Как война в Испании создала и разрушила антифашистское движение

9 сентября 1936 года начал работать Комитет по невмешательству в испанские дела. Почти все европейские страны формально отказались поддерживать любую из сторон в гражданской войне, разорвавшей Испанию после мятежа националистов против законного республиканского правительства. В реальности в "испанские дела" вмешались не только военные специалисты, солдаты и политики, но и интеллектуалы всего мира. Для большинства из них война, начинавшаяся как последний решающий бой против фашизма, закончилась жестоким разочарованием в своих же идеях, надеждах и союзниках. Михаил Трофименков написал о том, как гражданская война в Испании перестала быть борьбой за свободу, а Андрей Борзенко собрал свидетельства воодушевления и разочарования ее участников и современников из числа писателей и поэтов.

"Атмосфера, по меньшей мере в либеральных интеллектуальных и культурных кругах Нью-Йорка <...> была перегружена напряжением, ненавистью и страхом <...> Однажды я то ли написал что-то критическое о Компартии, то ли разразился критическим спичем. И человек, стоявший рядом со мной у прилавка университетского книжного магазина, вдруг указал на мой красный галстук и заорал: "Вы не имеете права носить красный галстук — вы, загонщик красных!""

Таким запомнился 1937 год философу Сидни Хуку, еще недавно агитировавшему за Уильяма Фостера, кандидата Компартии на президентских выборах, и работавшему в московском Институте Маркса и Энгельса, но порвавшему с Коминтерном после прихода Гитлера к власти. В 1942 году он напишет в ФБР донос на писателя Малкольма Каули, будет сотрудничать с ЦРУ и разоблачать антиамериканизм Джона Стейнбека. Но это все потом. А пока что он со всем пылом "левого антисталинца" зафиксировал атмосферу гражданской войны в Нью-Йорке. Точнее говоря, атмосферу гражданской войны в Испании, ставшей для интеллектуалов мировой войной: от Швейцарии до Австралии она раскалывала интеллектуальные сообщества.

Не на фашистов и антифашистов — этот раскол произошел давно, хотя исключения, конечно, были. Так, безусловный — по понятиям эпохи — "фашист" Жорж Бернанос, классик французской литературы, католик, став свидетелем резни, учиненной франкистами, проклял их в "Больших кладбищах под Луной", за что единоверцы, естественно, объявили его наймитом Коминтерна. Ну или, скажем, Уильям Фолкнер, джентльмен-южанин и да, расист, однажды в жизни вылез из своей скорлупы, чтобы высказать безусловную поддержку Испанской республике.

Но трагический нерв интеллектуального раскола заключался в том, что прошел он через лагерь защитников республики. В истории не было более романтической войны, которая с такой силой излечивала бы от революционного романтизма. Список тех, для кого ее падение было горьким вдвойне — к горечи поражения примешивалось горечь понимания, что с республикой было что-то не так,— велик. Взять хотя бы писателей. Густав Реглер, травленный газами еще на Первой мировой, комиссар XII интербригады, искалеченный тем же снарядом, который убил легендарного комбрига "генерала Лукача" — венгерского писателя Матэ Залку. Джордж Оруэлл, которого отторжение социального неравенства привело в ряды не "привилегированных" интербригад, а милиции испанской ПОУМ (Рабочая партия марксистского единства). Артур Кестлер, проведший в ожидании расстрела несколько месяцев во франкистской тюрьме. Конечно, тех, кто не усомнился в Республике, было гораздо больше, однако "отступничество" этих героев слишком красноречиво, чтобы списать его на статистическую погрешность.

Необходимо сразу сделать две оговорки.

Во-первых, для большинства из них ревизия испанского опыта вовсе не была синонимична разрыву с коммунистической или вообще "левой" идеей. Даже Оруэлл, казалось бы, патентованный в конце жизни антикоммунист, в 1940-х годах категорически писал, что, какие бы жестокости ни ассоциировались с "красным террором", любой "белый террор" затмевал его своими масштабами и изуверством. Нет, речь шла, как правило, о разрыве со "сталинской" версией левизны. Благо, мировой левый лагерь состоял из многих течений, враждовавших между собой вполне люто.

Во-вторых, собственно Испания стала точкой невозврата разве что для Джона Дос Пассоса, одного из писателей, определивших "стиль века", многолетнего "попутчика" Компартии. В Испании он оказался как соавтор Хемингуэя и Йориса Ивенса по работе над великим документальным фильмом "Испанская земля" (1937). Заодно он рассчитывал увидеться в Валенсии с Хосе Роблесом, своим другом и переводчиком, испанским политэмигрантом, преподавателем Мэрилендского университета. Когда началась война, Роблес оказался в Испании — и, перечеркнув свою американскую жизнь, остался на родине, чтобы служить республике.

Но Дос Пассос не смог разыскать Роблеса: тот бесследно исчез. Дос Пассос отчаянно — благо он имел доступ к высшим эшелонам власти — искал его следы. Наконец американец, сотрудник службы пропаганды, сказал, что Роблес мертв. Ликвидирован "специальной секцией" госбезопасности.

Работа Роблеса носила строго секретный характер: переводчик главного советского военного советника Яна Берзина, которого в мае 1937-го отозвали в Москву и расстреляли за "троцкистскую, антисоветскую, террористическую деятельность". Роблеса могли счесть связником между Берзиным и испанскими троцкистами. Шок от этой истории положил конец роману Дос Пассоса с Коминтерном.

На взгляд Хемингуэя, Дос Пассос "просто струсил". Мир, который выбрал Роблес — темный, вязкий мир разведки, по определению основанный на предательстве, если не предполагал, то вполне допускал такую смерть. Хемингуэй же не был бы Хемингуэем, если бы — хотя бы ради победы над самим собой — не принял террор как необходимость. Впрочем, если герой-американец в "Пятой колонне" (1938) служит в республиканской госбезопасности, то в "По ком звонит колокол" (1940) его "литературный брат" едва не расстается с жизнью в ее застенке.

И Долорес "Пассионария" Ибаррури, секретарь ЦК испанской Компартии — воплощенная "Испания-мать" в черных одеждах, страстный самородный гений-оратор,— назвала "По ком звонит колокол" "антикоммунистической и антинародной книгой".

Остальные "ренегаты" порвали с Коминтерном в дни советского-германского пакта, а испанский опыт использовали как аргумент задним числом.

"Я сказал Кестлеру: "История остановилась в 1936-м", на что он отреагировал мгновенным пониманием. Мы оба подумали о тоталитаризме в целом, а в частности — об испанской войне. В Испании впервые я увидел газетные репортажи, не имевшие никакого отношения не то что к фактам, но даже к тому, что подразумевается под ординарной ложью" (Оруэлл).

То, что рефлексия происходила задним числом, не дискредитирует ее априори. Ведь война в Испании — часть всемирной политической мозаики: ее фон — Большой террор в СССР — так же важен для ее понимания, как и глобальный феномен Народного фронта (НФ): именно в нем и разочаровались левые диссиденты.

Нацистский переворот (январь 1933-го) стал катастрофой для Коминтерна. Фашизм оказался не исторической виньеткой, не предсмертной, как предполагали коминтерновские теоретики, судорогой капитализма, а силой, определяющей ход мировой истории. Эта сила ненавидела и безжалостно истребляла и "красных", и "розовых", и буржуазных гуманистов. Одному Коминтерну с этим было не справиться, зато фашизм сам толкал либералов в объятия Компартии. Совсем не так, как предполагалось, но фашизм революционизировал капиталистическое общество.

Георгий Димитров, очевидец немецкой катастрофы, вырвавшись из нацистской тюрьмы, в ходе тяжелых двухмесячных дискуссий убедил Сталина в необходимости радикальной смены курса. Димитрова поддержали другие вожди Коминтерна, а окончательно обозначил катастрофу его VII Конгресс (Москва, 25 июля — 20 августа 1935 г.): "Сейчас трудящимся массам в ряде капиталистических стран приходится выбирать не между пролетарской диктатурой и буржуазной демократией, а между буржуазной демократией и фашизмом".

Раньше Коминтерн руководствовался принципом "кто не с нами, тот против нас". Теперь — "кто не против нас, тот с нами".

Конгресс призвал к созданию единого Народного фронта (НФ) на основе антифашизма, борьбы за демократические права и свободы, против угрозы мировой войны. Во Франции, Испании, Чили эта идея воплотилась в политических коалициях, победивших на выборах. В Китае — в военном союзе ненавидевших друг друга коммунистов и гоминьдановцев против японской агрессии. В США — в поддержке Компартией "Нового курса" и лично дорогого товарища Рузвельта, переназначенного из социал-фашистов в надпартийного лидера НФ на платформе универсального "американизма".

"Коммунизм — это американизм ХХ века",— отчеканил генсек Компартии США Эрл Браудер.

Поскольку Коминтерн точно определил суть антифашизма как сопротивление варварству, базой НФ стали мириады надпартийных объединений деятелей культуры, поглотивших распущенные партийные организации, как в США Лига американских художников и Лига американских писателей поглотили ортодоксальные "Клубы Джона Рида". Принимая во внимание роль, которую играли в интербригадах интеллектуалы — одних только немецких писателей в их командном составе насчитывалось 15 человек,— их можно назвать "культурным фронтом".

Для интеллигенции, в отличие от профессиональных революционеров (хотя в эру Коминтерна грань между ними часто условна — Залка, Кестлер, Модотти, Ривера, Сикейрос, Хикмет), романтика и утопизм революции играли слишком большую роль. Испания подвергла их жесточайшему испытанию. Интеллигенция столкнулась с реальностью войны. Хуже того — гражданской войны. И даже еще хуже: гражданской войны "в квадрате".

Речь не о физических тяготах и рисках. В этом смысле интеллигенция как раз показала себя с лучшей стороны: достаточно почитать "Людей в бою" тихого нью-йоркского еврея, театрального критика Альвы Бесси. Речь о тяготах нравственных, экзистенциальных.

Даже бескровные, но очевидные закулисные интриги в коалиционном правительстве республики, в которых активно участвовали коммунисты, омрачали утопический образ войны. Что уж говорить о терроре.

На гражданских войнах всегда больше расстреливают, чем убивают в честном бою. "Белый террор" франкистов унес жизни от 200 до 400 тысяч из 26 миллионов испанцев. Ответом (в том числе и превентивным) стал стихийный "красный террор" первых месяцев войны, включая расправы над заключенными — ремейк "сентябрьских убийств" Великой французской революции. Однако жертвы этой разновидности террора у "отступников" сочувствия не вызывали никогда.

Другое дело — "свои" жертвы чисток.

Прежде всего настораживала гибель героев первого периода войны. Выстрелом в спину был убит былинный анархист Буэнавентура Дуррути, чья "железная колонна" (вкупе с интербригадовцами) завалила своими телами окраины Мадрида, но не пустила фашистов в столицу. Подозрительность этой смерти проецировалась на другие потери.

Но чтобы не просто выдержать первый штурм, а устоять и победить, республика нуждалась в регулярной армии. Создать ее были призваны советские военные советники, иностранные наемники (об этой забытой разновидности бойцов Испании с уважением высказался Хемингуэй в "Ночи перед боем") и интербригадовцы "потерянного поколения". Первостепенной задачей было уничтожить дух романтической партизанщины, выразившейся в девизе "испанцы пулям не кланяются" и превращавшей атаки в изощренную форму коллективного самоубийства. Победить партизанщину можно, лишь убив партизанских вожаков. Это закон любой гражданской войны. Но для интеллигентов-романтиков испанская война была не "любой".

Еще больше отталкивала гражданская война внутри войны. В мае 1937 года в Барселоне схлестнулись в кровавых уличных боях республиканцы коммунистической ориентации и троцкисты из ПОУМ Андреу Нина. Сам Нин "пропал без вести", захваченный и тайно казненный мобильной группой НКВД.

Идеалистов шокировали по меньшей мере натянутые обвинения членов ПОУМ в связях с гестапо. Шокировали устроенные над его лидерами показательные процессы. Шокировали прежде всего действия опергрупп НКВД.

Мятеж совпал с сенсационными новостями о разгроме "военно-фашистского заговора" Тухачевского. Один за другим исчезли в кровавом тумане эмиссары, с которыми ассоциировалась братская помощь СССР: посол Розенберг, консул в Каталонии Антонов-Овсеенко, военный советник Берзин, военный атташе Горев, торгпред Сташевский, великий журналист и де-факто личный сталинский эмиссар Кольцов. Крепло ощущение, что Испания для Сталина — еще один театр военных действий против инакомыслящих коммунистов.

Испанское эхо московских процессов меж тем заставляло усомниться в благородстве роли СССР в целом. Участники событий еще не знали, что советская помощь не безвозмездна, а оплачена испанским национальным золотым запасом. Однако уже звучали упреки. В том, что СССР на раннем этапе войны поддержал англо-французскую политику невмешательства: Сталин заигрался в "мирное сосуществование". В том, что СССР поставляет устаревшее вооружение: не утилизирует ли он складские запасы, не относится ли к Испании (что, впрочем, противоречило предыдущему обвинению) лишь как к полигону для своей армии.

Но главный упрек, выдвигавшийся многими "отступниками", был таков: Сталин предал испанскую революцию, приказав местным коммунистам железной рукой пресечь революционный порыв масс. Подразумевалось, что Компартия действительно положила конец ультрареволюционным экспериментам анархистов. С 1937 года коммунисты насаждали уважение к частной собственности, разгоняли колхозы и коммуны, возвращали хозяевам даже обобществленные салоны красоты.

Проще говоря, Сталин лишил войну ее революционной составляющей. Когда СССР договорится с Германией — через пять месяцев после падения Мадрида,— а антифашистская пропаганда Коминтерна будет свернута, станет очевидно, что Сталин ставит державные интересы выше интересов мировой революции. Закончится эпоха недипломатической дипломатии, начало которой положили большевики, обнародовав секретные договоры царского правительства. Рухнет утопия, а что, как не революционная утопия, манило в Испанию и Кестлера, и Реглера, и Одена, и Оруэлла, и Дос Пассоса, и Спендера,— независимо от степени их причастности или непричастности Коминтерну. В 1939 году пали не только Мадрид и Варшава, но и Народный фронт, и сама идея моральной политики.