История русского кино в 50 фильмах

Режиссер Петр Луцик 1998 год Фильм о русском бунте

"Всю ночь над церковной площадью качались саженные костры: жгли волостную библиотеку и дела Советов. Степку Ежика поймали на гумнах и убили. Карпуху Хохленкова оторвали от жены с постели, вывели во двор и убили. Конного пастуха Сучкова, захлестнув за шею вожжами, макали в прорубь, пока он не испустил дух. Сапожнику Пендяке наколотили на голову железный обруч, у него вывалились глаза. Акимку Собакина нашли в погребе, в капустной кадушке. Дезертир Афоня Недоеный рубил его драгунской шашкой, ровно по грязи прутом шлепал, приговаривая: "Вот вам каклеты, а вот антрекот".<...>

Машка кинула глазом туда-сюда, в ладоши хлопнула и пошла рвать:

Иисус Христос
Проигрался в штос
И пошел до Махна
Занимать барахла...
Взвыли, закашляли, засморкались...
А божья мать
Пошла торговать...

Отряд застонал, закачался в гулком реве:

Кыки, брыки всяко право,
Гребем мы все законы..."

(Артем Веселый, "Россия, кровью умытая")

Хорошо горит Москва, задушевно: даром что не деревянная, зато нефтью и кровью пропитанная, а кровь занимается не хуже нефти. Не оглядываются на запаленный ими костер федерального значения мужики хутора Романовского. Что они — изверги: бедой любоваться? Да и пахота на носу: поспешать надо. Не зря, значит, от Уральских гор до Белокаменной шли они, отхаркивая высосанную из вражьих жил кровь. Не зря топили в проруби и жгли таких же мужиков, выпытывая тропу в логово "Хозяина кабинета". Не зря слезали с печи, грызли человеческую плоть и с холодной мечтательностью на миг заглядывались на жирные бутафорские снежинки, прежде чем пустить пулю в очередной лоб. Если просто пересказать все, что они вытворили, покажется, что "Окраина" — русские "120 дней Содома" Пазолини.

На "Окраине" лежала печать смерти. Не столько экранной (черно-белая, условная монументальность и сказовый лад исключали сопереживания), сколько реальной. Из двух авторов фильма один был мертв: 31-летний Алексей Саморядов мистически нелепо погиб в 1994-м, выйдя с 10-го этажа ялтинской гостиницы. Луцик, соавтор Саморядова по лучшим российским сценариям тех лет ("Дюба-дюба" Александра Хвана, 1992; "Гонгофер" Бахыта Килибаева, 1992), в одиночку воплотил их заветный замысел. Воплотил и, удостоверившись, что сделанное им хорошо, два года спустя, 40-летним, тихо ушел во сне. Смерть дуэта, считавшегося надеждой отечественного кино, казалась знаком беды: к середине 1990-х великое советское кино было снесено до основания, а новых фильмов почти не было. На культурном пепелище такой пластический шедевр, как "Окраина", смотрелся страшным надгробным монументом самому кинематографу.

Увидев "Окраину", общество онемело. Годом раньше Данила Багров не на шутку перепугал интеллигенцию. Но на фоне Филиппа Ильича (Юрий Дубровин), Кольки Полуянова (Николай Олялин), Василия Ивановича (Алексей Ванин) и страшного отрока Паньки Морозова (Алексей Пушкин) он казался шалуном-детсадовцем. А Алексей Балабанов — на фоне Луцика, вылитого героя плакатов 1950-х годов,— "своим", нервным интеллигентом.

Отойдя от шока, общество заговорило, и как заговорило. Лучший способ загнать фильм в забвение — заболтать его. В рекордные сроки об "Окраине" прозвучало беспрецедентное количество благоглупостей. Ухватившись за название, совпадающее с названием великого фильма Бориса Барнета (1933), "Окраину" признали стилизацией под советский "большой стиль" и приписали ей уйму отсылок к "Земле", "Чапаеву", "Как закалялась сталь". Заодно объявили Луцика, не застонав от когнитивного диссонанса, эпигоном Тарантино или Джармуша, "киношным Олегом Григорьевым" — автором "садистских" стишков об удавившемся проводом электрике Иванове. Луцика били за юродство и патетику, язычество и эксгумацию соцреализма. Приписывали соц-артистскую иронию и резонанс с прозой Платонова. Даже пеняли за незнание реалий крестьянского быта.

Больше правды было в голосе одинокого критика, назвавшего фильм "натуральным кинематографическим терактом" и ратовавшего — от чего народ за 10 лет отвык — за его запрет: нельзя же, в самом деле, звать Русь, впрочем не имевшую никаких шансов этот зов услышать, к топору. Либерал-консерватор диалектически сошелся с национал-большевиками, признавшими "Окраину" партизанским актом против диктатуры буржуазии.

Интеллигенции удалось убедить себя, что страшная месть мужиков столичному нефтяному пауку (Василий Степанов), укравшему у них землю-кормилицу, это понарошку, что "Окраина" — игра ума эстета-синефила. Однако воздействие фильма было сугубо эмоциональным. Сдается мне: зачитывался Луцик не Платоновым, а самым страшным советским писателем с глумливым, как оскал черепа, псевдонимом Артем Веселый. В протоколах допросов расстрелянного, как и Веселый, поэта Павла Васильева, кстати, приведены слова Веселого: "Я бы поставил пушку на Красной площади и стрелял бы в упор по Кремлю"

"Окраина" — не про советское кино и не про колхозников, как и "Россия, кровью умытая" — не про белых и красных. Это все про русский бунт, далеко не бессмысленный, но беспощадный: любая крестьянская война — чистое зверство. Зверствуют герои Луцика, хоть и с фантазией, но без злобы, хозяйственно. Рачительно зверствуют. Одно дело — медленно в котле сварить несговорчивого обкомовца. А тащить его в погреб, чтобы "показать потусторонний мир" — лишь глухой подземный вой донесется,— это слишком, это не по-людски — в том смысле, что больно метафорично, избыточно. Обстоятельность бунта, его целеустремленность, его свойскость Луцик ухватил с той же силой, которая пугала в героях.

Впрочем, называть их героями — тем более советскими — не совсем точно. Они — персонифицированные — извините за выражение, хтонические — силы земли. Не идеалистической, "черносотенной" почвы, а земли в буквальном смысле, тех комьев, по которым на титрах панорамирует камера. Потому и выбрал Луцик не советских премьеров (кроме инфернально изнуренного Олялина), а эпизодников Дубровина и Ванина. Тех, кто в десятках фильмов "создавал фон" (это Ванин в "Джентльменах удачи" спускал с лестницы Доцента), духов советского кино, олицетворявших течение жизни.

Василий Иванович походя сообщает, что ему 73 года не по паспорту, а по правде: год он приписал, чтоб на фронт попасть. В фильме, где спутаны эпохи — от былинной до чапаевской и газпромовской,— это кажется реверансом советской мифологии. Но говорит актер Ванин от первого лица: это он в 1942-м исхитрился попасть на фронт, это ему на съемках было 73. Одна эта деталь наполняет "игру ума" Луцика и Саморядова пугающей достоверностью апокалипсиса, который всегда с тобой.