Почему московские погорельцы не могли воспользоваться помощью государства

К началу 1817 года сожженная в 1812-м Москва восстала из пепла. Число домов достигло допожарного уровня. Но правительственными ссудами, о которых было громко заявлено в 1813 году, при восстановлении своих жилищ смогли воспользоваться менее 300 домовладельцев, тогда как сгорело более 7,5 тыс. домов. А суета, сопровождавшая выдачу ссуд, напомнила москвичам неразбериху, наблюдавшуюся как при бегстве из города в 1812 году, так и после ухода неприятельских войск.

Светлана Кузнецова

"Не видя ниоткуда предписания"

С момента вторжения наполеоновских войск в Россию генерал-губернатор Москвы генерал от инфантерии граф Ф. В. Ростопчин упорно поддерживал в московских обывателях веру в то, что враг не дойдет до Первопрестольной и им абсолютно не о чем волноваться. Но поводов для беспокойства с каждым днем становилось все больше и больше. Список оставленных русской армией городов становился все длиннее. А в середине августа 1812 года до москвичей дошло ужасное известие о сдаче Смоленска.

В тот же день начался массовый отъезд жителей из Москвы. Цены на наемных лошадей поднялись в четыре раза. Более 1,3 тыс. "транспортов" в день прибывало к заставам. Но не все горожане имели право на эвакуацию. Служившим в Москве чиновникам запретили покидать город без особых распоряжений начальствующих лиц. Беда для них заключалась в том, что многие из московских присутственных мест подчинялись не непосредственно генерал-губернатору, а министерствам и департаментам в Санкт-Петербурге. Так что ответа даже на срочные запросы приходилось ждать многие дни, а порой и недели.

В отношении самого ценного государственного имущества втайне, без огласки все-таки сделал распоряжения граф Ростопчин. Управляющему Архивом Министерства иностранных дел Н. Н. Бантыш-Каменскому, где хранилась конфиденциальная переписка с иностранными дворами, а также тайные и широко известные договоры о союзах и границах, наконец-то было предложено "не теряя времени, укласть к отправлению" самые ценные документы.

К 17 августа были готовы семь огромных сундуков, в которые были уложены "древнейшие российские грамоты, трактаты со всеми иностранными дворами и грамоты их по 1700 год". Но оставалось еще 50 шкафов важных бумаг, которые даже на 100 подводах было трудно увезти. Министерство иностранных дел и граф Ростопчин приказали упаковать и эти документы. 23 августа на 120 подводах архив отправился во Владимир, а оттуда в Нижний Новгород. Его сопровождали 11 человек во главе с Н. Н. Бантыш-Каменским. В Москве же охранять менее ценные бумаги и само здание остались 7 чиновников, 2 переплетчика, 9 солдат и при них 20 женщин и 14 детей.

Готовить к отправке из древней столицы Сохранную и Ссудную казну Воспитательного дома, в которых хранились огромные деньги, опекавшая его вдовствующая императрица Мария Федоровна указала еще в начале августа, но после Смоленского сражения она распорядилась и об удалении из Москвы воспитанниц Екатерининского и Александровского училищ.

"Дошедшие до Меня известия о свирепостях неприятеля,— писала императрица в рескрипте,— подают мне повод к опасению в рассуждение взрослых наших питомцев обоего пола... Помышляя, что жизнь, честь, невинность и нравы их могут подвергнуться опасности, Я почитаю необходимым удалить из Москвы всех воспитанниц свыше 11 лет и воспитанников свыше 12 лет".

Учителей уволили. Многих воспитанниц Екатерининского и Александровского училищ взяли родственники. Оставшиеся девушки должны были отправиться в Казань.

"21 августа, в 4 часа утра,— говорилось в истории Воспитательного дома,— двинулся из Москвы первый поезд — дела, вещи и деньги — под надзором почетного опекуна Лунина и других чиновников. Их сопровождал конвой из 50 рядовых, 4 унтер и 2 обер-офицеров. Везли сухим путем до Коломны, а оттуда на барках. Того же, 21 числа, в 6 часов утра, выехали и воспитанницы училищ Екатерининского и Александровского, в сопровождении чиновников и сержантов Экспедиции о воспитанниках. Их отправляли на простых телегах, потому что экипажей достать было негде — все достаточные люди уже выехали из Москвы со всем своим имуществом".

Узнав об этом, императрица Мария Федоровна высказала опекунам свое недовольство поспешностью при отправлении институток.

А дочерей лучшего дворянства на телегах не могу себе представить без огорчения и, прямо сказать, стыда

"Как могли допустить,— писала она,— чтоб благородных девиц отправить на телегах? Уже довольно прискорбно, если необходимость заставила возить на телегах воспитанниц Александровского Училища, которые из нижних офицерских, мещанских и тому подобного состояния детей, а дочерей лучшего дворянства на телегах не могу себе представить без огорчения и, прямо сказать, стыда, даже слез".

Подростки — питомцы Воспитательного дома (143 мальчика, 190 девочек и вместе с ними 83 служащих) — выехали 31 августа на 200 подводах. Вдовствующая императрица почему-то сочла, что малых детей вражеские солдаты не тронут. А потому главному надзирателю Воспитательного дома И. А. Тутолмину с рабочими, няньками и кормилицами приказали остаться в Москве и оберегать 586 детей, 9 беременных и 11 недавно родивших женщин. К ним вскоре присоединились вдовы, переведенные из Вдовьего дома, который Ростопчин занял под размещение раненых.

Но распоряжения об отъезде получили далеко не все. Товарищ директора важнейшей в Москве Синодальной типографии титулярный советник П. Левашов писал в донесении Священному Правительствующему Синоду:

"Находя в Москве повсеместную из присутственных мест уборку дел и отправку их из Москвы и не видя ниоткуда предписания о типографской книжной казне и материалах, дал типографской конторе предложение в той силе, чтобы она благоволила представить конторе Святейшего Синода о том, в каком виде благоволено будет оставаться типографии. Ежели назначено будет отправлять оную из Москвы, то по замечанию потребно на подъем конторских бумаг, книжной казны, материалов и станов более 2000 подвод и десяти тысяч рублей".

Но епископ Дмитровский и викарий Московский Августин в ответ объявил, что "не может дать ни подвод того числа, ни денег на подъем типографии, присовокупя при том, что в сие время нет никаких бумажных сношений".

Типографским служащим пришлось заниматься спасением имущества по собственному разумению.

"Августа 31-го я,— писал Левашов,— видя в Москве необыкновенное движение и остановку продажею как съестных припасов, так и других вещей, предполагая из сего неприятные следствия, оставивши свой дом без всякого призора, перешел на житье в типографию для сохранения вверенных мне кладовых".

Туда же перебрались не только чиновники, но и мастеровые со своими семьями и имуществом.

И даже в Кремле обер-прокуроры Правительствующего Сената не хотели взять на себя принятие решений. 30 августа, когда отступавшие русские войска уже находились в 40 верстах от Москвы, после экстренного ночного заседания они объявили служившему в Вотчинном департаменте надворному советнику А. Д. Бестужеву-Рюмину:

"Послать нарочного курьера в С.-Петербург и с прописанием обстоятельств, в которых находится Москва, испросить от министра юстиции приказание, что делать с архивом Вотчинного Департамента".

Бестужев-Рюмин со своими подчиненными должен был ожидать ответа и находиться "при своем месте".

Я все способы имел удалиться от неприятеля: и имел деньги и лошадей; но не имел ни от какого начальства приказания оставить мое место

"В Вотчинном Департаменте я нашел все в порядке,— вспоминал позже о своих злоключениях Бестужев-Рюмин,— дежурные чиновники были при своих местах; однако ж многие удалились уже из Москвы, без ведома моего. В сей же день по вечеру приехали за мною от графа Алексея Григорьевича Бобринского шесть лошадей в двух повозках... Я все способы имел удалиться от неприятеля: и имел деньги и лошадей; но не имел ни от какого начальства приказания оставить мое место, а самому собою нарушить присягу и в духе труса, спасая себя, кинув архив Вотчинного Департамента на произвол судьбы, я не думал иметь право".

В ночь с 1 на 2 сентября тайно от народа вывезли Иверскую и другие иконы, и с уходящими за Москву русскими войсками быстро выступали, почти бежали гражданские власти и полиция, среди них был и главнокомандующий граф Ростопчин.

"Стекла трескались от жару и загорались дрова"

"Ужасно было положение тех мирных жителей города Москвы, которые случайно остались в Москве, доверчиво отнесясь к обманам начальства, и застигнуты были врасплох нашествием "всесветных злодеев". Выгнанные из домов огнем, перегоняемые пожаром с места на место, они проводили дни и ночи "под пламенным небом", скрываясь по кладбищам и по сараям, подвергаясь грабежу и нападеньям",— писал историк С. В. Бахрушин.

Кинулись в разбитые кабаки, нахватали вина ведрами, горшками, кувшинами и т. п. и перепились

"1 сентября вступили наши войска в Москву,— говорилось в истории Воспитательного дома.— Они разбили несколько питейных домов и поблизости Воспитательного Дома. Это обстоятельство наделало Тутолмину хлопот: рабочие люди обоего пола и караульщики кинулись в разбитые кабаки, нахватали вина ведрами, горшками, кувшинами и т. п. и перепились — в то время, когда более, нежели когда-нибудь, нужны были рабочие руки. Тутолмин ходил по Дому, бил посуду с вином и выливал его на землю".

2 сентября пришли французы. И. А. Тутолмин с делегацией отправился в Кремль к губернатору наполеоновской Москвы графу Дюронелю. Тот назначил в Воспитательный дом караул из 12 человек конной гвардии с одним офицером. Их поселили в отдельно стоящем здании — Корделожи — и содержали за счет дома.

О самой страшной ночи — с 3 на 4 сентября — в донесении Александру I И. А. Тутолмин писал:

"4-го же сентября жестокости и ужасов пожара я не могу Вашему Императорскому Величеству достаточно описать, вся Москва была объята пламенем при самом сильном ветре, который еще более распространял огонь, и к тому весьма разорен город".

Чиновники и служители постоянно обходили весь квадрат Воспитательного дома. Повсюду поставили воду. Но 4 сентября искры и головни окрестных строений понесло на дом. Загорелись рамы. Дотла сгорели аптека и дом акушера. Дети, служащие, кормилицы с младенцами пережидали эту ужасную ночь во дворе квадрата. Сам Тутолмин несколько ночей не спал и со своими подчиненными всегда был там, где грозила большая опасность. Особенно волновались за сторону дома, обращенную к Китайской стене, т. к. там был дровяной склад:

"На этом пункте сильно приступал огонь, так что стекла трескались от жару и загорались дрова... Надзиратель Страшников расставил своих малолетних питомцев на дровах с вениками и шайками с водою".

В ночь с 4 на 5 сентября огонь добрался и до Архива Министерства иностранных дел. Сгорел один из жилых флигелей, и живший там библиотекарь Михайло Шульц "в одном фраке принужден был искать себе убежища в императорском Воспитательном доме у знакомых". Его сосед — секретарь архива И. Ждановский перешел жить во флигель, который удалось спасти от огня, и обо всем, чему был свидетелем, рассказал Н. Н. Бантыш-Каменскому в "доношении", написанном в ноябре 1812 года:

Описанные дела, столпцы, книги, ландкарты и прочие разбросаны, изорваны, потоптаны, частию сожжены и загажены

"Большой корпус, где архив с трактатною и библиотекою, уцелел от пожару; но замки и задвижки сбиты и изломаны, также и крышка, в одном месте посреди сего корпуса будучи французами изломана, ветром снесена, а от подорвания неприятелем с 10 на 11 число октября в Кремле подкопа вышибло духом несколько окончин и перебило много стекол, равномерно и в шкафах внизу перебито французами много стекол. Описанные дела, столпцы, книги, ландкарты и прочие разбросаны, изорваны, потоптаны, частию сожжены и загажены".

Оставшийся в Синодальной типографии П. Левашов так описывал свою жизнь в сентябре 1812 года:

"Должен был употребить все внимание и всю осторожность с некоторыми из мастеровых, пришедших из своих домов и квартир в дом типографский с имением и семействами. Они, как видно, вместе с чернью, разбивая питейные дома, приходили в нетрезвом состоянии и приносили из арсенала ружья и сабли. Дерзость некоторых из сих до того доходила, что они бегали по двору типографскому с обнаженными саблями и заряженными ружьями и изрыгали непристойные слова. Но ласкою, при помощи конторы типографской чиновников, оставшихся со мною в типографии, Дмитрия Синицына, Сергея Яхонтова, Ивана Николаева и фактора Ивана Свиньина, успел я их успокоить... Четвертого числа, вечером, ворвавшись несколько польских солдат в типографию, разграбили имущество мое и фактора Ивана Свиньина, которого ранили саблею в спину весьма сильно. В сие число ночью пожары, которых описать невозможно, достигали, при ужасном вихре, с трех сторон почти до самой типографии. Она находилась в величайшей опасности. Ибо все почти окружающие ее здания горели".

Но все находившиеся в типографии спасли ее от огня.

На следующий день толпа из 200 солдат ворвалась в типографию, разгромила ее и "ограбила совершенно всех живущих в доме и отняла все припасы". Три дня подряд новые партии солдат врывались в типографию.

"С 11-го по 27-е сентября,— писал Левашов,— видел я ежедневно мучительные оскорбления от неприятельских солдат, которые или приводили с собою смердящих своих больных, или приходили и выгоняли меня из покоев, занимаемых мною, в коих располагались или печь хлебы, или мыть и шить белье. Нередко случалось, что я принужден был ночевать с мастеровыми при станах или на чердаке. С 17-го числа сентября не имел как я, так и живущие в доме почти хлеба. Картофель, которым из человеколюбия меня снабжали мастеровые, была единственная моя и их пища, но и сей, по недостатку хлеба у французских солдат, почти везде на дорогах был отнимаем у несчастных жителей Москвы... 27-го числа сентября вышел я из Москвы, дабы Христовым именем на дороге испросить хлеба. Наконец, отошедши от города сто девять верст, за Каширою в семи верстах, нашел человеколюбивого помещика Якова Михайловича Маслова, живущего в своем селе Кокине. Он снабдил меня необходимым платьем, дал мне покой и хлеб. Без сей помощи стужа и голод лишили бы меня жизни".

"За претерпенное ими"

С уходом наполеоновской армии из Москвы жизнь ее обитателей лучше не стала.

Секретарь Архива Министерства иностранных дел И. Ждановский в ноябре 1812 года писал Н. Н. Бантыш-Каменскому:

"О себе доношу, что кроме беспрестанных ежедневных от неприятеля обысков, угрожения смертью и ограбления меня до нага, нашед французы у меня в кармане хранившуюся казенную печать и требуя денег, избили меня железною полосою до крови, отчего и поныне еще все стражду; также лишась от пожара собственного дома, а от грабежа всего имущества, остаюсь теперь с семейством моим совершенно в крайней бедности и без пропитания... Я всепокорнейше прошу архив воззреть человеколюбно на меня с оставленными здесь чиновниками и прочими канцелярскими служителями, и в беднейшем, несчастнейшем и горестнейшем нашем состоянии подать милостиво руку помощи".

Н. Н. Бантыш-Каменский выслал пострадавшим 200 руб. В конце года чиновникам, остававшимся в Москве, были выданы годовые оклады в виде награды.

К началу декабря грязь в архиве была вычищена, легкие поломки устранены. И Бантыш-Каменский начал хлопотать о возвращении в Москву. Он писал в Министерство иностранных дел:

"Как некоторые из московских присутственных мест начали уже возвращаться отсюда в Москву, то не благоволит ли государственная коллегия туда же велеть и архиву ехать?.. Поспешить отсюда отъездом убеждают притом и находящиеся при архиве чиновники, весьма жалующиеся скудным здесь содержанием, теснотою квартир и непомерною жизненных припасов дороговизною".

25 января 1813 года Н. Н. Бантыш-Каменский с документами и подчиненными возвратился в Москву. Его собственный дом с библиотекой, где были рукописи, собранные в течение 60 лет, сгорел. Усадьбу под Можайском стоимостью более 60 тыс. руб. постигла та же участь. Он поселился во флигеле архива. В здании архива пришлось приютиться и некоторым чиновникам. Других бесплатно разместили на "обывательских квартирах". Уплотнять москвичей в уцелевших жилищах помогал сам обер-полицмейстер Москвы П. А. Ивашкин.

Узнав о "выходе неприятеля из города", 18 октября отправился в Москву и товарищ директора Синодальной типографии Павел Левашов.

"В отвращение голодной смерти,— докладывал он Синоду,— я роздал рабочему народу хлеба и припасов, сколько мог его привезти с собою и сколько снабдил оными меня человеколюбивый помещик, у которого я имел жительство. Сверх того, купил еще семнадцать пудов муки, которой, надеюсь, станет на продовольствие несчастных дней на двенадцать и ожидаю от человеколюбивого помещика Якова Михайловича Маслова пятидесяти пудов, за которую должен буду отдать деньги, когда начальство благоволит прислать оные".

Но главное, о чем просил Левашов,— это разрешить всем жить в здании типографии. Заняв 350 руб. у надворной советницы М. Я. Протопоповой, он приказал вставить стекла. На починку всех окон и печей Левашов просил у Синода 1000 руб. и, кроме того, денежных пособий канцелярским служителям и рабочему народу, так как, всего лишившись, они могли удалиться в другие города, что многие уже сделали, и "типографский дом останется пуст; материалы, которые требуют скорой уборки, могут погнить и повредиться".

По неимению почти нигде дров в Москве могут быть ночным временем с улицы расхищены сии леса и подвязи

"Поелику из типографского дома вывезены почти все дрова для отопления Кремлевского дворца,— обращался Левашов к начальству,— испрашиваю позволения вместо дров употребить лес, заготовленный Кремлевской экспедицией на постройку нового корпуса и лежащий на типографском дворе. Ежели сего недостанет при имеемой быть дороговизне дров, нахожу выгоднейшим для типографии снять леса от нового корпуса и употреблять оные для отопления печей, тем нужнее сие учинить, что по неимению почти нигде дров в Москве могут быть ночным временем с улицы расхищены сии леса и подвязи".

Наконец, по Высочайшему рескрипту от 11 ноября 1812 года в Приказе общественного призрения учредили особое отделение "для подания возможной ежедневной помощи бесприютным чиновникам".

Казалось бы, можно было временно разместить многих погорельцев в огромном Воспитательном доме, устоявшем в огне. Но половину его "квадрата" почти два месяца занимали 3 тыс. раненых иностранцев, и эти помещения стали непригодны для жилья.

"Где лежали французы,— говорилось в истории дома,— тут же и производили естественные испражнения. Отчего, не говоря уже о вообще нездоровом воздухе даже в благоустроенных госпиталях, здесь оставался особенно заразительный воздух, так что не было возможности жить в этих палатах без предварительного и долгого очищения. Всякого рода нечистоты протекали сквозь полы, распространялись по коридорам и сообщали повсеместную заразу. Тутолмин предположил, кроме окуривания, в тех отделениях всю зиму оставить окна и двери открытыми".

В результате чиновников пришлось подселять к обывателям. Но в сентябре 1813 года граф Ростопчин отправил начальникам, чьи подчиненные жили на квартирах, письма с просьбой их освободить. 4 сентября 1813 года он писал министру иностранных дел графу Н. П. Румянцеву:

"По изгнании неприятеля из Московской столицы и с водворением в оную правительства представилась необходимость чиновников присутственных мест размещать по квартирам обывательским. Постои сии не иначе могли быть располагаемы по малому числу оставшихся в целости домов, как с величайшим стеснением для обывателей, потерпевших крайнее в свою очередь разорение и сверх того по прежнему положению столичного города Москвы навсегда освобожденных от постоя, Мера сия, колико не была тягостна для жителей, не могла однако же при тогдашних обстоятельствах оставаться без действия. Большая часть чиновников лишились домов своих и не имея другого состояния, кроме получаемого жалованья, не имели вовсе средств к найму квартир. По сделанным мною распоряжениям отвод оных последовал с 1 числа ноября истекшего года и до сих пор продолжается. Почитая дальнейшее существование постоя в домах обывательских весьма отяготительным, чему свидетельствуют беспрерывные жалобы хозяев, я решился ограничить оный годовым сроком, а с того времени дать жителям свободу воспользоваться теми правами, кои прежним положением домам их присвоены. К сему я побуждаюсь также и тем, что чиновники, занимающие квартиры обывательские, по званию и должностям своим не имеют никакого права на получение оных. Вследствие сего я поставил долгом предварительно отнестись к вашему сиятельству, дабы вы, милостивый государь мой, принять могли зависящие со стороны вашей меры к размещению чиновников, в ведомстве вашем состоящих".

Министр переслал письмо Н. Н. Бантыш-Каменскому. 18 сентября тот отправил Н. П. Румянцеву ответ:

"...Объявил я архивским чиновникам об очистке здешних обывательских домов от постоя. Соболезнуя о чиновниках, лишившихся собственных своих домов, вовсе с семействами их разоренных, получающих малое жалованье и с нуждою себя питающих, что они по редкости и крайней дороговизне квартир должны будут употребить на наем оных все получаемое ими жалованье, осмеливаюсь прибегнуть к известному вашего сиятельства человеколюбию и великодушию и всепокорнейше просить обратить на их бедственное и жалостное состояние отеческое ваше милосердие определением квартирных денег, в чем некоторые здесь правительства делают своим подчиненным помянутое пособие".

Для одной семьи он просил 100 руб. и двум другим по 50 руб. квартирных денег. А для размещенных в здании архива просил выдать 400 руб. на покупку дров, "коим цена противу прошлого года вдвое почти возвысилась".

Ходатайство его было удовлетворено.

"Как об утрате совершенно бездоказательной"

18 февраля 1813 года была учреждена особая комиссия для рассмотрения "прошений обывателей Московской столицы и губернии, претерпевших разорение неприятельское", о помощи им от казны. Почти одновременно с этим был издан указ об отпуске из казны в течение пяти лет 5 млн руб., по 1 млн ежегодно, для выдачи жителям Москвы беспроцентных ссуд на постройку ими домов. 5 мая 1813 года были изданы высочайше утвержденные правила, которыми комиссия должна была руководствоваться при рассмотрении прошений.

Но, чтобы воспользоваться ссудой, нужно было немало потрудиться. Комиссия, согласно правилам, не запрашивала у других присутственных мест сведения об утраченном жителями имуществе. А потому каждый погорелец должен был представить обширные и желательно подкрепленные документами сведения:

"1) В чем разоренное его имение состояло: в доме, лавке, фабрике, мельнице или в других каких общеполезных заведениях.

2) Во сколько оно оценено было.

3) Буде купленное, то в котором году и какая оному цена в крепости написана, а если самим просителем построено, то когда именно; если же состояло оно в закладе, то где, с которого года и какая сумма означена в закладной.

4) Все или часть оного неприятелем истреблена.

5) Состоит ли за просителем другое недвижимое и неразоренное имение, где оно находится и какое точно".

Кроме того, при выдаче ссуды было приказано учитывать все источники дохода просителя.

Но основное препятствие заключалось в том, что при пожаре сгорели не только документы частных лиц, но и дела присутственных мест. Поэтому собрать требуемые сведения не представлялось возможным. Еще тяжелее приходилось государственным крестьянам, жившим как в деревнях, так и на отхожих промыслах в Москве и потерявшим движимое и недвижимое имущество. Они не могли подавать прошения в комиссию от своего имени. Их просьбы сначала должны были собрать и рассмотреть в волости, к деревенским обществам которой они были приписаны. А это затягивало выдачу ссуд на долгие годы.

Но даже те, кто преодолел эти препятствия, не могли быть уверены в получении денег из казны.

"Комиссия,— указывалось в правилах,— принимает прошения как относительно разорения недвижимого имения, состоящего в деревнях, домах, лавках, заводах, фабриках, мельницах и других тому подобных общеполезных заведениях, так и относительно разорения или потери движимого имения, заключающегося в вещах, деньгах, товарах и прочем. По первым делает свои заключения сообразно с достоверностью доказательств; а последние, то есть о движимом имении, как об утрате совершенно бездоказательной и на единой токмо совести просителя основанной предает в Монаршее Его Императорского Величества благоизволение".

Но и решения комиссии по ссудам владельцам недвижимого имущества, подтвердившим оценку потерь, не были окончательными и утверждались лично императором.

В итоге владельцы сгоревших домов предпочитали брать деньги в начавшем работать в Москве в декабре 1812 года временном отделении Ссудной казны. Оно было открыто по правилам Санкт-Петербургской ссудной казны, с той разницей, что для облегчения разоренных заемщиков с них взыскивались проценты по числу просроченных дней, а не за весь месяц. Для оборотов отделения деньги присылались из Санкт-Петербургского попечительского совета. В начале 1813 года ссуды были так велики, что управляющему отделением кн. С. М. Голицыну келейно было замечено, чтобы в месяц он не выдавал более 100 тыс. руб.

Поэтому многие помещики — владельцы сгоревших домов — брали деньги у знакомых и позже, продав одно из имений, возвращали долги.

"Фактически,— писал историк П. В. Сытин о беспроцентной государственной ссуде,— в 1813-1814 гг., когда население наиболее интенсивно восстанавливало свои дома, ассигновано было около 1 млн руб. и получение ссуд было обставлено такими формальностями, что отбило охоту обращаться за ними. Население искало и находило средства на постройку домов в частном порядке, а 5 миллионов рублей пошли на восстановление полицейских домов, казарм и пр.".

По данным Комиссии для строений, на 1 ноября 1817 года было выдано обывателям ссуд деньгами и материалами всего на 871 190 руб.