Иван Вырыпаев — о Польше, Боге, миссии театра и россиянах как «потерянном народе»

Русский драматург с мировым именем покидает художественный совет театра «Практика» и уезжает в Польшу. “Ъ-Lifestyle” удалось поговорить с Иваном Вырыпаевым лично и узнать у него, зачем, почему и что нам теперь делать.

— Иван, с чем связано ваше решение покинуть «Практику»?

— Знаете, есть много обстоятельств, но в конечном итоге все они сложились для меня в один факт. Кажется, мой период работы в театре «Практика» закончился. Я люблю этот театр. Особенно я люблю сотрудников этого театра, многие из них мне просто родные люди. Но я ставил там 11 лет, и в этом сезоне, когда мы с Эдуардом Бояковым создали художественный совет, я вдруг очень остро почувствовал, что закончился какой-то важный период, именно во мне, что что-то прошло, именно для меня. И я принял решение уйти из театра. В смысле уйти с должности продюсера и перестать играть там свои спектакли «UFO» и «Сахар».

— Расскажите, что за реорганизация ждет театр. И зачем она нужна и важна?

— На вопрос, что будет с театром, ответ очень простой: надеюсь, что все будет хорошо. «Практика» ведь не только театр моих спектаклей, большинство спектаклей там поставили другие режиссеры, и причем это очень успешные спектакли. Так что я надеюсь, что театр по-прежнему будет востребован. Как будет выглядеть его структура управления, я не знаю. Наверное, это вопрос к руководству театра. Вообще-то сейчас там работает суперкоманда. Так что если они останутся, то все будет в порядке. Я невелика птица во всем этом деле.

— Что вам всегда импонировало в этом театре и импонирует сейчас? Важные для вас спектакли и почему?

— Главным продуктом театра является его атмосфера. Это просто невероятно, что после спектаклей зрители в фойе обнимаются друг с другом, смеются. Там на спектаклях происходит что-то настоящее, такое, понимаете, совсем, совсем настоящее. В «Практику» зрители приходят не на искусство, а за самым главным. Знаете, вот есть что-то самое главное, и вы это знаете, и я это знаю, и каждый это знает. Трудно это назвать, вернее, невозможно даже. Но это можно почувствовать. Так вот там, в «Практике», как бы случается иногда контакт с самым главным.

— Верны ли слухи о том, что вы уезжаете в Польшу насовсем? Если да, то почему?

— Нет, слово «насовсем» не подходит. Да, мы с семьей вернулись после моей трехлетней работы худруком «Практики» к себе в Варшаву. Вот так будет правильно сказать. Потому что в Варшаве у нас с женой есть своя собственная квартира, там моя мастерская, которую я оборудовал так, как мне хотелось. Там наша дочка пошла в детский садик, а потом пойдет в школу. Но разве я могу позволить себе расстаться с Россией? Я же русский писатель. Я пишу на русском. Я люблю Россию. Я переживаю за нее. Здесь мои зрители, мои друзья, здесь энергия, которая течет и во мне. Так что физически я буду теперь больше времени проводить в Польше, но с Россией я останусь навсегда.

На Земле ведь живут не граждане. Не американцы, не русские, не президенты, не поп-звезды, не священники, на Земле живут люди. Мы люди.

— Для вас имеет значение политический курс страны, в которой вы живете?

— Разумеется, имеет значение, как и для каждого. Но я смотрю на мир не с перспективы политики. Вернее, я считаю, что политические системы — это то, что уже проявляется в эффекте, это результат более глубоких процессов и движений энергии. Наша российская политическая ситуация — это, прежде всего, результат определенных ментальных проблем, которые, в свою очередь, проявляются из более глубоких энергетических процессов, связанных с местностью и общей судьбой нашей очень большой страны. А прежде всего, главной нашей проблемой я считаю то, что мы, россияне, разорвали свою сильнейшую связь со своей землей, с природой, частью которой мы являемся. По своей природе мы все язычники и шаманы, но мы как бы сами себе на каком-то этапе запретили связь с этой силой, с растениями, с пространством, со всей местностью, на которой мы живем. Я вижу нас, россиян, таким потерянным народом, в том смысле, что мы потеряли какой-то важный контакт. Но не все, конечно, и не навсегда. Шанс вернуться у нас еще есть, я думаю.

— С чем в стране вы категорически не согласны сегодня?

— С жестокостью и ложью. Очень много жестокости от власти по отношению к людям. Очень много жестокости людей друг к другу. Очень много цинизма и лжи. Нетерпимость. А знаете, это ведь все от страха. Зачастую сильный вроде бы внешне господин в хорошо пошитом костюме выглядит таким уверенным, а видно, что на самом деле внутри него страх. Страх выявить очень просто. Тот, кто боится, — тот обороняется и нападает, вот и все. А тот, кто не боится, — тот открыт. Способность пошутить над собой, а не сарказм над другими — вот признак свободного человека. Юмор вообще. А страх всегда там, где мало любви. Только любовь побеждает страх. Мало любви — много страха.

— Чего хотелось бы для России?

— Хотелось бы, чтобы людей перестали все время пугать. Чтобы люди наши немного отдохнули от напряжения и страха. Чтобы мы поверили в то, что человек имеет право открыто высказывать свое мнение, даже ошибочное. Что человек имеет право быть услышанным. Что можно перестать быть функцией и начать быть человеком. На Земле ведь живут не граждане. Не американцы, не русские, не президенты, не поп-звезды, не священники, на Земле живут люди. Мы люди. Живые существа, которые являются биологической частью планеты, наравне с растениями и животными. Мы планета. И мы свободны. Все, все мы изначально свободны. Хотелось бы, чтобы россияне когда-нибудь поверили в себя и перестали бояться.

— Связан ли ваш переезд с негласной, но вполне ощутимой новой культурной политикой в стране, когда все новое, революционное, радикальное травят не только сверху, но и «свои»?

— Конечно, сейчас как будто не лучший период для развития культуры. Но я уехал в Польшу не поэтому. Я не боюсь политики. То, о чем я пишу и хочу сказать, касается всех. Я не в оппозиции, потому что я не отделяю одних от других. Я бы даже больше хотел, чтобы на мои спектакли приходили люди из власти и бизнеса, потому что именно они активно влияют на нашу жизнь. Я не вижу каких-то одних плохих и каких-то других хороших или всех плохих. Наоборот, для того, чтобы свободно и счастливо жить, нужно исходить из того, что истинная природа каждого человека — это любовь, свет и сострадание. А почему мы делаем страшные вещи? Да потому что мы не в контакте со своей подлинной природой, вот и все. Мы как бы больны. Но я верю в то, что эта болезнь излечима, но скорее не на уровне масс, а на индивидуальном уровне. А переехал я еще и потому, что мне тяжело жить в Москве из-за очень хаотичной энергии этого города. Мы с женой любим спокойную жизнь. И мы любим деревья. В центре Москвы их нет, а у нас в Варшаве прямо возле дома потрясающий красивый большой парк с прудами и дикими местами.

— Что думаете о театральном процессе в России?

— Это большая тема. Нужна реформа театра. Очень серьезная. У меня есть четкое, как мне кажется, видение того, в какую сторону нужно было бы идти. Но сейчас, в рамках этого интервью, невозможно об этом рассказать. Могу только сказать одно: и в России, и в Польше, на постсоветском пространстве так еще и не появился настоящий продюсерский театральный рынок для серьезного драматического театра. Я за то, чтобы создавать условия для развития качественного коммерческого театра.

— Что вы отмечаете с радостью, а что с горечью? Я имею в виду именно российский театр, культуру. Что отторгаете в принципе?

— На самом деле ситуация с театральной жизнью в Москве очень сильно изменилась в лучшую сторону начиная с 2005 года. Настал просто рассвет российского театра. Но я говорю это только про Москву, про другие города я не уверен. То, как стремительно развился театр в Москве в эти годы, просто поразительно. Открылись новые площадки, появились имена режиссеров, которые представляют нашу страну на высоком международном уровне. В Москве театральная жизнь кипит. МХТ имени Чехова стал одним из главных театров страны. В нем идет все — от коммерческих мещанских спектаклей до «новой драмы». Я считаю, что в Москве просто произошел театральный прорыв. Но, кажется, этот процесс остановился в 2014-м. И сейчас, по-моему, снова начинается стагнация.

— Видите ли вы смысл в борьбе, противостоянии художника с властью?

— Очень полезно для любого общества, когда художники критикуют власть. А высшим проявлением развитого общества являет то, что власть критикуют на государственные деньги. Я вообще не сторонник госфинансирования культуры, мне близок подход США, но если уже давать деньги, то именно на то, чтобы тебя же на эти деньги и ругали. Вот тогда можно сказать, что эволюционное развитие этого общества чуть приподнялось над уровнем той обезьяны, от которой мы произошли. Надеюсь, что я не оскорбил чувства тех верующих, которые верят, что мы произошли от НЛО.

— В чем принципиально важные отличия польского культурного процесса от российского?

— В Европе как раз культурная политика устроена так, что она финансирует свободу проявления художника. То есть не вмешивается в творческий процесс. Финансируются сегменты. Например, работа с детьми, работа с раковыми больными, пьесы о проблемах бедных иммигрантов, ну, в общем, финансируется и поддерживается основная философская линия Запада — гуманизм, в основании которого лежит человек как мера всех вещей. А знаете, я раньше тоже думал, что это ошибка — считать человека мерой всех вещей. А потом вдруг с меня как будто спал этот рабский мешок, который мы тут носим на своих плечах. Одна моя подруга говорит мне: «Ваня, мера всех вещей — Бог». А я вот так вдруг посмотрел на нее, и мне стало все ясно. Бог не может быть мерой никаких вещей. Если мы и можем что-то измерить, то только видимый нами мир. Человек, животный и растительный мир — это мера всех вещей.

— Чему нам стоило бы поучиться у поляков?

— В Польше старшие именитые художники уважают и поддерживают молодых. А у нас по большей части ругают. Но, кстати, сейчас в Польше к власти пришли правые. И сразу запахло таким слегка прогнившим консерватизмом, и все начало останавливаться. Я это просто очень хорошо вижу, это прямо на глазах происходит. Раз — и все остановилось, и пошло как бы назад. Консерватизм ведь в своем корне имеет слово «консерва».

Я не могу, не имею права, так меня учили и учат мои учителя, чтобы я намеренно хотел сделать человеку плохо.

— Стал ли для вас польский родным языком или все же нет? Как вы общаетесь с местными коллегами, артистами?

— Я свободно говорю на польском. Репетирую с актерами без всякого переводчика.

— Чем вам интересно было бы заниматься в России, Польше, везде? И главное — о чем хотелось бы писать и ставить?

— Больше всего мне бы хотелось писать пьесы и заниматься педагогикой. Ну, пьесы я и так вроде бы пишу, а вот моей мечтой является открытие своей частной школы творческого развития. У меня есть метод. Я бы хотел его развивать. А еще я бы хотел когда-нибудь стать художественным руководителем Малого театра в Москве. Я бы очень хотел сохранять театр драматурга. Восстановить традиции российской режиссуры, которая считала автора главным, потому что драматургия — это вид литературы, а поскольку сегодня современные режиссеры не ставят автора, а ставят свое прочтение автора, то мы теряем целый пласт культуры. А в России тем более обидно, ведь речь идет о потере Островского, Чехова и так далее.

— Что для вас в театре и литературе табу? О чем вы сами никогда не напишете и не поставите спектакль?

— Никакая тема для меня не табу. Но главное — это то, что художник хочет, чтобы случилось со зрителем на нашем спектакле. Для меня важно, чтобы человек вышел по-настоящему счастливым. Я не могу, не имею права, так меня учили и учат мои учителя, чтобы я намеренно хотел сделать человеку плохо. Его унизить, оскорбить. Я хочу, чтобы театр открывал в человеке великое, тайное, прекрасное. Это и есть миссия театра для меня. А темы могут быть любые. Чем острее, тем лучше.

— Ваши пьесы ставят ведущие театры — МХТ, БДТ, «Мастерская Фоменко». Согласны ли вы с интерпретациями режиссеров, что, на ваш взгляд, им удается, а что нет? Участвуете ли вы в создании этих спектаклей, если нет, то почему?

— Уф. Это моя самая больная тема. С одной стороны, мне грех жаловаться, мои пьесы много ставят по всему миру, и в России вот теперь стали ставить все больше и больше, и все это благодаря таким большим режиссерам, как Рыжаков и Могучий. Доволен ли я, как ставят? Спектакли бывают очень талантливые. Ну, понимаете ли, дело в том, что в моих пьесах заложен особый театральный способ, целый театральный метод. Мои пьесы — это буквальная форма. Их нужно ставить так, как они написаны, и ничего там не придумывать извне. Потому что это метатекст, проявленный в четкой внешней структуре. Форма моей пьесы — это и есть ее содержание. А это ведь традиция, заложенная Александром Островским. И вот этого, конечно, зритель не видит, потому что сегодня сильный театральный режиссер ставит свое отношение к тексту, он не воспроизводит форму пьесы. Поэтому зритель слышит фразы, смыслы, но пьесу он не видит во всей ее полноте. Мои пьесы нужно играть так, как, наверное, Щепкин когда-то играл — показывая свое отношение к роли. Как в фильмах Тарантино, особенно в последнем. Вот там точно есть стиль и манера моих пьес. Поэтому, к сожалению, зритель по-настоящему не знает моих пьес. Поверьте, это правда, именно так.

— Недавно стало известно, что вы ставите оперу «Борис Годунов» в Польше. Расскажите, пожалуйста, подробнее об этом проекте. Что, где и когда увидит зритель? Можно ли будет увидеть оперу в России?

— В польском городе Познань, в театре оперы и балета, уже несколько лет работает новая дирекция, они взяли курс на сотрудничество с театральными режиссерами в опере. В этом сезоне уже выпустил спектакль Алвис Херманис, а в июне премьера «Годунова» в моей постановке. Это, конечно, очень сильный опыт. Огромная школа для меня. У меня две цели. Первая — донести великое произведение Мусоргского до польского зрителя. Показать элементы нашей культуры, нашего исторического костюма, дать прозвучать авангардному музыкальному решению Модеста Петровича. А вторая цель — учиться еще более глубокому контакту с людьми. Ведь у меня там 150 человек на сцене. И всем абсолютно нет дела ни до меня, ни до Мусоргского, потому что опера — это такая фабрика, завод. Подлинного контакта очень мало. Поэтому научиться находить контакт на глубинном уровне — это моя большая цель. Для этого ведь нужно отказаться от ложного представления о себе и о своей важности. И тут на помощь приходит автор, то есть музыкальное произведение. Какое это большое наслаждение — ставить не себя, а автора. Только так ты растешь.

— Что для вас важно сегодня? Какие-то основные цели, мысли, может быть, мечты.

— Самым важным для меня сегодня является достичь понимания. Такого, знаете, полного, стопроцентного понимания всего — как оно есть. Иногда такое понимание возникает, и тогда все понятно. А потом это понимание уходит, и снова живешь в какой-то странной иллюзорной жизни. Настоящая, подлинная жизнь — вот что для меня главное.

Наталья Витвицкая