Тимофей Грановский: блестящий профессор, который не занимался наукой

Три цикла публичных лекций, которые Тимофей Николаевич Грановский прочитал в Московском университете, будет справедливо назвать самыми модными и популярными шоу 1843-1846 годов. Именно тогда возник образ вдохновенного профессора среди толпы фанатов, жадно ловящих каждое его слово. При этом актерства здесь было не меньше, чем информации. Еще философ Алексей Хомяков сказал, что у Грановского "одна судьба с гениальными актерами: действие минутное, но неизгладимое". И потомки, которым вдруг взбредет в голову почитать записи этих лекций, будут в недоумении пожимать плечами, не понимая, что же так поражало современников в этих вполне заурядных текстах.

АЛЕКСАНДР КРАВЕЦКИЙ

Человек из мемуаров

В советской пропаганде революционеров было намного больше, чем героев войны. В книгах, фильмах, теле- и радиопередачах постоянно появлялись в разном виде оппозиционеры XIX и начала XX века, которым, как утверждалось, советские люди обязаны своим прекрасным настоящим и светлым будущим. При этом антисоветские советские люди относились к этой революционной тусовке неоднозначно. С одной стороны, все связанное с официозом вызывало отторжение, но с другой — правдоискатели прошлого были куда ближе, понятнее и симпатичнее, чем партийные функционеры настоящего. Кухонные дискуссии о будущем страны казались продолжением споров, начатых еще в XIX веке. А официальная пропаганда подкидывала материал. Дело в том, что дореволюционная демократическая публицистика, а также мемуары и антиправительственные прокламации издавались СССР значительными тиражами и были, в отличие от текстов советских диссидентов, вполне доступны. Свежий "тамиздат" могли достать далеко не все, зато репринтные переиздания лондонских томиков Герцена было нетрудно найти у букинистов. И романтически настроенные юноши за неимением более актуальной антисоветчины штудировали смутьянов давно прошедших времен.

Мое юношеское чтение Александра Герцена было связано именно с этим. Не могу сказать, что "Былое и думы" меня тогда потрясли, однако описание публичных лекций, организованных Московским университетом, произвело сильное впечатление. Те, кто слушал Тимофея Грановского, и сам Герцен были переполнены эмоциями, и это трогало даже почти полтора столетия спустя. Возникло желание как-то поучаствовать в этом и прочитать записи выступлений. Издание публичных лекций Грановского попало ко мне спустя несколько лет, и разочарование было полным. Я не мог понять, почему изобилующий общими местами текст производил на современников столь сильное впечатление.

Историческая память представляет Тимофея Грановского мифологическим персонажем, властителем дум, определившим облик эпохи, на поверку не написавшим ничего, достойного прочтения

Эта история могла бы уйти из памяти, как многое из прочитанного и услышанного в юности. Но Грановский не давал возможности забыть о его существовании. Трудно найти мемуары о московской жизни 40-х годов позапрошлого века, где не было бы восторженных слов о Тимофее Грановском. Причем с восторгом о нем пишут и единомышленники, и оппоненты. Историческая память представляет Грановского мифологическим персонажем, властителем дум, определившим облик эпохи, на поверку не написавшим ничего, достойного прочтения.

"Он из Германии туманной..."

Биография Тимофея Николаевича Грановского событиями не богата. Любовь к книгам, пансион, писание стихов, чиновничья служба в Петербурге, запойное чтение и неожиданное для всех решение отказаться от чиновничьей карьеры и поступить в Петербургский университет. Правда, здесь тоже не было ничего интересного. Юридический факультет, на котором учился молодой человек, показался ему местом, где готовят госслужащих, а с этой стези он уже свернул.

Единственной отдушиной стали лекции по древнерусской литературе, которые читал поэт и критик Петр Александрович Плетнев. Студент сблизился с профессором и вошел в круг столичных литераторов, познакомившись с Александром Пушкиным, Иваном Тургеневым и другими представителями литературного бомонда. Молодой человек начал писать и печататься в литературных журналах, а по окончании университета повел себя как типичный дауншифтер, найдя место помощника библиотекаря при каком-то департаменте. Карьерных перспектив здесь не было, зато были почти полная свобода и возможность заниматься всем, чем хочешь. Грановский писал какие-то компилятивные статьи, переводил по заказу журналов, общался с историками и писателями и совершенно неожиданно получил предложение продолжить учение в Берлине, чтобы затем занять кафедру в Московском университете.

Заграничные стажировки были в те годы не правилом, а редчайшим исключением, и можно сказать, что Грановскому невероятно повезло. Этой поездкой он был обязан новому попечителю Московского университета Сергею Строганову. Тот был убежден, что будущее России связано с дворянством, и надеялся при помощи университетского образования превратить дворян в динамичное сообщество образованных людей. Стажировки были придуманы для того, чтобы университет получил некоторое количество преподавателей, соответствующих европейским стандартам.

Стипендия дала Грановскому возможность впервые почувствовать себя состоятельным человеком. 5-6 тыс. рублей были серьезной суммой. Он писал сестре, сам тому удивляясь, что у него хорошая квартира, хороший обед и хороший костюм, что он четыре раза в неделю ходит в театр, не отказывает себе в книгах, притом не имеет долгов.

Выучив за два месяца немецкий язык, Тимофей Грановский приступил к занятиям. Он изучал историю, но чего ему категорически не хотелось, так это ограничиваться сухой каталогизацией событий прошлого. Молодой человек жаждал не только фактов, но и "смысла" истории. И страшно сердился на тех профессоров, которые излагали факты, но избегали высказывать собственное мнение о них.

Это было веянием времени. Интеллектуалы хотели не столько конкретных знаний, сколько философских оснований. Кумиром эпохи был Георг Гегель, причем Россия эту интеллектуальную моду полностью разделяла. "Упоение гегелевскою философией,— вспоминал литературный критик Павел Анненков,— было безмерное у молодого поколения, собравшегося в Москве во имя великого германского учителя, который путем логического шествия от одних антиномий к другим решал все тайны мироздания, происхождение и историю всех явлений в жизни, вместе со всеми феноменами человеческого духа и сознания. Человек, не знакомый с Гегелем, считался почти что несуществующим человеком".

В своих штудиях Тимофей Грановский пытался не столько связать факты, сколько постичь общий смысл истории, которую считал рациональным процессом

Тимофей Грановский в полной мере разделил это увлечение, видя в Гегеле учителя жизни и создателя методики решения всех мировоззренческих вопросов. Другу, впавшему в депрессию, Грановский советовал учить немецкий и читать Гегеля, поскольку это успокаивает душу. И в своих штудиях он пытался не столько связать факты, сколько постичь общий смысл истории, которую считал рациональным и осмысленным процессом.

Стажировка приближалась к концу, однако с диссертацией, которую Грановский должен был за это время написать, как-то не складывалось. Сухой академический подход был ему скучен. Он мечтал о чтении лекций, считая, что это живая и полезная деятельность, позволяющая отказаться от мелочности фактов и дающая возможность показать целостную картину. В 1839 году Тимофей Грановский вернулся в Москву, чтобы приступить к чтению лекций.

"Отодвинуть Россию на пятьдесят лет от того, что готовят ей теории..."

Московский университет, в котором предстояло преподавать Тимофею Грановскому, переживал непростой период. Дело в том, что университеты исконно были задуманы как учебные заведения, где правящая элита будет получать европейское образование. Как известно, в послепетровской России западные ценности насаждались сверху (к слову, Пушкин назвал правительство единственным в России европейцем).

Любовь к Европе имела прагматический характер. Российские правители прекрасно понимали, что без образованных профессионалов, способных управлять государством, у страны нет будущего. Поэтому, начиная с Петра I, российские императоры следили за тем, чтобы государственная элита соответствовала общемировому стандарту. Но восстание декабристов, попытавшихся взять социальные реформы в свои руки, спутало карты. Для Николая I европеизация стала ассоциироваться в первую очередь с бунтом и лишь во вторую — с экономическим процветанием.

Европе нужно было что-то противопоставить, только вот не понятно, что именно. Славянофилы, говорившие о самобытном пути, были слишком честны и плохо управляемы, чтобы стать идеологами. И в итоге на этот фронт двинулись бюрократы. Министр народного просвещения Сергей Уваров изобрел идеологию, суть которой сводилась к мему "православие, самодержавие и народность". В отличие от славянофилов, он не пытался генерировать какие-то осмысленные идеи. Уваров не изучал реальность, а создавал набор слов, заменяющих ее. Сконструированная им идеология не предполагала сколько-нибудь серьезных философских, исторических или же антропологических изысканий. Все сводилось к канцелярской фразеологии, умению писать концепции и убедительные отчеты.

Это было чистое охранительство, защита общества от идей французской революции. Даже сама схема "православие, самодержавие и народность" была придумана в качестве замены триады французской революции "Liberte, Egalite, Fraternite". Национальная идея была таким образом сведена к пародии на чужой лозунг. "Если мне удастся отодвинуть Россию на пятьдесят лет от того, что готовят ей теории,— говорил Уваров,— то я исполню свой долг и умру спокойно".

Современники прекрасно понимали, что министр пропагандирует не содержательную теорию (истинную или ошибочную — это другой вопрос), а чистую идеологию, за которой не стоит никакого содержания. Согласно характеристике историка Сергея Соловьева, Уваров внушал Николаю I мысль, что он, Николай,— "творец какого-то нового образования, основанного на новых началах, и придумал эти начала, то есть слова — православие, самодержавие и народность. Православие — будучи безбожником, не веруя в Христа, даже и по-протестантски; самодержавие — будучи либералом; народность — не прочитав в свою жизнь ни одной русской книги, писавший постоянно по-французски или по-немецки".

Университеты, которые изначально были задуманы как инструмент европеизации российской элиты, плохо вписывались в эту систему. Попечитель Московского университета Сергей Строганов как мог противостоял Уварову, которого на дух не переносил. Зарубежная стажировка была проектом Строганова, и теперь ему предстояло прикрывать молодых преподавателей, вернувшихся из загнивающей и безнравственной Европы.

"Множество дам du haut parade, и все как-то кругло идет..."

Преподаватели, приехавшие в университет после европейских стажировок, были чем-то похожи друг на друга. Из Европы они привезли любовь к Гегелю, а также желание размышлять и искать внутреннюю логику в процессах, о которых рассказывали ученикам. Студентам этот стиль преподавания явно импонировал: вместо сухих систематических лекций — живые эмоциональные рассказы.

Однако дебют будущего прославленного лектора Тимофея Грановского был крайне неудачным. Огромная аудитория, две сотни студентов, профессора, университетское начальство — все это вогнало Грановского в ступор; он с трудом добрел до кафедры и понял, что от ужаса не в состоянии разобрать собственные записи. Дебютант проговорил четверть часа, раскланялся и ушел. Однако провал не смутил ни его, ни университетскую администрацию, и уже через месяц Грановский с гордостью сообщал, что студенты ловят каждое его слово.

При этом нельзя сказать, что его речь была образцом ораторского искусства. Говорил он очень тихо, глотал слова и никогда не прибегал к театральным эффектам. "Мне кажется,— писал Грановский,— я могу действовать при настоящих моих силах и действовать именно словом. Что такое дар слова? Красноречие? У меня есть оно, потому что у меня есть теплая душа и убеждения. Я уверен, что меня будут слушать студенты". Именно Грановский научил российских студентов ценить личную доверительную интонацию больше, чем выстроенную аргументацию.

Грановский подкупал слушателей не только этим. В своих лекциях он всегда балансировал на грани дозволенного — это искусство было очень востребованным. Тем более что лекции по истории Европы, где была Реформация, революции и прочая крамола, сами по себе вызывали подозрения, а рассказы об идее личной свободы и главенства закона могли восприниматься почти как призыв к бунту.

Возникала странная, но не редкая в России ситуация, когда государство, стремясь ограничить независимую информацию, делало ее популярной. Ведь обсуждать, куда идет Европа, было намного интереснее, чем ругать прогнивший Запад. А поскольку университет в те годы был дворянским учебным заведением, сказанное лекторами быстро становилось темой для разговоров в обществе. Так что Тимофей Грановский не только завоевал популярность, но и вошел в моду.

"В здешнем хорошем обществе,— писал Грановский друзьям в 1840 году,— теперь мода на ученость, дамы говорят об истории и философии с цитатами, а так как я слыву ученым человеком, то и получаю часто приглашения, за которые благодарю, оправдываясь занятиями. Недавно мне предложили почитать курс истории для дам. Я отказался так, что впредь не предложат. У меня нет вовсе охоты разгонять скуку и забавлять праздность этого народа".

Отказавшись выступать перед дамами, Грановский тем не менее согласился прочитать в университете курс популярных лекций, адресованных всем желающим. Эти выступления стали главным светским событием 1844 года. Университетская аудитория была набита битком, газеты помещали подробные отчеты о мероприятии, в том числе описывали голос и манеру лектора. Сам Тимофей Грановский писал другу: "Лекции мои произвели более впечатления, чем я ожидал. В аудитории нет места, дамы приезжают за полчаса, чтобы сесть поближе; я сам boeuf a la mode (фр., "мясо по моде"; здесь — объект ажиотажного интереса.— Прим. авт.). Хвалят и бранят не в меру".

Кажется, Грановскому очень хотелось острой полемики — с руганью в его адрес. Но мягкая манера и умение вовремя остановиться множили ряды поклонников. Ощущение соучастия в общем деле объединяло слушателей — и единомышленников Грановского, и его оппонентов.

Лекции, которые читались в течение пяти месяцев, проходили при полном аншлаге. Конечно, было много и случайной публики, движимой лишь модой и скукой. Но организаторы чтений видели в этом скорее плюс. Мода на публичные лекции была в России совершенно новым явлением. В университет, как на бал, собиралось все московское общество. "Ну, брат,— писал Александр Герцен одному из друзей,— Москва отличилась, просто давка, за ? часа места нельзя было достать, множество дам du haut parade, и все как-то кругло идет".

По сути, в своих лекциях Тимофей Грановский вступал в конфронтацию с официальной идеологией, напиравшей на то, что не следует считать опыт других стран ориентиром для России. Отстаивая всеобщность исторических законов, он фактически декларировал, что идеи парламентаризма и даже революционные выступления — это не выдумки Европы, от которой можно отгородиться, а всемирные процессы, от которых не уйти.

Однако по форме его лекции были довольно мягкими и аккуратными. Рассуждая о всеобщности истории, Грановский мог, например, апеллировать к Евангелию. Он говорил, что лишь христианство сделало историю общечеловеческой, распространив ее интерес на всех потомков Адама, тогда как мир античных историков был ограничен ойкуменой. "Христос сказал удивленному древнему миру,— говорил Грановский,— что все люди суть сыны Божии, что все они братья и что перед Богом нет ни эллина, ни варвара! Итак, в христианстве лежит идея всеобщей истории".

Корректный способ изложения и отказ от громких заявлений спасали Грановского от репрессий, хотя неприятностей хватало. В середине курса он имел беседу со своим покровителем Сергеем Строгановым. Тот гневался, метал громы и молнии, обвинял лектора во всех смертных грехах и антигосударственной деятельности. Грановский вышел от него убитый, размышляя, что будет делать после изгнания из университета. А Строганов, проведя воспитательную беседу, оставил все по-старому и даже разрешил продолжить чтение курса.

"Заключение первого курса,— вспоминал Александр Герцен,— было для него настоящей овацией, вещью неслыханной в Московском университете. Когда он, оканчивая, глубоко тронутый, благодарил публику,— все вскочило в каком-то опьянении, дамы махали платками, другие бросились к кафедре, жали ему руки, требовали его портрета. Я сам видел молодых людей с раскрасневшимися щеками, кричавших сквозь слезы: "Браво! Браво!""

"Высказать моим слушателям en masse такие вещи, которые я не решился бы сказать каждому поодиночке..."

В письмах времен публичных лекций Тимофей Грановский всячески подчеркивает готовность сражаться с врагами и оппонентами. "Я надеюсь,— писал он,— не ударить лицом в грязь и высказать моим слушателям en masse такие вещи, которые я не решился бы сказать каждому поодиночке. Вообще хочу полемизировать, ругаться и оскорблять".

То есть западник Грановский считал свои лекции репликой в глобальном споре со славянофилами. Однако в реальности до оскорблений дело не доходило. Ведь в тот момент западники и славянофилы хотя и спорили, но еще приятельствовали. Они учились у одних и тех же немецких философов (лидер славянофилов Иван Киреевский слушал в Германии Георга Гегеля и Фридриха Шеллинга) и размышляли об очень близких вещах.

Для правительства и западники, и славянофилы были смутьянами, и славянофилам доставалось не меньше, чем западникам. Взять хоть того же Киреевского, которому запретили издавать журнал, печататься в подцензурных изданиях и преподавать в университете.

Славянофилы радовались триумфу Грановского, так как видели в нем не врага, а человека с понятным мировосприятием. Лидеры славянофилов ходили на лекции Грановского и восторженно о них отзывались. А когда курс окончился, в доме Сергея Аксакова состоялся банкет, на котором славянофилы братались с западниками.

Однако разрыв был предрешен. Ведь содержательные расхождения у двух лагерей были серьезные. Западники пытались уяснить общую схему развития мировой истории и вписать туда Россию, славянофилы же настаивали на уникальности путей, которыми идут разные страны и народы. При этом славянофильские идеи намного лучше вписывались в охранительные идеологемы Сергея Уварова. Ирония судьбы: славянофильство стало ассоциироваться с охранительством, хотя авторы этих идей страдали от цензуры куда сильнее, чем их оппоненты-западники.

Так или иначе, публичные лекции Грановского и обед у Сергея Аксакова вошли в историю как знаки счастливого времени, когда западники и славянофилы еще были друзьями, спорящими до хрипоты, и ни о какой непримиримости речь не шла.

Гуляка праздный

Тимофей Грановский спровоцировал интерес русского общества к истории Европы, поэтому неудивительно, что современники считали его величайшим историком всех времен и народов. И потомки поверили, хотя имели все основания усомниться.

Грановского интересовало не столько новое знание, сколько создание интеллектуальной среды, и лекции были наиболее эффективным способом решения этой задачи

Наследие Грановского невелико, а оригинальных исследований у него совсем мало. Он был не столько ученым, сколько популяризатором, тусовщиком, человеком, для которого светская жизнь куда важнее кабинетных штудий. Грановского интересовало прежде всего не новое знание, а создание интеллектуальной среды, и лекции были наиболее эффективным способом решения этой задачи. У него были и другие проекты — так, он пытался наладить выпуск журнала, издавать какие-то альманахи, но из этого ничего не вышло. Оставалось еще личное общение, на которое он не жалел ни времени, ни сил.

Историк по определению является кабинетным ученым, и активная светская жизнь — непозволительная роскошь для него. Сергей Соловьев, коллега Тимофея Грановского, с горечью сетовал, что из-за лени популярный профессор сделал очень мало. "Он был постоянно окружен,— вспоминал Соловьев,— толпою людей, с которыми весело было проводить дни и ночи, от остроумной беседы с которыми трудно было оторваться для кабинетного труда".

Соловьеву, который большую часть жизни провел в библиотеках и архивах, где перелопатил невероятный объем материалов, такая жизнь "гуляки праздного" казалась чем-то невозможным.

Интеллектуальным общением светская жизнь Грановского не ограничивалась. В его письмах можно найти, например, рассказ, как он до утра плясал на балу, а затем отправился читать лекцию. "Добряки-студенты,— писал он,— нисколько не подозревали того, как я провел мое время. Они верили в простоте души, что бессонные часы мои посвящены работе, а я не постарался разуверить их в этом".

В 1847 году в университете произошел очередной скандал, в результате которого большая группа преподавателей, в том числе Тимофей Грановский, подала в отставку. Без удовлетворения оставили лишь прошение Грановского, который, как выяснилось, еще не отработал своей европейской стажировки. Именитый историк лишился почти всех коллег, с которыми был близок. Друзья разъезжались, и Грановский, для которого приятельское общение было необходимой частью жизни, остался в одиночестве.

В университете сформировался другой кружок историков, для которых он был уважаемым мэтром, но не равным товарищем-коллегой. Грановский имел все шансы превратиться в анахронизм, в чудаковатого персонажа из прошлой эпохи. Однако постареть ему не удалось. Тимофей Грановский скончался в возрасте 43 лет, оставив о себе прекрасные воспоминания. Москва не могла забыть первого в истории русских университетов профессора-звезду, на чьи лекции собирается весь город.