Иван Сухов о том, превратится ли главный национальный праздник в шоу военной техники

«Парад, смирно! К торжественному маршу, побатальонно…» Когда я был маленьким, я знал наизусть эти команды, торжественно летящие в день парада над Красной площадью. Мой прадед воевал, а позже был одним из первых комендантов Семипалатинского полигона. Дед преподавал в военно-инженерной академии дисциплины, связанные с защитой от оружия массового поражения, тушил торфяные пожары под Москвой, ликвидировал аварию в Чернобыле и вышел в отставку в чине полковника. Когда я ходил в детский сад, до отставки ему еще было далеко, и я не сомневался, что стану, как он, а в день парада веселил всю семью, таращась в экран, чтобы не пропустить дедушку в шеренгах парадного расчета Академии имени Куйбышева.

Сейчас уже как-то даже странно вспоминать, что парад до 40-летия Победы в 1985 году проводился совсем по другому случаю, а именно — в годовщину Октябрьской революции, в ноябре. В День Победы главным телевизионным событием была вечерняя минута молчания: под стук метронома трепетало пламя вечного огня, и телевизор транслировал звенящие секунды тишины. Смотреть на марширующие колонны и грохочущую боевую технику, безусловно, гораздо увлекательней. В год, когда я пошел в школу в 1983-м, с момента окончания войны прошло всего 38 лет — вполне доступный для человеческого понимания отрезок времени. У нас еще была возможность из первых рук узнавать о том, как это было на самом деле. Звонкая риторика «уроков мужества» в школе, конечно, отличалась от неохотных, сдержанных домашних рассказов. О том, как брат деда, курсант военного училища, уехал в июне 1941-го в полевой лагерь на западной границе и бесследно исчез в первый же день войны. Как прадед рано утром, еще до рассвета 22 июня, отправил свою семью из-под Каунаса в тыл, и на вокзальной площади в Вильнюсе они попали под первый налет. И о том, как искали и не нашли через много лет после войны могилу другого прадеда под Ржевом. И как сутками работала в госпитале бабушка, и как бомбы падали на Москву в районе улицы Красина, и как, вернувшись из эвакуации, нашли в московской квартире выбитое ударной волной окно, а под ним — целый сугроб снега. Это все было живо. Людям, праздновавшим весну 1945-го в Берлине, в 1985-м могло быть 60. Они встречались с однополчанами, танцевали, пели песни, их можно было обнять, поблагодарить, показать по телевизору, пообещать обеспечить отдельными квартирами.

В 1995-м им было уже по 70, и им отдали Красную площадь для парада ветеранов, а колонны войск и техники пустили по Кутузовскому проспекту. В 2005-м им было 80. Показывать их так, чтобы возникало ощущение праздника, становилось все трудней. Сегодня им за 90. Отдельные квартиры все еще есть не у всех, и камере остается фиксироваться на молодых солдатах, новых танках и могучих ракетах, а также на гражданах с георгиевскими лентами и их детях в сувенирных пилотках. Танки и становятся основным содержанием праздника.

Огромное большинство россиян смотрит парад по телевизору. Организаторы рассчитывают на максимально широкую аудиторию, но предпочитают держать ее на расстоянии. Заодно мышцы демонстрируют соседям, критически настроенным «партнерам» — и потенциальным покупателям российского оружия. Память о гигантской трагедии живет в тексте президентского выступления, но не это становится главным: пусть чеканят шаг солдаты, пусть скорее вползают на площадь танки и ракетные тягачи. Силуэты новых «Армат» напоминают компьютерную игру. И все, кто смотрит на них, невольно втягиваются в стратегию-симулятор: у кого больше танков, тот и сильней. Почти весь мир занят в этот день другими делами, но для нас это почти оскорбительно. Вся неуместность происходящего становится видна, если ты, например, везешь заболевшего ребенка с дачи в больницу и часов через шесть после парада оказываешься в глухой пробке из-за перекрытия трассы для отступающей военной техники. Но таких критических ситуаций в этих пробках, конечно, единицы, а семеро, как известно, одного не ждут.

Происходит парадоксальная вещь. День Победы — дата, которая ни у кого во всей нашей огромной сложной и многослойной стране не вызывает разногласий, верность которой мы готовы демонстрировать из года в год, в том числе и выходом на шествие «Бессмертного полка», изначально задуманное как человеческий контрапункт парада,— пустеет, превращаясь в шоу военной техники. Даже на районных праздничных площадках, где гуляют хохочущие молодые мамы с колясками, где-то в углу два бойца обучают молодежь школьного возраста сбору и разбору автомата Калашникова.

Военный парад становится какой-то путевой меткой: еще один прошел, еще один смогли провести, еще один не хуже предыдущего. Заменить парад утром 9 Мая минутой молчания, кажется, уже немыслимо: он стал признаком существования России. Но никакие события, какими бы важными они ни были, не могут оставаться неизменными в общественном восприятии: участники уходят, память стирается, остаются мемориалы, архивы, диссертации по истории и собрания реконструкторов. Падение Берлинской стены 20 лет было центром политического нарратива в Германии. В сувенирных магазинах продали, кажется, больше кусочков окрашенного бетона, чем их всего было в заборе между Восточным и Западном Берлином,— но, как бы это ни было важно, это не могло длиться бесконечно. Теперь, 26 лет спустя, уже не каждый горожанин в Берлине расскажет, что это за линия шириной в два булыжных камня тянется через весь город, пересекая улицы, тротуары и дворы. А со Дня Победы прошел 71 год.

Эта дата еще долго — хотя и не бесконечно — жила бы в семьях. Но она превратилась в главную официальную дату страны. Ни День флага — 22 августа, ни День России — 12 июня, ни День единства — 4 ноября не стали, да и не могли стать эквивалентом Дня Победы. А центральным событием Дня Победы стали танки на Красной площади. Поход президента к Вечному огню, акт официальной памяти о потерях, превратился в приложение к демонстрации силы. К заявлению о готовности к войне в день памяти о ее окончании.

Такое смещение акцентов вряд ли занимает сегодня празднующих. Мы в восторге от четкости торжественного марша, грохота тяжелой техники и рева боевых самолетов — большие дети, разрешившие себе не становиться взрослыми.