Поздний Илья Машков в фонде In Artibus

Выставка живопись

В фонде In Artibus, принадлежащем коллекционеру и издателю The Art Newspaper Инне Баженовой, открылась выставка "Поздний Машков". За тем, как великий авангардист, основатель "Бубнового валета" прятал свой хвост в трудные времена, наблюдал ВАЛЕНТИН ДЬЯКОНОВ.

Реабилитация поздних работ художника, славного работами ранними, есть дело неблагодарное. Успехом такие затеи заканчиваются редко, ибо художнику надо быть как минимум Гойей с его "Черными картинами", в которых каждое новое поколение знатоков видит все новые слои смысла и, что немаловажно, предчувствий XX века. В каждой фреске "Дома Глухого" видят то будущего Пикассо, то Ротко. Такой номер с поздним Ильей Машковым не пройдет, ибо в его случае ни о каком визионерстве говорить не приходится. Не станешь же всерьез утверждать, что соцреалистический уклон в Машкове, обозначившийся с начала 1920-х, предсказывает нынешний интерес культурных начальников и частных лиц к советскому искусству. Не той величины и значимости тенденция, да и конца ее уже ждешь не дождешься. Впрочем, попытка вытащить позднего Машкова из забвения основана не столько на поисках исторической истины, сколько на modus operandi фонда In Artibus. Все выставки фонда начинаются с коллекции хозяйки Инны Баженовой, так случилось и на этот раз: в собрании были "Девушка с подсолнухами" (1930) и эскизы к монументальным панно для гостиницы "Москва" (1937-1938), а пафос переоткрывательства идет к ним в нагрузку.

Как обычно бывает у фонда, к инициативе подключены крупнейшие собрания, в первую очередь музейные: на стенах висят хрестоматийные вещи из Третьяковки, Русского музея, государственных галереи Перми и, конечно, Волгограда — там музей носит его имя. Из Волгограда приехала и самая известная работа позднего Машкова "Привет XVII съезду ВКП(б)" (1934), шизофренический натюрморт с лозунгом (он же название работы), бюстами Ленина, Сталина и основоположников марксизма, цветами и конструкцией, напоминающей мавзолей, в качестве пьедестала для живых и мертвых. Это, безусловно, вещь реалистическая и, возможно, сделанная честно и старательно, но современному зрителю трудно избавиться от ощущения, что великий русский сезаннист просто издевается над изначально мертвыми тематическими картинами, выстраивая свой идеологический натюрморт. Среди других небезынтересных вещей выделяются штудии на пленэре 1923 года, повешенные рядом: тут Машков демонстрирует редкое умение переводить натюрмортные находки в формат пейзажа, как обычно, яркого, но с глубиной и какой-то — в отсутствие другого слова — увлекательностью.

С начала тридцатых Машкову все-таки удается совершенно избавиться от пережитков формализма. Живопись белеет, форма усредняется, когда-то яркие фрукты становятся как будто поддельными, из папье-маше. Интересно, что этой метаморфозе есть два объяснения. Куратор выставки Елена Руденко говорит, что живопись Машкова усложняется: он пишет предметы не вплотную, а с учетом тональных переходов, возникающих в световоздушной среде. Директор галереи "Ковчег" и специалист по периоду Сергей Сафонов, напротив, считает, что тональная живопись сильно проще, чем цветовая, и, главное, понятнее: "за ней можно спрятаться". А прятаться было от кого, хотя Машков и демонстрировал удивительную лояльность новым структурам. Он одним из первых авангардистов перешел в Ассоциацию художников революционной России и после вскоре уехал в родную станицу Михайловскую, чтобы поднимать культуру в далеких от нее районах. Нового Витебска из Михайловской не вышло по разным причинам, и для Машкова настали тяжелые времена с проработками и доносами, с использованием "формализма" как пункта обвинения. Заказ на панели для гостиницы "Москва" стал последним крупным государственным заказом для Машкова, и, если сравнивать с образчиками "большого сталинского стиля", которые делались в те же годы для ВДНХ и выставок, выполнен он плохо. От Машкова, наверное, и не стоит ждать убедительности в деле, которым он не приучен был заниматься. Его провалы в области советской темы неинтересны как живопись, но вызывают теплое чувство: все-таки совсем сломать себя не удалось. Тоже достижение своего рода.