Философ и социолог — о самом массовом российском сословии

Чего боятся бюджетники? Как выживают в кризис? Что убивает ценность бюджетного рабочего места? Что происходит с самым массовым российским сословием, корреспондент "Денег" Надежда Петрова обсудила с философом и социологом, профессором Тихоокеанского государственного университета.

Падение доходов обычно ведет к попыткам людей подзаработать, росту неформальных практик. А бюджетники, кажется, всегда где-то подрабатывали. Что изменилось?

— Большая часть постсоветского периода была для них достаточно паршивой. И идея, будто в нулевые годы все было посыпано сахаром, тоже не выдерживает критики, но в нулевые все-таки стало намного лучше, и это было воспринято людьми как повод для частичного отказа от неформальных практик. Порой эти практики институционализировались: человек переставал быть бюджетником или оставался бюджетником, но работал в нескольких бюджетных местах — на жизнь хватало.

На сегодня зарплата бюджетников сократилась, на самом деле, не очень сильно, но есть общий страх, что она сократится еще. В интервью (в рамках исследования, которое мы проводим с фондом "Хамовники", таких неформализованных интервью было около 30) большинство бюджетников относят этот страх в будущее. Пессимисты говорят о близком будущем, оптимисты — о более отдаленном, но в любом случае это не немедленная катастрофа.

Гораздо более массовым является другой страх — страх потери работы. Опять же, среди наших респондентов уже потеряли работу единицы, но этот страх есть, и его вызывают совершенно реальные события. Эта вот превентивная испуганность будущим приводит людей к действиям, которые отражают перемены в социальной структуре, в психологии работников бюджетных организаций, изменению их места в обществе.

Страхи нам называли разные: от страха, что исчезает демократия или что запретят выезд за рубеж, до страха, что на нас нападут американцы, немцы, какие-то другие люди. Амплитуда здесь огромная. Но эти два фундаментальных страха — страх безработицы и страх снижения зарплаты — самые значимые.

А они для всех бюджетников значимы одинаково?

— Страхи сильнее у старшего и особенно у среднего поколения. Молодые люди достаточно четко говорят: если моя зарплата падает ниже какого-то уровня, я просто меняю место работы. Для старших возрастов снижение доходов значит: я не уйду, но буду подрабатывать — в бюджетной организации или где-то еще. Самые несчастные — поколение, социализированное в нулевые, люди 30-40 лет, которые смотрят на свою работу как на призвание, для них материальный уровень просто несущественен: да, моя зарплата будет падать, но я останусь тем, кто я есть,— врачом, учителем, работником культуры; я буду сеять разумное, доброе, вечное, я буду просвещать, буду лечить.

С одной стороны, такая верность профессии — это здорово, а с другой — позиция очень уж уязвимая. Эти люди оказываются в наибольшей зависимости от конъюнктуры, и наиболее высокий уровень депривации и недовольства именно у этого поколения. Они воспринимали существовавшее в нулевые годы положение дел не просто как естественное, но и как единственно возможное. В том, что происходит сегодня, они винят государство, чиновников, винят режим, который нехорошо себя стал вести, в определенной степени винят происки мировой закулисы — здесь просто выдаются сентенции, фигурирующие в тех СМИ, которые читает данный человек. Но в любом случае это онтологическая катастрофа, катастрофа, в которой рушится мироздание.

Интересно, что наиболее высокий уровень овладения профессией часто отмечается у этой же возрастной группы.

Складывается впечатление, что эти люди, вышедшие на рынок труда в 2000-е,— профессионалы, с которыми можно делать все что угодно: все равно они никуда не уйдут.

— Нет, вот как раз уйти они могут. Готовность уйти из бюджетной сферы, как ни странно, наиболее ярко проявляется именно в этой группе 30-40-летних профессионалов — учителей, врачей и т. д.

Но они же, по вашим словам, больше других боятся потерять работу, потому что она для них — все...

— Да. Но в какой-то момент государство перестало понимать, зачем ему социальная политика. В условиях нефти за 120 зачем ему нужно это население, действительно, понятно не вполне. А поскольку непонятно, зачем оно нужно, то и непонятно, зачем нужны структуры, выполняющие социальные обязательства: школы, вузы, поликлиники и т. д. Они что-то делают, а мы им даем деньги. Но раз мы, то есть государство, им даем деньги, мы их должны контролировать. Потому давайте мы выработаем простые и понятные критерии, по которым будем всех оценивать.

Ситуация примерно как с охотничьей собакой: пока она охотилась, вам было неважно, как у нее стоят уши, важно было, может ли она поднять фазана. Но как только вы ее забрали в московскую квартиру, вам оказывается существенно, лучше ли она, чем собака соседа, и получит ли она медаль на выставке, чтобы вы могли сказать: у меня крутая собака. И вот тут возникают разные программы — типа "пять вузов в мировом топе", "наше здравоохранение — самое здравоохранение в мире", "наши космические корабли покоряют просторы Большого театра".

То есть по большому счету для государства все эти структуры оказались бессмысленными. И чем более жесткими становились формальные критерии, тем менее осмысленным становилось и существование этих структур де-факто тоже. Человек, бюджетник, оставаясь на рабочем месте и формально будучи историком, чувствует, что он все равно уже не историк. Он заполняет какие-то важные бумаги, пишет отчеты — историей он уже не занимается, потому что большую часть времени он занят выполнением тех самых формальностей, которые позволяют ему остаться на рабочем месте. Да, если он уйдет, он не будет историком, но он оказывается в ситуации выбора, когда оба варианта одинаково плохие, он в любом случае лишается возможности реализовать себя в профессии.

И вот в этот момент люди уходят. Хотя потеря работы для них действительно катастрофа, это переживание на грани суицида, когда человек, квалифицированный, профессионально успешный (как правило, успешный и с формальной точки зрения), видит, что его работа теряет смысл. То, чему он отдал большую часть своей жизни (ему уже 40 лет, не 20), оказывается никому не нужным.

А в других возрастных группах иначе?

— Кроме младшей возрастной группы (до 30 лет), о том, что пребывание на рабочем месте теряет смысл, говорили все. Но уровень трагичности восприятия разный. Для людей 50-55 лет — да, это проблема, но отношение спокойнее: "Что, мы трагедий не видели?" Эти люди пережили 1990-е, им уже доводилось писать по ночам в стол. Это было нормой, когда днем я зарабатываю деньги, а ночью работаю над тем, что для меня существенно. А вот среднее поколение, которое не имеет такого опыта, воспринимает ситуацию гораздо более трагично.

То есть мы возвращаемся к практикам 1990-х, и лучше всего себя чувствуют — и в смысле содержательности работы, и в смысле уровня доходов — те бюджетники, которые могут эти практики воспроизвести или освоить?

— Нет, мы не возвращаемся в 1990-е, мы уходим в 2020-е. Это другая реальность. Старшее поколение, которое имело опыт выживания в 1990-е, сразу пытается его транслировать, но в новых условиях этот опыт транслируется с разным уровнем успешности. В прошлые периоды, когда бюджетники выживали, рабочее место было предельно важным. Вокруг рабочего места закручивалась социальная сеть...

Было такое место для поиска клиентов: учитель подрабатывал репетитором и набирал учеников в школе.

— Да. И, кроме того, рабочее место обеспечивало статус. Вне этого места человек оказывался социальной невидимкой. Врач, предоставляющий медицинские услуги соседям за энную копеечку, может быть финансово успешней, чем работник медицинского учреждения. Но тогда именно работа в медицинском учреждении позволяла ему и выстроить сеть, и сообщала определенный статус: да, я подрабатываю вот так-то, но вообще-то я уважаемый человек, я доктор. К человеку, не обладающему подобным статусом, скорее всего, просто бы не обратились.

Что произошло за 10-12 лет видимого благополучия? Сеть начала выстраиваться помимо рабочего места. И институт репутации начал выстраиваться вне рабочего места: это — хороший музыкант, пригласить его — круто, и совершенно неважно, работает ли он в филармонии. Или: это — замечательный репетитор, он не является в данный момент профессором университета, народным учителем или еще кем-то, но дети, с которыми он занимался, без проблем сдают экзамены, этот человек поднял нашего сына.

Много говорилось об атомизации общества. Я думаю, слухи об атомизации общества сильно преувеличены. Мы видим, что контакты стали гораздо более плотными, более стабильными. Уровень межличностного доверия локально достаточно высокий. Достаточно высокий уровень взаимной поддержки. В этих условиях рабочее место как некий формат, который позволяет зарабатывать деньги, оказывается несущественным.

С другой стороны, возникают своего рода биржи труда, начиная с фрилансер.ру и заканчивая менее известными формами, куда стекаются люди, готовые оказывать различные услуги, и куда обращаются те, кто эти услуги хотел бы получить.

Но в этом случае репутация уже не может работать — вы заказываете услуги незнакомому человеку.

— Но все равно это уже не рабочее место. И репутация, и сам факт заработка отрываются от рабочего места. Это первое.

Второй момент: профессия и заработок перестают жестко коррелировать. В 1990-е годы врач оказывал медицинские услуги, преподаватель оказывал репетиторские услуги. Сегодня этой жесткой связи нет. Да, по-прежнему репетиторами становятся по большей части учителя. Но, подчеркиваю,— по большей части. А вообще, репетиторами становятся достаточно случайные люди. Преподаватель вуза может, скажем, оказывать услуги обучения в летной школе. Или транспортные услуги. Работник культуры может оказаться очень успешным рыболовом... ну, браконьером и поставщиком рыбы в магазины. Учитель школы оказывается очень успешным фермером. То есть утрачивается связь между профессией и занятостью.

Чаще всего в доход конвертируется хобби, это очень распространенный вариант. Конвертируется неосновная занятость — например, любители дачи становятся хорошими фермерами. Иногда конвертируется в доход семейная деятельность, когда человек, например, помогал кому-то из родных.

И даже те, кто зарабатывает в сфере своей основной занятости, делают это на немножко другом основании: близко, но не совпадает с профессией. Скажем, педагог становится нянечкой. Или преподаватели музыкальной школы создают центр развития детей, где родители получают возможность с раннего возраста приучить детей к музыке, к танцам, развить их интеллектуально.

А они легализуются?

— Скажем так, я не уверен, что у них есть легальная регистрация и что их деятельность совпадает с их регистрацией. Это хобби, которое оказалось вполне удачным источником дохода.

Как правило, до самого последнего момента люди стараются не легализовывать предприятия. Легализация — крайне вынужденный шаг. Здесь на бюджетников распространяется страх другой страты — страх бизнесмена: издержки легальности сегодня настолько велики, что, если сама деятельность не обеспечивается прямым подсосом из бюджета, она оказывается бессмысленной.

Насколько вообще распространены дополнительные заработки у бюджетников?

— Мы провели небольшой формализованный опрос на эту тему. Его репрезентативность ограничена. Опрос проводился в Хабаровске, но мы искали сравнительные данные по разным городам, по Приморью, Иркутску — какая-то триангуляция была. Получилось, почти половина опрошенных бюджетников, 44,5%, имели заработок помимо официальной работы. Самая слабая активность в этом плане у людей от 30 до 40 лет (7,3%), а среди людей младше 30 лет о наличии дополнительного заработка сообщили более 60%. Для каждого третьего бюджетника этот дополнительный заработок оказался критически важным.

Младшая группа стала самой большой неожиданностью: я полагал, что она окажется самой уязвимой, будет больше всего заинтересована в государственной поддержке. Но по интервью оказалось, что люди, которые выросли в "эпоху процветания", и у них вообще всегда все было замечательно — люди с достаточно низким уровнем социальных амбиций. Публичная активность для них вообще не является существенной. У них нет достижительной активности. Они открыли для себя частную жизнь.

Было несколько очень интересных эпизодов. Например, один респондент, молодой человек, промышляющей сдачей квартир (он их снимает помесячно, а сдает посуточно), нам сказал: мне этих денег хватает, чтобы кормить семью, иметь хобби, я счастлив, все остальное от лукавого. Младшее поколение ситуацию воспринимает просто: кончится одна работа — будет другая, другая закончится — найдем третью, не найдем в этом городе — нет проблем, переедем. И никакой государственной поддержки они не требуют. Это очень важное социальное явление — люди, которые открыли для себя частную жизнь. Не на уровне деклараций или категорий гражданского общества... Гражданское общество проявляется естественным, единственно возможным состоянием духа. Это вот оно и есть — общество частной жизни.

Вы упомянули, что для каждого третьего бюджетника дополнительный заработок критически важен. А что это значит: что они так мало получают на работе или что так много подзарабатывают? О каких суммах речь?

— Критически важен — это значит, что если человек лишится этого заработка, то его жизнь утратит привычные характеристики. Я принципиально не пробовал оценивать размер этих заработков, потому что оценка "много" или "мало" зависит от образа жизни гораздо больше, чем от суммы, о которой идет речь. Другое дело, что даже успешные конверторы, которые смогли конвертировать в заработок хобби и т. д., говорили о суммах до 150 тыс. руб., причем в случае, когда нам назвали 150 тыс., речь шла об обороте, а чистый доход был 60-80 тыс. руб. Это много, но это не богатство. И реально успешных людей — единицы.

Речь не о том, много или мало они зарабатывают. Речь о том, что основой государства у нас считаются силовики, но как бы мясо государства — это вот эти вот люди, бюджетники. И они потихонечку превращаются в песок, который сквозь пальцы государства начинает просеиваться. Они уходят из него. Государство сейчас пытается их как-то ухватить: закрутить гайки, ужесточить регулирование, ввести патенты... А они уже песок. Для них утрачена — или утрачивается сейчас — ценность государственного рабочего места.

А этот песок вообще можно как-то ухватить?

— Очень просто, технология выработана — оказывать услуги. Для этих людей единственная форма взаимоотношений с государством — когда государство оказывает услуги, реально ими востребованные. И нет другого оператора, который окажет эти услуги дешевле и более качественно. Ведь почему люди вообще платят налоги? Или из страха, или чтобы получить услуги. Но если ситуация такова, что заплачу я налоги или нет — бизнес в равной степени могут грохнуть, то есть когда я не покупаю уплатой налогов безопасность,— платить налоги из страха нет смысла. А услуги я не получаю. Соответственно, возникает вопрос: а зачем?

Хочется уточнить, о каких услугах речь.

— Обеспечение трансакций. Собственно говоря, это главное хорошее, что должно делать государство по отношению к бизнесу,— обеспечивать трансакции. Обеспечивать, что человек, которому я продал ботинки, мне все-таки заплатит, или что человек, которому я отдал деньги, мне эти ботинки отдаст.

Но поскольку государство эту функцию не выполняет вообще, а сама трансакция в данном случае осуществляется в рамках одного района или города, в локальном сообществе находятся авторитетные люди, к которым обращаются, когда есть проблемы с платежами, с исполнением обязательств, с поставками, о которых договорился, и так далее. За это предприниматели платят, причем совершенно добровольно, потому что у них есть потребность в этих услугах.

По-моему, это называется крышей.

— А что такое государство? Это крыша крыш. Только государство это делает или должно делать абстрактно, вне зависимости от того, знаю ли я моего контрагента лично или нет. И если он живет в Калининграде, а я, допустим, во Владивостоке, государство вот на таком расстоянии должно гарантировать нам исполнение сделок. Это хорошая крыша.

Если государство будет оказывать им эти услуги — более качественно, за меньшую цену, гарантируя безопасность,— эти услуги будут покупать. В данном случае речь может идти о каком-то уровне государства — пока о муниципальной власти, но если они чуть-чуть подрастут, то о региональной.

То есть обеспечивать трансакции — и все?

— Все разговоры о том, что людям нужно, чтобы государство им платило, так называемая активная социальная политика — да, это идея, которая очень долго внедрялась. Но по мере того, как люди понимают, что им нужна сеть, а не рыба, потому что рыба завтра протухнет, а если есть сеть, рыбу можно выловить, им становится нужно не государство-раздаток, а государство-сервис.

А государство может пережить такую эволюцию?

— Совершенно нормально может. Представьте себе хищников. Долго пищи всем хватало, и высшие хищники оставляли часть добычи хищникам поменьше. И вот еды стало не хватать. И шакалы понимают: остатков со стола льва нет, надо искать еду самим. Они будут сервисными, потому что им кушать надо.

Я не уверен, что этот сервис будут предоставлять чиновники и что это будет губернаторский уровень в провинции. Это могут быть какие-то другие акторы, не знаю... начальник УФСБ региона. Или кто-то еще. Но он будет оказывать эти услуги.

Он их будет оказывать как кто? Как представитель института или в частном порядке?

— А как их оказывали губернаторы 1990-х? И так, и так. Если бы человек, оказывающий услуги, не был губернатором, он бы не мог обеспечивать людям необходимый уровень легальности. Но если бы он действовал только как формальная институция, он не смог бы действовать эффективно. Собственно, успешность губернаторской экономики 1990-х была связана просто с тем, что услуги, которые они оказывали бизнесу, были более эффективными, более дешевыми, чем у любой другой крыши.

Но откуда взялось такое противоречие — между эффективностью и легальностью? Что мешало?

— Очень разные вещи. Я не готов сказать, что "если бы все было устроено вот так-то, то было бы эффективно". Но я не очень могу себе представить, как экономика России с очень разными формами, уровнями, принципами существования вообще может быть описана в одной системе правовых или любых других категорий. Она очень разная, она слоистая. И каждый слой обладает собственной неформальностью. Собственной статусностью. Собственными типами прохождения трансакций. Они все очень разные. Может быть, поэтому эффективность и легальность находятся немножко в противофазе.