженностью более километра, а главным украшением ее восточной части была триумфальная арка Септимия Севера, построенная на рубеже II и III веков н. э. Та самая, которую поместили на обложку школьного учебника по истории Древнего мира.

ИГ разрушило и святилище Бела, и храм Баалшамина, и триумфальную арку. Потеря для мировой культуры сокрушительная, но историки и искусствоведы не теряют надежды восстановить объекты методом анастилоза, когда сооружение воссоздается, насколько это возможно, из отдельных подлинных фрагментов. Удачные примеры таких работ есть. Один из них — в буквальном смысле поднятое из руин в 70-е годы здание библиотеки Цельса в древнегреческом Эфесе, другой — восстановленный несколькими годами позже греко-римский храм I века н. э. в армянском селе Гарни. Однако здесь необходимо, чтобы сохранилась большая часть сооружений, а, что осталось от них в Пальмире, мы пока в точности не знаем.

Между тем Пальмиру крушат далеко не в первый раз. Сейчас, в связи с модой на атеизм, вспомнили, что храмы Пальмиры были разрушены Матерном Кинегием (умер в 388 году н. э.), доверенным лицом последнего императора единой Римской Империи Феодосия I. Император ненавидел язычество и стремился всячески его искоренять на подвластных территориях, а Кинегий, настоящий цепной пес режима своего времени, часто бежал впереди паровоза и впереди императора.

О Кинегии говорят, что помимо языческих храмов Пальмиры он уничтожил культовые сооружения на Имбросе, в Эдессе, Апамее, Дидиме. Может быть. С другой стороны, от храма Аполлона в Дидиме кое-что осталось. К тому же не вполне понятно, что именно Кинегий, каким бы мракобесом он ни был, уничтожал. Римская Империя к тому времени уже давно была в глубоком кризисе. Строить так, как раньше, больше не умели. Последний локальный расцвет был при императорах Максенции и Константине. Из языческих храмов предпочитали делать христианские, как поступили с теми же храмами Бела и Баалшамина. Значит, можно предположить, что Кинегий все-таки их не уничтожил.

К тому же Кинегий не был первым из тех, кто покуролесил в Пальмире. В 260 году н. э., воспользовавшись сложной ситуацией внутри Римской Империи и войной с парфянами, местный правитель Оденат тихо и скромно провозгласил себя царем царей Пальмирского царства. Затем больше хитростью, чем силой, передавил конкурентов, после чего пошел на Парфию. С парфянами он справился, но это не избавило его от любви родственников, один из которых, Меоний, в 267 году его и убил. Вскоре уже Меоний был убит вдовой Одената Зенобией. Это была мощная женщина, при ней Пальмирское царство, также именуемое империей, достигло пика могущества. Под ее властью оказались Сирия, Палестина, Египет и даже часть Армении.

Однако в 270 году римский император Аврелиан решил закончить этот сепаратистский праздник жизни. В нескольких битвах он разбил войска Зенобии, а в 272 году вошел в Пальмиру и взял саму царицу в плен. Аврелиан посчитал, что дело закончено, и, прихватив Зенобию, отправился праздновать в Рим. За его спиной город восстал, и тогда, не доехав до дома, Аврелиан в 273 году вернулся в Пальмиру и отдал ее на растерзание легионерам. После чего город потерял свой статус и постепенно пришел в упадок. Так что, когда в Пальмиру прибыл Матерн Кинегий, она была далека от цветущего состояния.

Относительно того, когда и как окончила свои дни Зенобия, существуют разные версии. Почти бесспорно, что в 274 году н. э. император Аврелиан в рамках триумфального шествия провел ее по Риму в цепях, правда в знак уважения — золотых. А вот дальше начинаются разночтения. Согласно одним источникам, Зенобия скоро умерла то ли от болезни, то ли в результате объявленной голодовки. Возможно, ее обезглавили. Однако есть свидетельства и того, что Аврелиан, проникшийся к ней глубоким уважением, дал ей возможность жить на широкую ногу в Тибуре (недалеко от Рима), где она снова вышла замуж и нарожала детей.

Разрушение Руси

В последнюю пару десятилетий, когда речь заходит о монгольском нашествии и монголо-татарском иге, наша история становится "гумилевоцентричной". Одни считают идеи Льва Гумилева основополагающими, другие их начисто отрицают. Возможно, было бы правильно просто игнорировать его теорию, по выражению Венедикта Ерофеева (прозвучавшему, правда, по иному поводу), "сотканную из пылких и блестящих натяжек",— как сам Гумилев игнорировал факты, которые ему не нравились, когда он развивал идею фантастического дружественного нашествия монголо-татар.

Друзья-монголы разрушили 49 русских городов из 74, причем 14 перестали существовать навсегда, а еще 15 превратились в села. Нынешняя Рязань не имеет отношения к Рязани, сожженной Батыем. Это город Переяславль-Рязанский, который до 1778 года так и назывался, а потом был, как корабль, переименован в честь погибшего города. Где Дедославль, где Белгород-Рязанский? Их нет, и даже не очень известно, где именно они были. Если не осталось самих городов, что говорить о памятниках культуры, находившихся там?

Однако культура, и культура продвинутая, хотя и в значительной степени заимствованная, на Руси до монголов была. К счастью, мы можем любоваться храмом Покрова на Нерли, Успенским и Дмитриевским соборами во Владимире — наверное, это лучшее из того, что было возведено во всей допетровской Руси. А может, и в послепетровской тоже. Пусть эти храмы и перестраивали и не слишком удачно "улучшали", а потом "восстанавливали" исторический облик, но в целом они все-таки сохранили изначальный вид.

Иначе говоря, строить в домонгольской Руси умели. Однако "друзья Руси" уничтожили множество культурных памятников и городов — фактически целый культурный пласт. После их прихода строить сначала перестали, а потом и разучились. Уже на исходе замечательного монгольского покровительства в 1474 году рухнул практически законченный Успенский собор в Кремле, и на родных просторах не нашлось человека, который взял бы на себя смелость отстроить его заново.

Пришлось искать "варяга". Им оказался итальянский архитектор и инженер Аристотель Фиораванти, которому не терпелось уехать из родной страны, где с него только что сняли обвинение в сбыте фальшивых монет, но было ощущение, что могут возобновить дело. Он и построил собор. Когда через несколько лет Фиораванти захотел вернуться в Италию, Иван III посадил его на цепь. Но в Италии, как всегда, была безработица, поэтому, несмотря на такое скотское обращение, итальянцы хлынули к нам рекой, о чем говорит обилие русских названий вроде Фрязино и Фрязево — "фрязин" на языке того времени означало, как правило, "итальянец". Бон (он же Марко) Фрязин построил колокольню Ивана Великого, Алевиз Фрязин (он же Алевиз Новый, он же Алевизио Нови) — Архангельский собор в Кремле и еще десяток церквей. Петров Фрязиных было аж трое...

Все эти Фрязины восполнили тот громадный пробел, который образовался в связи с нашествием монголов, уничтожавших памятники и задержавших культурное развитие страны на все то время, что они в ней хозяйничали.

Разрушение Италии

Трудно представить, какой бы вселенский крик поднялся, если бы в какой-то европейской стране решили стереть с лица земли некое знаменитое строение, воздвигнутое более тысячи лет назад, чтобы на его месте возвести новое.

Однако в 1505 году, в апогее эпохи Возрождения, во времена расцвета всех искусств, подобное решение папы Юлия II было воспринято с воодушевлением. Речь шла о том, чтобы снести главное сооружение католического мира, базилику Святого Петра в Риме, построенную в IV веке н. э. при императоре Константине, и воздвигнуть на ее месте собор.

Ренессанс очень выборочно ценил прошлое. Почти обожествляя языческую античность, что часто сочеталось с набожностью, большинство деятелей той эпохи испытывали мало почтения к периоду, находящемуся между ними самими и расцветом Древнего Рима, и к тому, что в этот период было создано. Да и к античному наследию они относились весьма потребительски. В христианских церквях широко использовались античные колонны и другие элементы храмов, это можно увидеть и сейчас. Более того, некоторые древние колонны не раз меняли "место жительства". Сначала стояли в родном храме, потом перекочевывали в христианскую церковь, потом эту церковь сносили, и колонны перебирались в новую.

Для Возрождения характерно бурное развитие его составляющих. Эта эпоха как будто знала, что ей отведен крайне ограниченный срок, и стремилась успеть все. Иногда это приводило к тому, например, что уничтожались фрески, написанные несколько десятков лет назад. Техника живописи двигалась вперед быстро — то, что казалось верхом совершенства, переставало быть актуальным в течение человеческой жизни. Кроме того, люди чинквеченто (XVI век) сильно отличались от людей кватроченто (XV век). В начале XVI столетия Италия уже знала, что конец золотого века близок. Европейские хищники созрели и больше не собирались предоставлять итальянский райский уголок самому себе. В результате "счастье ожидания счастья", которым лучились произведения XV века, стало казаться наивным. Вместе с тем авторитет таких "трагиков" кватроченто, как Мазаччо, только рос.

Но больше всего от Возрождения досталось итальянскому средневековью. Правда, вновь созданное часто бывало прекраснее разрушенного. В Тоскане есть город, сохранивший средневековый облик,— это Сан-Джиминьяно, знаменитый своими многочисленными башнями. Когда-то такими же башнями были застроены и Флоренция, и Сиена, и Рим. Города были хороши, но все-таки в значительной степени на одно лицо.

Некоторые потери, связанные с эпохой Ренессанса, невосполнимы, но вклад этой эпохи в культуру настолько превышает нанесенный ею же ущерб, что о последнем даже как-то неудобно говорить.

Разрушение Франции

Париж, не легендарный, а реальный,— это островки архитектурных шедевров, между которыми плещется довольно-таки унылый океан построек второй половины XIX века. Они и являются доминантой города в сочетании с бесконечными прямыми проспектами. Все это плоды работы барона Жоржа Эжена Османа, государственного деятеля и градостроителя времен Наполеона III.

Видит бог, Париж нуждался в реконструкции. Оставшийся в плане средневековым город с его узкими кривыми улицами был не в состоянии переварить население, которое перевалило в какой-то момент за отметку 2 млн. Париж надо было перестраивать, но Осман подошел к делу радикально. Он прорубил по живому свои широченные проспекты и бульвары, уничтожив все, что лежало на его пути. Не последнюю роль здесь сыграло то, что после многочисленных уличных революций от Османа требовали, чтобы город хорошо простреливался артиллерией.

Никакого чувства меры у Османа не было. Даже вокруг собора Парижской Богоматери он снес здания, стоявшие там веками, и построил, как и везде в городе, заурядные и никак на собор не работающие. Осману не удалось уничтожить дух Парижа, но уничтоженной оказалась городская среда; лучшим местом в Париже теперь являлся квартал Маре, прилегающий к Пляс-де-Вож, до которого Осман по какой-то причине не добрался.

Однако Франции было мало напасти в лице барона Османа. Одновременно нашлась и другая — Эжен Виолле-ле-Дюк. Это был человек, который умел уничтожать замечательные архитектурные памятники, реставрируя их. Судя по многим его высказываниям, Виолле-ле-Дюк был человеком легковесным. Когда он брался за реставрацию средневекового объекта, то детально изучал всю документацию, но, когда доходило до практической стадии, Виолле-ле-Дюк не столько восстанавливал здание, сколько создавал некий идеальный, по его разумению, облик, которого оно, может быть, никогда и не имело.

В результате "отреставрированный" им замок Пьерфон откровенно отдает "Диснейлендом". При реконструкции города-крепости Каркассон он покрыл башни коническими крышами с шифером, каких в этих местах никогда не было. Однако следует признать, что Каркассон, отреставрированный Виолле-ле-Дюком, производит сильное впечатление, пусть и исторически недостоверен. Тем не менее Огюст Ренуар, знаток и поклонник французской старины, так ненавидел Виолле-ле-Дюка, что наотрез оказывался жить на улице, носившей его имя. Стоит сказать, что в России к творчеству Эжена Виолле-ле-Дюка относятся куда благосклоннее, чем во Франции. Наверное, потому, что он перестраивал не наши достопримечательности.

Разрушение Москвы

На заре перестройки по Арбату, превратившемуся тогда в том числе в русский Гайд-парк, часто бродил один странный взвинченный субъект — он будто постоянно находился под током, от чего его субтильное тело ходило ходуном. Субъект бродил от одного дискуссионного кружка к другому и слушал. Когда он набредал на одну из самых популярных тогда тем — уничтожение архитектурных памятников в Москве в сталинские годы, глаза его загорались голубым пламенем, рот перекашивало, и он начинал вещать.

Мысль в девяти случаях из десяти была — как Игорь Грабарь уничтожил Москву. Помню, как он произносил ненавистное "Игорь Эммануилович Гррабаррь". Имя он выдавливал сквозь зубы, еле слышно, как бы подчеркивая его ничтожность. А вот отчество и фамилию, которые, по его мнению, выдавали еврейское происхождение супостата, произносил на весь Арбат, вкладывая в голос колокольный звон. Ему говорили, что Грабарь все-таки кое-что сделал для сохранения памятников российской архитектуры и даже не очень был евреем, но эти замечания лишь вызывали необузданную ярость. Казалось, что, если у этого любителя старины в кармане есть что-то колющее-режущее-стреляющее, он обязательно пустит это в ход.

История уничтожения Москвы (и не только Москвы) в период между революцией и войной бездонна, но один эпизод — снос Сухаревой башни — заслуживает внимания в любом случае.

Это был один из самых замечательных архитектурных памятников города, редчайший образец раннепетровской архитектуры. Башня не являлась "культовым" сооружением, и вроде бы, с этой стороны ей ничто не должно было угрожать. Но она мешала уличному движению, и ее решили убрать.

Дело было в 1933 году. Первым, вместе с академиками Иваном Фоминым и Иваном Жолтовским, против этого выступил Игорь Грабарь, и он боролся за башню до конца. Судя по всему, там были какие-то сомнения на самом верху, но наконец Сталин вынес резолюцию: "Лично считаю это решение правильным, полагая, что советские люди сумеют создать более величественные и достопамятные образцы архитектурного творчества, чем Сухарева башня".

Некоторые известные деятели Возрождения говорили похожие вещи. Сталин вообще редко когда придумывал что-то совсем новое. Что же касается Москвы, он сделал с ней примерно то же, что барон Осман — с Парижем. Была уничтожена городская среда, уничтожен город как единое целое, осталось по недосмотру лишь несколько фрагментов, да и то покалеченных. Сталин сделал так, что в Москве Москву надо искать.

Кое-что потом восстановили. Может быть, когда-нибудь будет восстановлена и Сухарева башня, но по ее коридорам никогда уже не будет бродить дух Якова Брюса, сподвижника Петра, слывшего колдуном (в башне располагалась обсерватория Брюса). Есть вещи, которые не восстанавливаются.

Возрождение Дрездена

Но есть также вещи, которые восстанавливаются, хотя это и кажется невозможным. И прекрасно восстанавливаются. Так были возрождены Царское Село и Петродворец. Но самый невероятный случай подобного воскресения — Дрезден. В ночь на 14 февраля 1945 года центр города, представлявший собой уникальный ансамбль в стиле барокко, был превращен союзной авиацией в груду камней.

Поначалу казалось, что о восстановлении не может быть и речи. Но к 1964 году был фактически заново выстроен дворцовый комплекс Цвингер, при этом, насколько возможно, использовались сохранившиеся обломки и аутентичные материалы. А к 1985-му был восстановлен знаменитый оперный театр — Опера Земпера, как его именуют в обиходе (по имени автора проекта XIX века). Мне довелось побывать в Дрездене осенью 1984-го. Опера была еще закрыта, но девушка-экскурсовод со счастливой дрожью в голосе сообщила, что реконструкция практически закончена и что удалось воспроизвести даже знаменитую акустику зала.

Однако в целом город производил тяжелое впечатление. Уже готовые объекты как бы подчеркивали, как много работы впереди. Особенно печально выглядел уцелевший совершенно черный фрагмент Фрауэнкирхе — церкви Богородицы. Он казался символом уничтоженного города. За 39 лет была восстановлена лишь небольшая часть того, что было разрушено за одну ночь.

Зато я был совершенно ошеломлен, когда попал в Дрезден несколько лет назад. Город был как новенький — в смысле это был новенький старый город. Кое-что еще требовалось довести до ума, но не было никаких сомнений, что эту работу закончат в обозримом будущем. Иным объектам недоставало старины, однако было ясно, что пройдет десяток лет, и ощущение новодела сотрется, как это получилось с Цвингером. Временами даже казалось, что это не со зданиями что-то не так, а собственный мозг, знающий, что все это построено лишь несколько лет назад, мешает воспринимать новую старую действительность незамутненным взглядом. В конце концов, многие вполне аутентичные здания после реставрации тоже выглядят как вновь возведенные.