Поэт Александр Кушнер отвечает на вопросы писателя Сергея Шаргунова

Александр Кушнер — о счастье быть несчастным и боге поэзии. С поэтом поговорил Сергей Шаргунов

Однажды я ехал с ним три с половиной часа на машине. Мимо лесов и полей, потом по пробкам города. Всю дорогу он очень уютно молчал. Бывает молчание напряженное. А это было естественное и милое, даже мелодичное, которое не хотелось нарушать.

По виду нежный, немного робкий, но вместе с тем строгий, в умных очках, чем-то похожий на детского доктора. Умиротворяющая невеселость — лекарство от Кушнера, способное смягчить трагизм бытия получше любого бодрячества.

Он излучает редкое обаяние старости. Прирожденный старец, наконец-то ставший собой.

В этом интервью почти каждый из ответов он сопровождал стихами. Доходило уже как бы и до абсурда, когда поэтические цитаты — из себя и других — переполняли разговор, вытесняя и отменяя обычную речь... Если привести все, что в рифму, получится стенограмма поэтического вечера.

Что ж, уверен, он бы с удовольствием и облегчением отвечал бы одними стихами.

— Что вы любите есть на завтрак?

— Так как я не актер, не эстрадный певец, то мне ни порадовать, ни удивить вас нечем. Попробую собраться с мыслями... Ем по утрам изо дня в день гречневую кашу, запивая ее кефиром, а потом, садясь за письменный стол, выпиваю чашку кофе. Впрочем, в гостиницах и курортных отелях позволяю себе английский завтрак — бекон с яичницей. И тот же кофе.

— Были ли какие-то события в жизни, запомнившиеся больше всего или повлиявшие на вас?

— Вся жизнь, со всем, что в ней происходит, в том числе и с будничными мелочами,— это одно большое событие. И солнечный восход в дачной местности или чтение замечательной книги так же важны, как любовь или антисталинский доклад Хрущева на ХХ съезде.

— Следите за новостями?

— Никто не заставляет нас поглощать лавиноподобную информацию, ее дозировка зависит от нас самих. Под информационной лавиной можно погибнуть, как под горным обвалом. Разумный человек заглядывает в интернет, но не живет в нем.

В то же время не интересоваться политикой невозможно, интерес к ней неизбежен и необходим. Все, что происходит в мире и стране, имеет ко мне прямое отношение. Тем более что мировые политические новости порождают сегодня в душе те же эсхатологические предчувствия, что и потепление климата в результате загрязнения атмосферы промышленной деятельностью человека. Свидетельством надвигающейся катастрофы представляется мне и упадок искусства, неблагополучие в литературе, в музыке, в живописи... Впрочем, я запрещаю себе такие мысли, стараюсь не отчаиваться, не поддаваться панике.

Еще несколько слов о политике. Она всегда была и будет, но жить политикой, стать "читателем газет", как сказала Цветаева, я не могу и не хочу. Никогда не любил стихотворной публицистики. Публицистика губит стихи, зачем ей рифма и ритмика — лишнее и не имеющее отношения к делу украшение?

— Каковы сегодня главные беды России?

— Огорчает низкий уровень жизни большинства населения, особенно пенсионеров, снижение интереса к литературе, в том числе к поэзии, чрезмерное увлечение спортом (лучше бы мы брали пример с Афин, а то превратимся в Спарту). Что касается демократических преобразований, то они явно пробуксовывают. Но в то же время я понимаю, что спешка и "нетерпение", как сказал бы Юрий Трифонов, тоже опасны. Впрочем, об этом лучше меня вам расскажет экономист или политолог.

А Россия — моя родина, и этим все сказано. Могу вспомнить свои давние стихи, написанные в 1981 году: "И в следующий раз я жить хочу в России,/ Но будет век другой и времена другие:/ Париж увижу я, смогу увидеть Рим/ — И к невским берегам вернуться дорогим..." Так и случилось, хотя тогда на это не было никакой надежды.

— У вашего стихотворения 2014 года рефрен: "Конечно, русский Крым". Не боязно было вызвать чье-то недовольство?

— С недовольством пришлось столкнуться и при чтении в аудитории — у некоторой части слушателей и даже встретить неодобрение нескольких близких мне людей.

Но я не могу лгать в стихах и говорить не то, что думаю и чувствую. А главное, я знаю, что сказали бы по этому поводу Пушкин, или Фет, или Ахматова, или Мандельштам,— и это для меня куда важнее. Стихотворению предшествует эпиграф из Батюшкова "Где волны кроткие Тавриду омывают...". Приведу здесь из него первую строфу:

Конечно, русский Крым, с прибоем под скалою,

С простором голубым и маленькой горою,

Лежащей, как медведь, под берегом крутым.

Конечно, русский Крым, со строчкой стиховою,

И парус на волне, и пароходный дым.

— Ваш отец был военно-морским инженером. Как дома относились к вашему занятию поэзией и повлияла ли на вас семья?

— Еще в самом раннем детстве отец, мать, тетя читали мне стихи детских поэтов, лучшие из них — Чуковский, который был настоящим виртуозом стиха ("Только Тотошеньке, только Кокошеньке/ Не подарил крокодил ничегошеньки") и Маршак ("По проволоке дама / Идет, как телеграмма"). Но не только детские стихи, взрослые тоже. Пушкин ("Буря мглою небо кроет...", Лермонтов ("Горные вершины/ Спят во тьме ночной...")... А моя мама, например, наизусть знала чуть ли не все "Горе от ума" и то и дело по разным поводам и в шутку, и всерьез вспоминала то ту, то другую строчку: "Шел в комнату — попал в другую", "Учились бы, на старших глядя", "Карету мне, карету!" И в самом деле, называя имена русских поэтов, мы нередко забываем Грибоедова, а он — один из лучших.

Поэтический дар, так же как музыкальный или живописный, проявляется очень рано, и если он есть, то очень важно его своевременно заметить. А если его нет, все равно детям надо читать стихи, приучать их к музыке, водить в музей, потому что все это способствует росту души, дарит счастье, которое потом поможет взрослому человеку находить смысл и радость в жизни. Наверное, и конструкторские, математические, танцевальные, спортивные и другие способности можно обнаружить в ребенке так же рано.

Мой отец, вернувшись с фронта, а мне уже было не четыре года, а восемь лет, заметил мой интерес к стихам и стал мне читать перед сном не только лирику и поэмы Пушкина и Лермонтова, но и "Одиссею" в переводе Жуковского, "Илиаду" в переводе Гнедича, разумеется, не полностью, а выборочно, сообразуясь с детскими возможностями понимания того или другого эпизода. И я ему бесконечно благодарен, потому что греческая поэзия, античное искусство, будучи детством человечества, замечательно совпадают с детской жизнерадостностью и доверием к жизни. И античная культура, в том числе и античные залы Эрмитажа, питают мою поэзию до сих пор, подсказывая неожиданные лирические сюжеты.

— А сам город на вас повлиял?

— Вы совершенно правы. Родиться в Ленинграде-Петербурге, жить в нем — большое везение. Как писала Ахматова: "Но ни на что не променяем пышный,/ Гранитный город славы и беды...", и главное — на его улицах, в его садах — это "Голос Музы, еле слышный". В одном из своих стихотворений я сказал об этом везении, об этой удаче.

Разумеется, чтобы стать поэтом, вовсе не обязательно родиться в Петербурге. Стихи можно писать везде, и Вологде, и в Калуге, и в деревне, лишь бы любить свой город, свое село — и уметь показать, запечатлеть его в стихах, как это делал Фет в Воробьевке, ссыльный Мандельштам в Воронеже и его окрестностях или трагически ушедший из жизни Борис Рыжий — в Екатеринбурге.

— В ваших стихах — пьянящая поэтика предметности. Как возникло это пристрастие?

— Предметность, "вещность" поэзии — одно из ее несомненных для меня достоинств и, можно сказать, обретений, даже завоеваний, отличающих Мандельштама, Ахматову, Пастернака от их предшественников. "Золотистого меда струя из бутылки текла/ Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела: "Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,/ Мы совсем не скучаем",— и через плечо поглядела". Кажется, что эти стихи и сами льются, как мед: читая их, мы как будто держим в руке эту бутылку. Да и хозяйка с ее чудесным поворотом головы похожа на античную статую, на вытесанную в камне фигуру с античного барельефа. И эта предметность замечательно связана с психологизмом, психологическим рисунком, внутренней жизнью человека... Мы не только видим хозяйку, но и понимаем чувство, владеющее ею. Ей невесело живется в "печальной Тавриде" (стихотворение написано в 1917 году, между двумя революциями). Если бы она сказала: "Мы не скучаем" — мы бы ей поверили, а "совсем не скучаем" — это словосочетание как раз и выдает одиночество, заброшенность, изоляцию от большого мира. Так же предметна, конкретна, точна Ахматова: "В этом сером, будничном платье,/ На стоптанных каблуках". Такие стихи не могли быть написаны в XIX веке — только в XX. А вот Пастернак: "...Вошла со стулом,/ Как с полки, жизнь мою достала/ И пыль обдула..."

— Получается, вы либо об античности, либо о XX веке...

— Лирика XIX века прекрасна, незабываема, несравненна, но устроена по-другому. "Я вас любил: любовь еще, быть может,/ В душе моей угасла не совсем..." Ни одной вещи, да она была бы здесь и не нужна. Но поэзия не стоит на месте, меняется, ищет новые, иные возможности — и это так замечательно, так увлекательно...

Не учесть, проигнорировать, пройти мимо этих новшеств, пришедших в поэзию в XX веке, сегодня невозможно. Для меня, во всяком случае. И здесь необходимо вспомнить еще одно имя — Иннокентия Анненского. Именно с него все это и началось: "Уничтожиться, канув/ В этот омут безликий,/ Прямо в одурь диванов,/ В полосатые тики!" Эти подробности, в данном случае вокзальные, нас волнуют и так действуют на нас не сами по себе, подчеркну это еще раз, а потому что сцеплены с его жизнью, его тоской: "Полумертвые мухи, На забитом киоске,/ На пролитой известке/ Слепы, жадны и глухи".

Странная у нас получается беседа...

— Почему?

— Я увлекся и, кажется, прочел маленькую лекцию, мало соответствующую жанру журнального интервью.

— Говорите, пожалуйста.

— Признаюсь, жанр интервью вообще мне не близок. И не случайно Набоков отказывался от интервью, а если соглашался, то письменно отвечал на заранее полученные им вопросы. Живую устную беседу за столом, косноязычную, ветвящуюся, то и дело обрывающуюся, сбивающуюся с мысли, можно записать, но все равно придется переделать, выпрямить, отредактировать, чтобы получилась складная, обдуманная, разумная речь. Иначе беседа будет похожа на те диалоги, что идут по радио или телевидению, "простые, как мычание", с неизбежным словесным мусором: этого... того... ну как его...

— По-моему, ваша речь незамусорена и чиста. А еще, если размышлять о родственных вам поэтах, вспоминаются ваши переводы англичанина Филипа Ларкина, которому свойственна скромность, даже сиротливость голоса.

— Филип Ларкин — прекрасный английский поэт, переводил его с помощью моего покойного друга Владимира Муравьева, блестящего знатока английского языка. Во всех этих стихах присутствует живой интерес к жизни и людям, понимание того, как нелегка, печальна человеческая жизнь — и в то же время оправдана красотой этого мира, добротой, смирением и любовью. Никакого высокомерия, гордыни, наоборот, понимание и сострадание. Ларкин — поэт XX века, в Англии его помнят и любят, а у нас и в остальном мире знают плохо, никакой Нобелевской премии он не получил, был заслонен другими, громкими поэтами, умевшими заявить о себе. Да и жил он не в Лондоне, а в провинции, всю жизнь прослужил в библиотеке. Вы точно сказали: скромность и даже сиротливость. Но как они хороши! И какими сопровождены чудесными, реальными, невымышленными подробностями. Вот в стихотворении "Захаживая в церковь" поэт пишет: "Молчанье, затхлость, движусь сквозь туман,/ Без шляпы, с брюк тихонько сняв, зажимки/ Велосипедные кладу в карман". Вот в таких деталях и живет бог поэзии.

— А часто вы пишете стихи?

— Я не принуждаю себя писать стихи. Для меня это не работа (я "не работаю" над стихами), а образ жизни, самая большая радость в ней. И пишу их часто, но, конечно, не каждый день.

Я не принуждаю себя писать стихи. Для меня это не работа (я не "работаю" над стихами), а образ жизни, самая большая радость в ней

— Читаете с женой друг другу?

— Моя жена, Елена Невзглядова, пишет статьи о поэзии, а стихи под псевдонимом Елена Ушакова. И мы понимаем друг друга с полуслова, она — мой первый и любимый читатель. А я читаю все, что пишет она, и наши вкусы, наши мнения не расходятся, совпадают во всем.

— Как вы познакомились?

— Однажды, в 1974 году, после моего выступления со стихами перед публикой, раздался телефонный звонок — и чудесный, высокий женский голос в трубке попросил прийти в университетский фонетический кабинет, чтобы прочесть стихи. Там, в кабинете, и произошло наше знакомство, которое вскоре переросло в главную любовь моей жизни. Елена Невзглядова готовилась тогда к защите диссертации на тему "Интонационная теория стиха". Позже об этой первой встрече были написаны стихи, вот две строчки из них: "Поэты правильно читают — не чтецы,/ И ленту с записью пускала вновь по кругу..."

— Хорошо ли страдать? Счастье быть несчастным?

— "Быть нелюбимым! Боже мой!/ Какое счастье быть несчастным!" — это мои стихи о любви, и в объяснении или в оправдании они не нуждаются.

Мало того, нарочитое, искусственное страдание сочувствия вызвать не может. Впрочем, известно, что Достоевский, выслушав с раздражением стихи юного Мережковского, сказал ему: "Бессмысленно. Неправдоподобно. Нельзя ничего написать, не страдая". У меня и об этом есть стихотворение, приведу несколько строк: "У мальчика слезы вот-вот из-под век/ Закапают. Стыд и обида какая!/ Страдать и страдать, молодой человек!/ Нельзя ничего написать, не страдая". А вот последняя строфа стихотворения: "А русская жизнь, этой фразе под стать,/ Неслась под обрыв обреченно и круто./ И правда, нельзя ничего написать./ И все-таки очень смешно почему-то". Смешно потому, что гениальный писатель, великий знаток человеческой души предложил мальчику страдание как обязательное условие творчества. Знал бы он, какие страдания ожидают Диму в будущем: революция, Гражданская война, эмиграция из СССР в 1920 году, духовная изоляция в связи с его прогерманскими настроениями в оккупированной немцами Франции, смерть в 1941 году... Нет, пушкинское отношение к жизни и искусству мне намного ближе.

— Легко ли вам давались детские стихи? А может быть, Александр Семенович, все ваши стихи — детские?

— Детские стихи я писал в те годы, когда мой сын был еще маленьким, в1970-е. Детские стихи должны быть еще прочней и ярче, чем взрослые, а главное — легко запоминаться. И еще добавлю: им очень идет юмор. Вот пятилетний мальчик узнает от соседского мальчика, что "земля кругла" — и понятно его удивление и претензия к взрослым: "Если вы об этом знали,/ Что ж мне раньше не сказали?.." Кончается стихотворение так: "Мама мне в ответ сказала:/ "В самом деле, стыд и срам. Почему-то я считала:/ Ты об этом знаешь сам"".

А что касается взрослых стихов, то детскость в них, возможно, и есть...

Да, это детскость, если под нею иметь в виду вечное удивление перед странностью и необъяснимым чудом этого мира.