Амбарцум Кабанян и его счастье

Самый солнечный актер «Мастерской Петра Фоменко» в частности и Москвы в целом, Амбарцум Кабанян рассказал о детстве в Гагре, о своем «ужасном» характере, о Петре Фоменко и о мечтах.

Все мои воспоминания о детстве связаны с природой. Где бы ни находился, вокруг всегда деревья, лес. Вот по этому я очень скучаю. Даже не по морю — по зелени. Сейчас у меня в квартире три пальмы, я по комнате своей не хожу, а пробираюсь. Мама меня спрашивает: «Зачем, зачем они тебе?» А я ей: «Ну конечно, ты сидишь среди деревьев и цветов. Мне тоже хочется, у меня на 17-м этаже даже птицы не летают».

Никто в моей семье не был связан с искусством. Разве что дядя — папин брат. Он окончил музыкальную школу, давал концерты. Его виолончель, кстати, до сих пор хранится у бабушки. И я ей уже сказал, что она моя. Еще мне досталась скрипка от дедушки. И кеманча. Инструмент, похожий на скрипку.

До решения поступать в ГИТИС я в театре ни разу не был. Просто захотелось «в люди». А люди — это кто? Те, которых показывают по телевизору. Знал только про ГИТИС. Про «Щуку», «Щепку» и МХАТ даже не слышал. Но у меня была полная уверенность, что я поступлю.

Евгений Каменькович долго меня убеждал: «Вы взрослый человек, парикмахер. Зачем вам все это нужно? Вас не научить, здесь 16-летние дети, которые умеют читать и писать по-русски. А вы — нет. Идите зарабатывайте деньги. Вы что, хотите стать нищим?» Да, я хотел. (Смеется.) А вообще, действительно, не понимал, куда иду. Маме просто сказал: «Еду в Москву. Меня там ждут».

Иллюзий по поводу учебы у меня не было. Я понимал, что это этап. И его нужно пройти. Первый год плакал каждый день. Мне хотелось со всеми дружить, а не получалось. После того как слетел с конкурса, какое-то время был вольнослушателем. Вот тогда со мной вообще мало кто работал. Я всем твердил, что хочу и могу играть. И слышал в ответ — «да не можешь!». Я на самом деле не мог.

Мне кажется, главное не то, сколько всего ты умеешь, а какой ты человек.

Конечно, в театре все знают, что я работал парикмахером. Иногда вызывают поправить прическу кому-то из актрис. Для меня это честь.

Мне часто говорили: «Ты красивый, что с тобой делать? Вышел на сцену, и уже сойдет». А мне-то хотелось играть. На втором курсе в ГИТИСе поставили спектакль «Вера и велосипед». Я сыграл дурачка Колю — нелепого, сутулого и смешного паренька в очках. Я доказал, что могу существовать на сцене. Спектакль, кстати, до сих пор идет. Седьмой год уже.

Мой первый серьезный спектакль — «Русский человек на rendez-vous». Малая сцена, камерный зал. Было безумно страшно, но не перед зрителем. Перед театром, его артистами и Каменьковичем. Он всем нас хвалил. Нельзя было подвести. К тому же когда репетировали, Петр Наумович был еще жив и периодически приглядывал за процессом. Мы постоянно были в напряжении — «Фома может прийти, Фома может слушать».

Каменькович — мой учитель по жизни. Он тонкий и добрый, хотя почти всегда кричит. (Смеется.) Я часто на него обижаюсь. Но при этом четко понимаю: лучше пусть кричит Каменькович, чем кто-то другой. У всех у нас случаются кризисы, когда думаешь — «я ничего не могу-не умею». Каменькович всегда может вытащить меня из такого состояния. Помню, мы играли «Русского человека», уже дали второй звонок, а я стою и понимаю, что пуст. Ноль в голове. Я бегом в кабинет: «Евгений Борисович, я не могу». — «Что не можешь?» — «На сцену выйти не могу. Я пуст». Как же он орал! «Да посмотри на себя! Стоишь в костюме! Поступил в театр! Что тебе еще нужно?» И меня «вштырило», как говорит Агуреева. Пошел и сыграл.

Друзья для меня те, с кем комфортно помолчать.

Это миф, что «Мастерская Фоменко» — закрытый театр. Хотя, конечно, круто, что я — часть мифа. Когда на пробы в кино приходим, слышим: «А, вы из фоменок, вас не отпускают на съемки». Кто это сказал? Фоменки никогда не пойдут в ерунде сниматься, вот это правда. Их не так Фома воспитал. А они — нас, соответственно.

Сейчас мы в театре репетируем «Мамашу Кураж» Брехта. Мой герой должен говорить с акцентом. В ГИТИСе я боролся с говором, всем доказывал, что могу говорить по-русски. А здесь: «Амбарцум, надо». Еще спрашивают меня: «Вот сыграете, вас тут же пригласят в кино играть кавказца за большие деньги, что, вы откажетесь?» В общем, этот очередной мой комплекс придется преодолеть.

Есть «язык Фомы», его почерк, эстетика. Мне все в ней нравится. Особенно то, что он безумно эротичен. Когда я посмотрел «Триптих», все штампы вроде «легкого дыхания» улетучились. Эта сцена Гали Тюниной с Кириллом на могильной плите. Это же ничего себе! Или «Улисс» Каменьковича. Что там, извините, легкого? А «Три сестры»... как это красиво, эти женщины. Полина Кутепова там ходит вся в черном, ее лица не видно, оно закрыто шляпой. Это же надо было так выстроить. Просто смотришь на ее рот (а только он и виден) — и все, улетаешь. А еще у Фоменко всегда сохранен автор, его спектакли — никогда не «по мотивам». Автор — главное.

Фоменко — музыкант. У него тонкий слух. Все выстроено от и до. Его спектакли — это музыка.

Помню, как мы показывали Петру Наумовичу кусочек из «Амфитриона» Жироду, в рамках «вечеров проб и ошибок». Получилось очень плохо, и он сказал: «Давайте просто почитаем». Я первый раз был у него в кабинете. Сижу по правую руку, боюсь даже смотреть на него. А так хочется. Подошла моя очередь читать. Слов не вижу — волнуюсь ужасно. Поднимаю глаза — Фома спит. Тлеет сигарета в руке. Нам стало смешно, а что делать, не знаем. Подставить пепельницу под сигарету? Уйти? Разбудить? И тут — внимание! — он не спал. Резко поднял голову и посмотрел на меня. Еще я ходил на репетиции «Театрального романа», чтобы смотреть на Фоменко. Он в основном много и долго молчал, все нервничали. Ничего не происходило. Но он мог в одну секунду подскочить и начать показывать что-то на сцене. И так это легко делать. Я был поражен.

Самая дорогая для меня роль — Чернышевский в «Даре». Эту роль я мысленно посвятил своему деду. Чернышевский любит своего ребенка. И мой дедушка обожал своих трех дочек.

Недавно себе сказал: «Амбарцум, вышел из театра и о театре больше не думаешь». Иначе можно сойти с ума, возненавидеть всех и вся. Я дома-то бываю пару часов, и эти часы нужно посвятить чему-то другому, а не работе над ролью.

Мне интересно попробовать себя во всех жанрах, сыграть все типажи и характеры. Люблю, когда режиссер старается изменить мою природу. Чтобы я сам себе задавал вопрос: «А почему на эту роль он взял меня, я же не подхожу». Вот так было с Юрой Титовым и его «Последними свиданиями» по Бунину. Он требовал, чтобы я убрал «величавость», изменил походку, взгляд. Даже голос требовал убрать. Я сопротивлялся, конечно, но все равно был счастлив.

Снялся недавно в коротком метре. Название — «С днем рождения, Роза». Снимали на улицах Нью-Йорка — я, Ирене Мускара, Леша Кузьмин-Тарасов и его супруга Анна Колчина. Было очень страшно. Всё — life и всё — сами. Я играю тетку. Для меня это вторая роль в кино. Первая — крохотная, но интересная — была в «Метаморфозисе» Львовой и Тарамаева.

Я не делю роли на главные и второстепенные. Важно, кто больше времени провел на сцене, так, что ли? Кого ждет зритель — тот и главный.

По ночам я рисую. На третьем курсе купил холсты и краски, позвонил маме. «О, Господи, — сказала мама, — мало того, что пошел в артисты. Эдик (моего папу Эдиком зовут. — А. К.), слышишь, твой сын краски купил?» — «Мама, не издевайся, я буду рисовать». — «Да, меня не забудь нарисовать». Так я калякал-калякал, а потом в театре познакомился с прекрасной Ларисой Герасимчук. Она стала моим учителем. Помню, как-то мы рисовали портреты всех фоменок. До шести утра могли рисовать. Но силы откуда-то брались, я ведь был влюблен! Во всех, кого рисовал.

По поводу живописи у меня наполеоновские планы. Это уже не хобби, это часть меня. Хочу сделать выставку «100 моих друзей». Портреты — моя страсть. Лариса меня пыталась приучить рисовать цветочки. Я честно пробовал, садился, смотрел на какой-нибудь тюльпан. Скукота! Что мне этот тюльпан?

Успех? Не люблю это слово. Не понимаю. Я не успешный. Я — счастливый. В театре все прекрасно. У меня куча работы. Любимые коллеги, обожаемые друзья. Живу в городе, который люблю.

Цели надо перед собой ставить только высокие. «В артхаусе хочешь сниматься? В хорошее кино хочешь? Не дождешься». Да, хочу. И да, дождусь.

Моя подруга актриса Яна Осипова очень точно меня описала: «Господи, Цум, у тебя через каждое слово — “прекрасно”. И люди прекрасные. И мир прекрасный, ну все прекрасно!»

У меня ужасный характер. Я как люблю, так и ненавижу. Очень категоричный. Ненавижу спорить. Ругаюсь матом. В театре за мной следит Вера Строкова, я ее попросил сам — если ругаться начну, она должна произносить мое имя. Ты не представляешь, как часто я слышу «Амбарцум». (Смеется.)

Я обожаю любить. Могу влюбиться в человека, в книгу, в картину. Пою им дифирамбы, боготворю. Когда в Ван Гога влюбился, свое 30-летие полетел отмечать в Амстердам, ходил среди его работ в рубашке, бабочку повязал.

Главное в жизни — любовь и семья. Это я понимаю сегодня. И не потому, что я далеко от родителей или здесь у меня никого нет. Просто теперь мне хочется не только получить роль в спектакле или фильме, но и создать свой дом, очаг. Я хочу семью. Хочу много детей, и чтобы дети мной гордились. Я актер, да. И что? Вот поеду на «Оскар»? — Отлично. Но, скажите, с кем мне делить этот «Оскар»?

Записала Наталья Витвицкая