Искусствовед Анна Степанова — о турецком поэте Назыме Хикмете, каким его знали только близкие

65 лет назад поэт Назым Хикмет бежал из Турции, второй родиной для него стал Советский Союз. О том, как жилось романтику, которого называли "турецким Пушкиным", в стране развитого социализма, "Огоньку" рассказала искусствовед, доцент ГИТИСа и приемная дочь поэта Анна Степанова

Вряд ли стоит напоминать, насколько популярен был Назым Хикмет в Советском Союзе — поэт-коммунист, бежавший к нам от преследований на родине, друг многих интеллектуалов, от Константина Симонова до Луи Арагона. Советские люди ломились на спектакли по его пьесам и зачитывались его стихами, которые сегодня уже считают народными.

Мама Анны Анатольевны, драматург и искусствовед Вера Тулякова, стала последней женой знаменитого турка. Это к нему она ушла от своего мужа, сценариста Анатолия Степанова. Сам Хикмет хотел, чтобы девочка называла его папой, но Вера была против: "У Анюты только один отец". Впрочем, турки все равно называют Анну Степанову "кизим" — приемная дочь. Получается, пусть не родная, но все-таки дочь Хикмета, как ни крути.

Как Назым Хикмет жил, любил и писал в Советском Союзе, Анна Степанова рассказала корреспонденту "Огонька".

— История того, как ваша мама познакомилась с Хикметом, довольно известна: ей нужно было проконсультироваться по поводу мультфильма по албанской сказке... А вы помните свою первую встречу с ним?

— Он был большим, рыжие с сединой волосы, красивые голубые глаза, от него замечательно пахло табаком и хорошим парфюмом, но все это не главное. А главное — он поцеловал мне, девятилетней, руку, после чего я потеряла способность что-либо соображать.

Вообще, Хикмет страшно любил женщин, любил ими восхищаться, устраивать вокруг них праздник. Мама рассказывала историю, на самом деле довольно страшную, как однажды Назым поцеловал руку кондукторше в трамвае, и та разрыдалась: ей же никто и никогда руку не целовал. А для Хикмета женщина была особой — лучшей — породой людей.

— Много в нем было от турка?

— Он любил сидеть на диване по-турецки, любил яркие краски и, конечно, страшно любил черный кофе. У Наума Клеймана есть замечательный рассказ, как мама учила его варить кофе по-хикметовски, я и сама этот кофе часто готовила.

— Рецептом поделитесь?

— Да, пожалуйста. Турка ставилась на раскаленную сковородку с песком, кофе варился с сахаром, когда он поднимался в первый раз, туда капали несколько капель холодной воды, и так два раза. Когда же кофе поднимался в третий раз, клали сахар и немного присаливали. Был еще вариант, когда ложечку, которой кофе мешали, натирали чесноком. Вот и весь секрет.

Хикмет вообще любил такие вот наслаждения — хороший кофе, хорошую еду. Он, например, считал, что здесь, у нас, не умеют печь пахлаву даже азербайджанцы, которых очень уважал. Как-то раз из Египта они с мамой везли пахлаву в подарок, так вот Хикмет не выдержал и съел ее прямо в самолете.

Надо сказать, он был человеком широкого спектра настроений, до конца проживал каждый конкретный момент — был у него такой талант, не частый, кстати. Люди, как ни странно, живут суженно, скудно, а он фонтанировал. Здесь, в доме, могла не закрываться дверь от гостей, но были и такие часы, когда все ходили на цыпочках: Назым работал.

Из аристократа в коммунисты

— Хикмет рассказывал что-то о своей жизни в Турции?

— Он был внуком паши. Кстати сказать, турки-аристократы выглядят именно так: они голубоглазые и светловолосые. Назым жил и учился в Стамбуле, в богатом аристократическом доме. Думаю, что увлечение коммунистическими идеями началось как раз потому, что он долгое время не знал реальной жизни — слишком велик оказался разрыв между тем, что он видел дома, и нищетой на улицах. По сути, Хикмет пытался своей жизнью искупить невольную вину — свою и своей семьи — за то, что они жили лучше многих других. Очень похоже на историю Блока, который едва ли не оправдывал людей, сжегших его имение.

— А чем Хикмет не устраивал турецкие власти?

— Ну как же, он был коммунистом и атеистом, призывал к революции. Кстати, Назым Хикмет задолго еще до Орхана Памука признал геноцид армян, здесь он пытался извиняться за это перед каждым встречным армянином, чувствовал на себе эту вину. При этом он очень почитал Ататюрка, его воображение занимали те перемены, которые при Ататюрке произошли в Турции.

— Он рассказывал что-то о времени, проведенном в турецкой тюрьме?

— Тюрьма есть тюрьма, но там он много читал, это в тюрьме он перевел "Войну и мир". В последний, самый долгий его тюремный срок Хикмет подружился с просвещенным начальником тюрьмы, ему делали какие-то послабления, именно там, в тюрьме, начался роман с дальней родственницей, и она родила ему сына, Мемета, он сейчас живет в Турции затворником. Интересно, как все меняется: сейчас в том самом здании, где когда-то была тюрьма,— один из самых фешенебельных отелей Стамбула, меня водил туда пить кофе мой турецкий друг.

А на свободу Хикмета выпустили благодаря кампании, развернувшейся по всему миру, в ней участвовали Пабло Пикассо, Луи Арагон, Тристан Тцара... Но вскоре Назыма предупредили о готовящемся на него покушении, он бежал морем на лодке из Турции. Власти лишили его гражданства специальным "законом Назыма Хикмета". А уж сколько его не печатали, запрещали...

Советская одиссея Хикмета

— Правда ли, что он смог найти убежище благодаря своим польским корням?

— Да нет, Назыма Хикмета готовы были принять в нескольких странах. Его подобрал румынский корабль, потом он уехал в Польшу и уже оттуда — в Советский Союз. Однако в том, что он оказался в России, не было ничего удивительного. Сейчас этого уже не помнят, но в первый раз он приезжал в нашу страну еще в 1920-х, учился в Коммунистическом университете, знал русский язык.

Это вообще очень смешная история: в 1920-х он отправился в Советский Союз, решив, что там уже коммунизм и не нужны деньги, высадился где-то в Батуми — этакий стамбульский денди в лакированных ботинках. Те самые ботинки у него сразу забрали в уплату за проезд, в результате он уже едва ли не в лохмотьях кое-как добрался до Москвы и попал в бурную веселую творческую среду того времени. Здесь у него была первая любовь, он бредил Мейерхольдом, а на публицистическом вечере в Политехническом музее его "крестил" Маяковский — вытолкнул на сцену: "Иди, турок, читай, все равно никто ничего не поймет". Никто ничего и не понял, но аплодировали бурно.

Драма Хикмета была в том, что, приехав в Москву во второй раз, в 1951-м, он думал, что возвращается в ту же по духу страну. Но страна была уже другой. Еще за границей посмотрев "Кубанских казаков", Назым Хикмет принял фильм за чистую монету. А когда ехал из аэропорта в Москву мимо домиков с соломенными крышами, решил, что это этнографический музей... У мамы есть книга "Последний разговор с Назымом", так вот внутренним сюжетом этой книги стало постепенное прозрение поэта — он и умер в 62 года главным образом потому, что осознал в полной мере советскую реальность.

— Я где-то читал, что в России Хикмет постоянно спрашивал про давно расстрелянного Мейерхольда...

— Когда Хикмет приехал в Союз, его собирался принять лично Сталин. Но сначала многолюдный прием устроил Союз писателей, и там за столом Назым начал спрашивать всех, где Мейерхольд. Кто-то ляпнул, что Мейерхольд в горах, на лечении, и все начали это повторять. Потом Хикмет спросил еще про нескольких людей из своих 20-х годов, тоже расстрелянных, ему ответили, что и они тоже на лечении в горах...

— А со Сталиным они в результате встретились?

— Они не встречались никогда. На том же приеме Назым Хикмет, уже побывавший в нескольких московских театрах, произнес речь и сказал, что Сталин, конечно, великий человек, но напрасно в каждом советском спектакле его сравнивают с солнцем, ведь даже для восточной поэзии это очень пошлый образ. После этих слов стол наполовину опустел: даже слушать такие речи было опасно. Ну а назначенная встреча со Сталиным была отменена.

За Назымом Хикметом власти внимательно присматривали. Когда в 1990-е ненадолго были открыты архивы КГБ, мама пошла туда и вернулась бледной, едва живой: доносы писали самые близкие люди. Больше она туда не ходила.

Хикмета пытались приручить различными благами, по нынешним временам смешными, а по тогдашним невероятными: дали квартиру в номенклатурном доме, цековскую мебель с бирками, пайки, дачу, машину... Когда он понял, что это, отказался от обслуги, пайков, от машины с водителем. "Тебе этого не простят",— сказал ему Фадеев. И ему не простили, для советских властей Назым никогда так и не стал своим, был слишком независимым, неудобным, слишком гражданином мира.

— Но в коммунизм он все-таки верил?

— Он, как и Маяковский, верил в него как поэт. И чем дальше реальность расходилась с поэтической мечтой, тем болезненнее переживался этот разрыв.

Долгий разговор с Назымом

— Про Хикмета и вашу маму говорят, что это такой идеальный роман. Так и было?

— У них была любовь. Редкая, глубокая, это же по стихам, написанным им маме, видно. Мама работала редактором на студии "Союзмультфильм", и Хикмет приезжал к ней туда с цветами, шоколадными конфетами. Над Назымом подшучивали, мамина подруга однажды сказала: "А что вы все шоколад приносите? Вера его не любит". Хикмет удивился: "Что же она любит?" — "Соленые огурцы". С тех пор он являлся с трехлитровыми банками огурцов.

Оба были несвободны, когда встретились, а в 1961 году сбежали в Кисловодск. Когда вернулись, уже вдвоем зашли в эту самую прихожую и увидели плакат, оставленный бывшей пассией Хикмета: "Будьте вы прокляты!"

Назым и мама поселились здесь, не взяв ничего из прошлой жизни. Я жила с бабушкой в Подмосковье, в Болшево, иногда они приезжали ко мне, иногда привозили сюда, я была таким воскресным ребенком.

— Как был устроен их быт? Вы говорили, здесь практически не переводились гости...

— Была дворничиха Шура — она стирала, убирала, остальное было на маме. Мама кормила и принимала многочисленных гостей — приходили режиссеры, актеры, поэты... Она вспоминала, как однажды пришла целая делегация депортированных чеченцев.

Назым просыпался очень рано, шел к двери, там снаружи висел почтовый ящик, доставал газеты. Он так и умер в прихожей, когда пошел за газетой...

— А кто бывал из близких друзей? Симонов?

— Они дружили, именно Константин Симонов встречал Назыма, когда тот во второй раз приехал в Советский Союз. Но после XX съезда вскрылся масштаб репрессий, и Хикмет был потрясен. Это потрясение позже отразилось в стихах, помните: "И усы его из камня, бронзы, гипса и из бумаги / В столовых и ресторанах были в тарелках нашего супа..."

Так вот, мама рассказывала, что в те дни была с союзмультфильмовскими коллегами в Переделкино на даче у Хикмета, когда к нему приехал Симонов. Они поднялись наверх, и вдруг она услышала проклятия Назыма, а затем Симонов ушел, хлопнув дверью. Оказалось, что Симонов начал защищать Сталина и Назым его выгнал — так рухнула дружба. Но Симонов говорил всем, что их поссорила Вера.

— А что там была за история с Зощенко, которого защитил Хикмет?

— Эта история описана у мамы, сама она этого не видела, все со слов Хикмета. Когда он приехал в Ленинград, на свою премьеру, то позвал с собой Зощенко, который тогда был в опале. Хикмет ввел его в зал, пропустил первым, отогнал какую-то шавку, пытавшуюся его оскорбить... И зал зааплодировал Зощенко. Такие вещи Назым делать умел, он уже тогда начал кое-что понимать про здешнюю жизнь.

— Вы сказали, что Хикмет отказался от многих привилегий. Но все же одна точно осталась... Читал, что они с вашей мамой ходили в недоступную простым смертным 200-ю секцию ГУМа. Было такое?

— 200-я секция действительно была, мама брала меня туда несколько раз, но ничего особенного я не помню: полки, одежда, примерочные кабинки. Чтобы попасть туда, надо было согласовать время, делалось это для того, чтобы покупатели не сталкивались друг с другом. Хотя иногда все же пересекались. Однажды мама столкнулась там с Фурцевой, и та попросила ее посмотреть, как сидит на ней какой-то костюм. А в другой раз видела, как Нина Петровна Хрущева купила два рулона одинакового ситца: продавщицы удивлялись: зачем ей столько? Мама тоже купила этот ситец, у меня до сих пор где-то лежит сарафан, сшитый из него,— такой серый, с подсолнухами...

— А на вашей жизни то, что мама замужем за Хикметом, как-то отражалось?

— Отражалось, конечно, и абсолютно трагически. Я жила с бабушкой и ходила в школу вместе с детьми из рабочего поселка. А мама с Назымом часто привозили мне вещи из-за границы: бархатные платьица, разноцветные колготки, о которых тогда даже никто не знал... Понятно, что в классе постоянно кричали: "Анька в новых кальсонах пришла!" Поэтому я приходила домой и, рыдая, говорила, что мне не нужны эти лаковые туфельки, а нужно все, как у Гали Карповой... Трагизм усугубился, когда я выросла, а Хикмета уже не стало: больше такие вещи мне никто не привозил.

Вообще, Хикмет очень трогательно ко мне относился, он, к примеру, таскал в самолетах леденцы для меня. Одна стюардесса, увидев, как он запустил руку на поднос с конфетами, сказала другой по-французски: "Какой жадный господин". И вдруг Назым ответил ей по-французски: "Я не жадный, но у меня есть маленькая дочка". В конце полета стюардесса неожиданно принесла ему целый пакет этих леденцов...

Но дело, конечно, не в леденцах и одежде. Мне повезло наблюдать такую любовь, какая была у Назыма и мамы.

На приеме Назым Хикмет сказал, что Сталин, конечно, великий человек, но напрасно в каждом советском спектакле его сравнивают с солнцем, ведь даже для восточной поэзии это очень пошлый образ. После его слов стол наполовину опустел

Турецкий Пушкин

— Правда, что недавно Хикмету вернули турецкое гражданство?

— Да, закон о лишении Хикмета гражданства недавно отменен. Турецкая интеллигенция много лет этого добивалась, это был, конечно, позор: например, его книги могли издавать, а вот стихи в школьных учебниках не печатали, он все равно как бы существовал в Турции нелегально.

— А что сейчас? Турки читают Хикмета?

— Что вы, не просто читают — они его поют, целыми стадионами. Раньше говорили, что это турецкий Пушкин, теперь так сказать нельзя: Пушкин у нас уже не так популярен, как в советское время. А вот Хикмет в Турции — безусловная величина. Когда в Стамбуле открыли выставку "Вера и Назым: Москва — Париж", плакаты с их фотографиями висели на улице Истикляль, самой популярной пешеходной улице города. Недавно Назыму даже поставили памятник в каком-то городе, потом этот памятник пропал, потом его нашли — жизнь вокруг него кипит!

Могила Назыма Хикмета и мамы на Новодевичьем стала местом паломничества: турки приезжают поодиночке и целыми автобусами, привозят землю с родины, кладут монетки, медальоны от сглаза, чего я там только не находила! Все знают, что он любил сладкое и много курил, так вот ему постоянно кладут сигареты и конфеты, оставляют записки со стихами... Каждый год, 3 июня, в день смерти Хикмета, там собирается много народу, вспоминают его, читают стихи, смеются и плачут. Еще выпускают голубей, так администрация мне потом выговаривает, потому что эти голуби долго кружат над Новодевичьим...

— Сообщали, что власти Турции предлагали перезахоронить его на родине...

— Не власти, люди. Меня об этом постоянно спрашивают. А я всегда отвечаю: вы что, хотите разлучить двух влюбленных? Ведь на кладбище мама и Назым лежат вместе.

— Ну а в России его помнят?

— Несколько лет назад была издана книжка мамы о Хикмете, книжка хорошая, ее читают. Но в России после перестройки был убит интерес к поэзии. Только сейчас он, кажется, возвращается, ведь поэзия помогает человеку дышать...

Беседовал Кирилл Журенков