Глава Wintershall Марио Мерен о ценах на газ в Европе и налогах в России

Антироссийские санкции, наложенные США и ЕС, сравнительно мало затронули газовую отрасль. Крупные европейские энергокомпании не только продолжают работать с «Газпромом» по прежним контрактам, но и затевают новые проекты, такие как газопровод Nord Stream 2. А входящая в число участников этого проекта немецкая Wintershall уже в период санкций реанимировала и отложенную было сделку по обмену активами с российской монополией. О том, почему немцев не пугает критическая позиция Брюсселя по Nord Stream 2, но беспокоят налоговые реформы в России, и о том, почему компании не интересен сжиженный газ (СПГ), “Ъ” рассказал председатель правления Wintershall МАРИО МЕРЕН.

— Год назад, когда вы говорили о судьбе обмена активами с «Газпромом», вы отмечали, что он был приостановлен из-за ухудшения политической обстановки. Но уже летом 2015 года вы не только возобновили обмен активов, но и начали с «Газпромом» крупный проект Nord Stream 2. Консультировались ли вы по этому поводу с правительством Германии? С чем связана резкая перемена?

— Завершение сделки по обмену активами было в свое время приостановлено, поскольку существовала очень серьезная неопределенность. Если вы помните, в ноябре—декабре 2014 года мы находились в санкционной спирали и стояли перед угрозой еще более серьезного ухудшения отношений между Европой и Россией. Так что, честно говоря, никто не мог тогда сказать, что будет дальше и каков может быть следующий уровень санкций. И это был риск, который мы оба — и Wintershall, и «Газпром» — не хотели брать на себя. Кто мог сказать в тот момент, не будет ли вообще сторонам запрещено иметь нефтегазовые активы в ЕС или в России? По этой причине мы остановили обмен, а не потому, что нам из правительства кто-то сказал: «Не делайте этого». Мы просто были обеспокоены развитием событий, потому что речь шла о том, чего мы никак не могли контролировать. Даже правительство Германии не могло контролировать этот процесс, так как санкции накладывал ЕС в целом.

Я думаю, что в середине 2015 года, особенно в сентябре, когда мы подписали меморандум акционеров Nord Stream 2, стало очевидно, что как минимум эта спираль остановилась. Да, существует определенный режим санкций, который может нам нравиться или нет, но мы увидели, что ситуация стабилизируется. Конечно, это стабилизация отношений на низком уровне, но все же стабилизация. Мы увидели, что стартовал минский процесс с участием двух очень важных европейских держав, а также России и Украины. И тогда мы с «Газпромом», как компании, решили, что это наш шанс завершить сделку.

Обсуждали ли мы это с правительством? Мы обязаны были это делать, так как, когда мы только начали этот обмен в 2012 году, нам требовались определенные разрешения немецких и европейских регуляторов. Мы уже к 2014 году получили эти разрешения, и мы консультировались в 2015 году, в частности, с министерством экономики Германии и директоратом по конкуренции Еврокомиссии, нужно ли нам обновлять разрешения. Ответ был: «Нет, уже выданные разрешения действительны, вы можете продолжать сделку».

— Но проводили ли вы консультации с правительством Германии по проекту Nord Stream 2?

— По этому проекту мы также не проводили консультаций. Мы находимся в процессе получения необходимых разрешений от регуляторов. Как будущий участник консорциума, мы запросили разрешение у немецкого антимонопольного регулятора, которое нам необходимо, чтобы стать акционером проектной компании. Оно было получено. Из-за существующего санкционного режима мы должны были также поговорить с немецким министерством иностранных дел и с Бундесбанком, чтобы убедиться, что мы можем направить людей в СП и финансировать его, не нарушая режим санкций. Здесь мы также получили положительные ответы. В целом, я должен сказать, что немецкое правительство всегда говорит правильную вещь: Nord Stream 2 — это проект, который осуществляют коммерческие компании, поскольку они видят в нем коммерческую необходимость и возможность укрепить безопасность поставок газа в Европу, так что пусть они его реализуют. И я думаю, что это очень мудрая позиция европейского правительства… То есть, простите, немецкого правительства. У нас, к сожалению, нет европейского правительства, только пара еврокомиссаров.

Кому плохо от того, что частные компании собираются вложить собственные деньги в строительство газопровода? В конце концов именно рынок решит, будет ли доля российского газа в Европе расти, снижаться или останется на текущем уровне. Это не то, что могут решить отдельные компании, это покажет рынок.

— Основные претензии к проекту и основные риски его реализации, помимо чисто политических, как считается, лежат в юридической плоскости. Вы наверняка знаете, что во многих европейских столицах и в какой-то степени в ЕК считают, что Nord Stream 2 не соответствует Третьему энергопакету ЕС и не может ему соответствовать в нынешнем виде. Что вы думаете по этому поводу?

— У меня очень простой взгляд на это. У нас есть европейское законодательство, в том числе Третий энергопакет. В Третьем энергопакете есть четкие правила и нормы. И, согласно этим нормам, Nord Stream 2, как морской газопровод между страной, входящей в ЕС, и не входящей в него, не подпадает под действие Третьего энергопакета. Это не моя точка зрения, это точка зрения юридической службы Еврокомиссии. Так что я не беспокоюсь об этом…

— Но энергетический директорат ЕК имеет противоположное мнение по этому вопросу.

— Они могут иметь другое мнение. Но это значит, что они должны будут подвергнуть сомнению решение немецкого регулятора и должны будут опровергнуть выводы собственной юридической службы. Я не собираюсь обсуждать каждое мнение по этому вопросу, я предпочитаю придерживаться фактов. У нас есть понятный юридический режим, в ЕС есть множество газопроводов точно таких же, как Nord Stream 2, которые соединяют страны—члены ЕС со странами, которые не входят в ЕС.

— Вы имеете в виду газопроводы из Норвегии?

— Например. Такие газопроводы не подпадают под действие Третьего энергопакета. Это подтвердили наши юридические консультанты, это подтвердили и юридические консультанты ЕК. Если кто-то выступит с другим мнением, мы посмотрим, как с этим работать. Так что я не беспокоюсь по этому поводу, и вы в России тоже не должны беспокоиться. Мы вполне можем работать в том юридическом режиме, который существует.

Сейчас очень много шума вокруг Nord Stream 2. Гораздо больше, чем конкретных аргументов или фактов.

— Когда вы построили первый Nord Stream, точка сдачи газа по контрактам с «Газпромом» была перенесена в Грайфсвальд, в котором газопровод выходит на сушу на территории Германии. Планируется ли, что после ввода Nord Stream 2 вы перенесете точки сдачи газа аналогичным образом?

— Здесь нужно быть аккуратным. Когда мы строили первый Nord Stream, то было два вида бизнеса. Первый — Wintershall стал акционером консорциума, который построил и владеет газопроводом, и этот консорциум сейчас получает плату за транспортировку газа, основанную на контракте ship-or-pay. То есть речь идет об инфраструктуре. Кроме этого, у нас был бизнес по сбыту газа — компания Wingas, в которой мы в то время владели долей в 50%. И именно Wingas заключил контракты с «Газпром экспортом» о поставках газа по Nord Stream. Но наша доля в Wingas вошла в сделку по обмену активов с «Газпромом», и на данный момент мы больше не являемся акционерами этой компании. Поэтому, каких бы договоренностей не достиг «Газпром» с Wingas или какими-либо своими клиентами о точках сдачи газа, это уже не наше дело. По Nord Stream 2 мы являемся партнером «Газпрома» по морской части газопровода и будем получать доход от этого проекта через плату за транспортировку газа, которую будет вносить «Газпром экспорт», вот и все.

— Правильно ли я понимаю, что у вас сейчас нет контрактов с «Газпромом» о покупке газа?

— У нас есть целый ряд контрактов с «Газпромом» по покупке газа, которые касаются работы наших СП в России, но у нас нет контрактов с «Газпромом» по поставке газа из России в Европу в адрес Wintershall. Мы больше не занимаемся трейдингом газа, мы его только добываем, и мы продаем газ, добытый нашими предприятиями в России, «Газпрому» на скважине.

— То есть компания не получит дополнительные объемы российского газа по Nord Stream 2?

— Нет.

— Вы не заинтересованы в росте вашего газового портфеля?

— Я заинтересован в этом, если речь идет о добыче. Но мы как компания решили избавиться от трейдинга газа, поскольку он нам не подходит. На мой взгляд, правильными будущими владельцами бизнеса по трейдингу газа будут гигантские газовые компании с огромным портфелем, у которых есть позиции в СПГ, в трубопроводном газе, сильные трейдинговые команды и т. д. У нас этого нет, и мы не собираемся создавать нечто подобное.

— Получается, что BASF, ваша материнская компания, тоже не заинтересована в росте поставок из России?

— BASF покупает газ у Wingas, также есть прямые поставки от нас, и есть еще определенный портфель других поставщиков. Но я как раз говорю о том, что участие именно в продаже газа нас не интересует. Мы участвуем в проекте газопровода Nord Stream 2, потому что мы производим газ в России, где мы продаем его «Газпрому» на месторождении. Но мы знаем, что «Газпром» хочет и нуждается в продаже этого газа в том числе на экспорт. Поэтому мы инвестируем в Nord Stream 2, чтобы создать наиболее прямой и дешевый путь поставки этого газа на европейский рынок. А что происходит дальше с этим газом, кто продает и покупает его, нас не волнует — это вопрос трейдинга.

Поэтому мне бы хотелось, чтобы все правильно понимали этот момент в России и в Европе: строительство транспортной инфраструктуры не имеет никакого отношения к завоеванию рыночной доли, вам в любом случае придется конкурировать. Я рад, что у меня есть позиция в российском газе, потому что он один из самых конкурентоспособных в мире, так что я не беспокоюсь о конкуренции. Но хочу подчеркнуть, что это не происходит автоматически: вы строите газопровод и получаете рынок. Поэтому европейцам — ни одной европейской стране — не нужно беспокоиться: если вы хотите покупать СПГ из США, то покупайте.

— Когда консорциум Nord Stream 2 планирует выбрать подрядчика для строительства морской части газопровода?

— Мы пока не входим в консорциум, мы рассчитываем войти в него, если быть юридически точным. Тендер по поставке труб уже был проведен, тендер по привлечению судов-трубоукладчиков готовится. Честно говоря, я не знаю конкретную дату, когда он будет объявлен. Но, думаю, у нас еще есть некоторое время для его подготовки, так как строительство газопровода может начаться только после того, как мы получим все необходимые разрешения. А мы рассчитываем их получить примерно к середине 2017 года.

— То есть не обязательно объявлять тендер в этом году?

— Понимаете, необходимо, чтобы к моменту прокладки эти большие суда-трубоукладчики уже были готовы. Может потребоваться определенная модификация оборудования, которое на них установлено, это может занять больше или меньше времени. Так что вам нужно выйти с тендером не слишком рано, чтобы не взбудоражить рынок, и не слишком поздно, чтобы это не повлияло на ход работ. В этом смысле команда Nord Stream 2, которая практически в том же составе сделала первый Nord Stream, обладает достаточным опытом. Это прекрасная команда, и Маттиас Варниг (глава консорциума.— “Ъ”) делает там отличную работу.

— Вопрос, у которого долгая предыстория. Что сейчас происходит с газопроводом Opal (наземное продолжение Nord Stream), который по-прежнему загружен только наполовину?

— Это не только долгая история, это еще и грустная история, если мы вспомним о том, что многомиллионные инвестиции, которые сделала в Германии немецкая компания, не используются. У нас было выработано очень хорошее решение для Opal, но оно откладывалось и откладывалось Еврокомиссией, и еврокомиссар Гюнтер Эттингер (еврокомиссар по энергетике в 2010–2014 годах.— “Ъ”), очевидно, не хотел завершать этот процесс. Но это уже история, нам нужно смотреть дальше, и сейчас оператор газопровода Opal Gastransport очень успешно ведет переговоры с немецким регулятором и «Газпром экспортом» о том, как нам разрешить эту проблему в условиях работы в рамках Третьего энергопакета. Я бы хотел поблагодарить немецкий регулятор, потому что, если у нас получится найти решение — я пока не могу сказать, когда это будет,— это произойдет только благодаря им.

— В рамках этой дискуссии нужно ли вам будет потом получать разрешение от Еврокомиссии?

— Нет, это будет зависеть на самом деле от исхода наших переговоров. Еврокомиссия согласилась сделать для Opal исключение из Третьего энергопакета, но на определенных условиях, и сейчас мы обсуждаем, при каких обстоятельствах можно будет считать эти условия выполненными. Как вы помните, Еврокомиссия первоначально настаивала, чтобы половина мощностей Opal была освобождена для других поставщиков, кроме «Газпрома». И сейчас мы думаем над тем, как это выполнить в условиях текущего газового рынка, который серьезно изменился за последние годы. Это один из самых важных моментов: кто шесть лет назад мог представить, что «Газпром» будет проводить газовые аукционы в Санкт-Петербурге!

— Как вы относитесь к повышению НДПИ на газ, которое российское правительство предприняло в прошлом году, и как это повлияло на ваши проекты с «Газпромом» по Южно-Русскому месторождению и ачимовским залежам?

— Я полностью понимаю, что сейчас в России тяжелая экономическая ситуация и тяжелая ситуация с бюджетом. Однако, честно говоря, мы были очень удивлены увеличением НДПИ на газ, которое существенно отразилось на нас. Мы были удивлены, потому что Россия долгое время предоставляла надежные условия для инвесторов. Нас также очень удивило, что это было выборочное налогообложение, направленное только на «Газпром». В принципе это был способ заранее получить дивидендные выплаты от «Газпрома» в пользу российского правительства. Но для нас плохие новости в том, что мы в данном случае рассматривались как «Газпром», так как наши СП рассматривались как дочерние структуры «Газпрома» (у Wintershall 50% в «Ачимгазе» и 25% в Южно-Русском месторождении.— “Ъ”). Так что это увеличение налогов полностью отразилось на нас как на компании, которая постоянно ежегодно инвестирует в Россию сотни миллионов евро. Это была болезненная мера, и мы надеемся, что ситуация в России позволит правительству быстро вернуться на путь стабильной налоговой политики.

— Каков был экономический эффект на ваш бизнес?

— Я не могу назвать цифру, но он был значителен. Он был очень значителен даже в контексте всего бизнеса Wintershall.

— Это может отразиться на ваших инвестрешениях по российским активам?

— Как я сказал, мы только что завершили обмен активами с «Газпромом» и хотим инвестировать больше денег в четвертый и пятый блоки ачимовских залежей. И для этих инвестиций на несколько миллиардов евро требуется стабильный регуляторный режим. Это касается налогов, это касается внутренних цен на газ, где мы также видим множество изменений относительно темпов роста тарифов на газ. Нам нужна стабильность, чтобы инвестировать не на год или два, а на десятилетия.

— Как падение цен на нефть повлияло на бизнес Wintershall?

— В 2015 году цена на нефть была на 47% ниже уровня 2014 года, и, конечно, это повлияло на наши показатели. Наша EBIT упала на треть, но в целом, на мой взгляд, мы хорошо поработали в 2015 году, несмотря на все вызовы, получив €1 млрд чистой прибыли. Однако я предвижу даже больше сложностей в этом году. Мы ожидаем низкую прибыль, потому что цена на нефть, по нашим ожиданиям, будет даже ниже прошлогодней средней цены в $52 за баррель. Не нужно забывать, что мы завершили наш обмен активами с «Газпромом» в прошлом сентябре, так что мы не получим больше никакой выручки от газового трейдинга и бизнеса по хранению газа. И мы, конечно, видим резкое снижение газовых цен, что было не так заметно в прошлом году. Мы сейчас продаем наш газ в Северо-Западной Европе по цене около €12 за МВт•ч (около €127 за 1 тыс. кубометров.— “Ъ”) — это меньше, чем €4 за MBTU (1 млн британских тепловых единиц.— “Ъ”). Это очень серьезное падение, примерно на 40% по сравнению со средней ценой в 2015 году, так что это тоже сильно ударит по нашим доходам.

— Как бы вы оценили эффективность ваших проектов в Северном море и на шельфе Норвегии? Такие проекты традиционно считаются дорогими. Возможно, вы думаете о продаже каких-то активов?

— Во-первых, мы в прошлом году заработали неплохие деньги в этом регионе. Конечно, затем мы столкнулись с ухудшением показателей, особенно в Норвегии. Я думаю, что мы там делаем хорошую работу, но нам нужно снижать расходы и вводить проекты, тратя меньше денег, чем раньше. У нас есть очень хороший пример — это месторождение Maria (запасы — 180 млн баррелей нефтяного эквивалента, около 26 млн т), где мы выбрали концепцию полностью подводного освоения и использования инфраструктуры, уже построенной другими добывающими компаниями, вместо того, чтобы строить собственную добывающую платформу на шельфе. И, на наш взгляд, это серьезно укрепляет позиции этого проекта в будущем, потому что нам не потребуется обслуживать собственную платформу.

Нам также нужно смотреть на наши операционные расходы. Мы сейчас внимательно изучаем, сколько на самом деле людей нам необходимо на платформах в море и какие из них на самом деле могли бы выполнять свои функции на суше и работать в красивых и удобных офисах в Бергене или Ставангере. Такой подход также более правилен не только экономически, но и с точки зрения безопасности: чем меньше людей вертолеты будут перевозить на платформы, тем лучше. Так что нам нравится этот регион, но нам нужны правильные решения по расходам. Мы сокращаем наши расходы на геологоразведку, особенно в Норвегии, куда мы направляем сейчас примерно половину всех наших расходов на разведку.

— Какая у вас breakeven price для новых проектов в Норвегии?

— Нет такой вещи, как breakeven price. Я не могу назвать вам цифру, потому что это сильно отличается от проекта к проекту. Даже если вы спрашиваете только о новых проектах, это во многом зависит от концепции освоения. Мы приостанавливаем ряд проектов в Норвегии — так, мы будем медленнее разрабатывать и позже запустим проект Skarfjell. Почему? Потому что мы рассчитываем со временем разработать более эффективный проект освоения вроде того, что мы применили на Maria, и это позволит нам в дальнейшем серьезно сократить операционные расходы. В нефтегазовой индустрии ключевое требование — это начать оптимизацию расходов не тогда, когда вы уже в кризисе, а до начала строительства платформы или предприятия.

— Думаете ли вы продавать какие-то активы в регионе?

—Конечно, мы внимательно смотрим на наш портфель и ищем возможности его оптимизации, но на данный момент я не могу ничего сказать о каких-то сделках.

— Не рассматриваете ли вы партнерство с «Газпромом» по активам в Северном море и Норвегии, где «Газпром» наращивает свой портфель? Он может получить доли OMV в проектах Edvard Grieg и Aasta Hansteen, где вы присутствуете.

— Вы знаете, что в ходе сделки по обмену активами «Газпром» получил от нас в том числе доли в месторождениях в Северном море (50% в Wintershall Noordzee.— “Ъ”). Но наша стратегия в Норвегии не предполагает сейчас или в будущем поиска нового крупного партнера. Мы уже имеем партнеров в каждом из местных активов, и, если вы упомянули Aasta Hansteen, то таким партнером, как и по Maria, является Statoil.

— Сейчас практически каждая европейская газовая компания интересуется СПГ, но вы не в их числе. Почему вы так скептически настроены в отношении СПГ, есть ли у вас стратегия в этом сегменте?

— У нас есть стратегия в отношении СПГ, очень простая: мы этим не занимаемся. Это стратегическое решение. Wintershall — средняя по мировым меркам добывающая компания, и наша цель — расти возле источников ресурсов и участвовать в проектах, которые позволяют добывать нефть и газ, скажем так, с низкой или средней себестоимостью. Мы всегда сторонились очень затратных сегментов, вроде битуминозных песков Канады или сверхглубоких шельфовых месторождений в восточной Африке или Бразилии. И в принципе, когда мы говорим об СПГ, речь идет о затратах сходного масштаба. Посмотрите на огромные СПГ-проекты, которые сейчас вводятся в эксплуатацию в Австралии. Это много-многомиллиардные проекты, и это не тот размер проектов, который подходит Wintershall. Во-вторых, мы не трейдинговая компания. Мы не стремимся к созданию глобального газового портфеля, как Shell при покупке BG или как делают «Газпром» и другие мейджоры. У нас есть понятная стратегия: мы идем в добычные проекты на суше или мелком шельфе, либо мы идем в хорошо знакомый нам регион, как Норвежское море, где, как мы думаем, у нас есть компетенции и где мы сможем развивать бизнес даже в такие трудные времена, как сейчас.

— Наиболее часто причиной интереса к СПГ в Европе называют необходимость в диверсификации.

— Я думаю, наш бизнес уже достаточно хорошо диверсифицирован. У нас есть портфель проектов в Аргентине и России, по которым у нас сравнительно низкие затраты на добычу. У нас есть серьезный бизнес в Европе с проектами в Германии, Нидерландах, Дании и Норвегии, среди которых, конечно, есть и высокозатратные. Я доволен нашим портфелем проектов, и, думаю, результаты прошлого года показывают, что он работает.

— Он не работает в Ливии.

— В данном случае это не вопрос выбора проектов, а результат геополитической ситуации. Мы вели добычу в Ливии в прошлом году на шельфовом месторождении Al Jurf, оно работало очень хорошо. Но, конечно, вы абсолютно правы, ситуация в Ливии катастрофическая. Это катастрофа для страны, это ужасное бедствие для людей, потому что условия жизни там сейчас чудовищные. Проблемы с водоснабжением, практически нет электричества, сложно достать еду, не говоря уже о таких товарах, как бензин. Мы работаем в этой стране практически 60 лет, и мы хотели бы продолжать оставаться там. Я надеюсь, что при новом, международно признанном правительстве, которое начало свою работу в Триполи, мы увидим какой-то свет в конце туннеля. Это также создаст условия для поддержания стабильной добычи углеводородов на проектах Wintershall и в Ливии в целом.

— У вас есть прогноз по уровню вашей добычи в Ливии в этом году?

— Нет. Его просто невозможно сделать. Сейчас мы не можем начать добычу, если это станет возможным, мы достаточно быстро нарастим добычу до уровня в 30–35 тыс. баррелей в день. Это тот уровень, которого мы легко можем добиться, что показала наша прекрасная команда в Ливии, когда в прошлом году у нас было 2–3 «окна» для добычи. Но сейчас невозможно сказать, начнем ли мы добычу через четыре недели, или через четыре месяца, или через два года. Я надеюсь — и, честно говоря, не столько ради бизнеса Wintershall, сколько ради людей там,— что это произойдет скорее раньше, чем позже. Потому что очевидно, что улучшить уровень жизни в Ливии возможно только в том случае, если в страну вернутся деньги от нефтегазовой отрасли.

— В последние годы европейские газовые компании настаивали на переходе на спотовое ценообразование в контрактах, потому что спотовый газ был дешевле. Сейчас контракты с нефтепродуктовой привязкой как минимум приблизились к уровню спотовых цен. Как будет развиваться ситуация, на ваш взгляд?

— Я бы начал с того, что, видимо, для покупателя ценообразование всегда неправильное. Иногда цены с нефтяной привязкой — это плохо, когда цена на нефть растет, и тогда спотовые цены кажутся более привлекательными. Сейчас можно слышать, как все больше компаний говорят: «А я бы хотел иметь нефтяную привязку». Думаю, это часть нашего бизнеса. В Германии говорят, что главная задача торговца — уметь жаловаться на цену того, что он покупает. Мое личное мнение, что спотовая ориентация никуда не исчезнет. Мы видим, что спотовые рынки становятся все более ликвидными, у нас появляется все более понятная рыночная система торговли газом. Даже «Газпром», как мы говорили, проводит аукционы, создает свой собственный спотовый рынок и собственные торговые хабы. При этом я уверен, что на рынке всегда будут контракты с привязкой к чему-то, например к нефти, так как вам нужна определенная основа для планирования бизнеса и инвестиций. В Азии все контракты на СПГ привязаны к цене нефти. Так что я не думаю, что существует единственная правильная ценовая модель. Есть разные потребители, разные рынки, и это правильно для производителей газа — иметь разные ценовые модели.

— Каков ваш прогноз по спросу на газ в Европе?

— В нашем базовом сценарии спрос на газ в Европе остается стабильным или немного растет, но, нужно отметить, что собственная добыча газа в Европе серьезно снижается. Например, в Германии пять лет назад мы обеспечивали 20% потребностей за счет собственной добычи, сейчас мы обеспечиваем только 11%. Поэтому, хотя спрос может расти слабо, в Европе будет серьезная потребность в увеличении импорта газа. Норвегия сейчас прилагает огромные усилия для того, чтобы сохранять свою добычу газа на стабильном уровне, но она не сможет ее нарастить. Так что Норвегия не сможет поставить нам в будущем дополнительные объемы газа. Может Россия, другая возможность — это СПГ, еще одним источником может быть Северная Африка. С европейской точки зрения нам нужно радоваться, что у нас есть этот выбор, так как в противном случае та ситуация избытка газа на рынке, что мы наблюдаем сейчас, может раньше или позже измениться в нежелательном для нас направлении.

Интервью взял Юрий Барсуков