Лев Толстой как зеркало русской непоследовательности

В 1873 году граф Лев Николаевич Толстой был избран членом-корреспондентом Императорской Санкт-Петербургской академии наук, хотя всего несколькими годами ранее академики ругали писателя за глумление над Россией и лучшими страницами ее истории. Удивительная непоследовательность власти в отношении писателя, подрывавшего ее устои, продолжалась до последних дней жизни Толстого.

Евгений Жирнов

"Встретил нападение с двух сторон"

Те, кто учился в советские времена, вряд ли могут забыть о статье Ленина "Лев Толстой, как зеркало русской революции". Ведь практически на любом занятии или лекции, где рассматривалась история первой русской революции, упоминалась эта ленинская работа. Ленин писал, что революция — явление сложное и противоречивое. Как и все в Толстом: "Противоречия в произведениях, взглядах, учениях, в школе Толстого — действительно кричащие".

Но куда интереснее другое. Таким же противоречивым было и отношение власти к писателю, который каждый день шаг за шагом расшатывал устои существующего строя. А из сохранившихся документов и воспоминаний складывается удивительная картина непоследовательности в принятии и исполнении решений, касавшихся Л. Н. Толстого. Причем началось все еще на заре его писательской славы.

Каким бы великим философом вы себя ни мнили, а все же нельзя безнаказанно презирать свое отечеств

Публикация романа "Война и мир" вызвала всеобщий интерес, но отнюдь не всеобщий восторг. Современники описываемых Толстым событий находили немало несуразностей и неверную, с их точки зрения, трактовку многих событий. И самыми ярыми критиками писателя стали поэт и член Императорской Санкт-Петербургской академии наук князь П. А. Вяземский и член Государственного совета, в недавнем прошлом бывший министром народного просвещения академик А. С. Норов. Академик А. В. Никитенко 13 октября 1868 года записал в дневнике:

"Авраам Сергеевич (Норов) просил пересмотреть и, где нужно, поправить его статью по поводу романа "Война и мир", о войне двенадцатого года и о Бородинском сражении. Статья любопытна, особенно подробности Бородинского боя, где Авраам Сергеевич потерял ногу. Итак, Толстой встретил нападение с двух сторон: с одной стороны — князь Вяземский, с другой — Норов, последний, как очевидец. И впрямь, какой бы великий художник вы ни были, каким бы великим философом вы себя ни мнили, а все же нельзя безнаказанно презирать свое отечество и лучшие страницы его славы".

С этими оценками были согласны другие академики и многие вельможи и высокопоставленные чиновники. Казалось бы, ни о каком избрании Толстого в академию не может быть и речи. Тем более что, судя по дневнику академика Никитенко, вся деятельность Императорской академии наук находилась под постоянным присмотром руководителей Министерства народного просвещения. Но 13 декабря 1873 года на заседании II Отделения академии граф Лев Толстой был избран членом-корреспондентом.

"Сильное впечатление, но и отвращение"

Но ярче всего Толстой выступил в качестве зеркала русской государственной непоследовательности в ходе событий, сопровождавших постановку его пьесы "Власть тьмы", написанной осенью 1886 года. Публика с нетерпением ждала постановки драмы, о которой восторженно рассказывали знакомые автора, слышавшие ее чтение в доме Толстого. Новая пьеса вызвала и немало толков в прессе. Такой взрыв интереса предвещал драме огромный успех, и знаменитая в то время актриса М. Г. Савина просила Толстого дать ей пьесу для постановки в Александринском театре, обещая сама похлопотать по поводу разрешения на постановку в цензуре и дирекции императорских театров. Толстой согласился, Савина получила пьесу в гранках, еще до выхода ее из печати, и в театре приступили к подготовке спектакля.

Но к тому времени уже никто не сомневался в том, что граф Толстой — убежденный, хоть и противоречивый, противник существующего строя и церкви. О выходе нового произведения Толстого известили императора Александра III, и, ознакомившись с отзывами о пьесе, монарх написал генерал-адъютанту П. А. Черевину:

"Я переговорю с вами об этом при первом докладе. Надо было бы положить конец этому безобразию Л. Толстого, он чисто нигилист и безбожник. Не дурно было бы запретить теперь продажу его драмы "Власть тьмы", довольно он уже успел продать этой мерзости и распространить ее в народе".

Цензура без промедления запретила постановку пьесы. Однако друзья Толстого — шталмейстер императорского двора А. А. Стахович и ближайший помощник писателя В. Г. Чертков — решили изменить отношение влиятельных людей к "Власти тьмы". В домах известных в Санкт-Петербурге особ были организованы чтения драмы. А Стахович читал пьесу в доме министра императорского двора И. И. Воронцова-Дашкова в присутствии самого императора. Мемуаристы потом утверждали, что Александру III пьеса понравилась и что он пожелал присутствовать на генеральной репетиции пьесы в Александринке. Театр возобновил подготовку к постановке. А публика с еще большим нетерпением ждала представления ожидаемо запрещенной и неожиданно разрешенной драмы.

Однако главный цензор, начальник Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистов, оказавшийся в крайне неприятном положении, отправил пьесу обер-прокурору Священного правительствующего синода К. П. Победоносцеву, который некогда был воспитателем императора и имел на бывшего питомца значительное влияние. 18 февраля 1887 года Победоносцев писал Александру III:

"Я только что прочел новую драму Л. Толстого и не могу прийти в себя от ужаса. А меня уверяют, будто бы готовятся давать ее на императорских театрах и уже разучивают роли.

Не знаю, известна ли эта книжка вашему величеству. Я не знаю ничего подобного ни в какой литературе. Едва ли сам Золя дошел до такой степени грубого реализма, на какую здесь становится Толстой.

Искусство писателя замечательное, но какое унижение искусства! Какое отсутствие,— больше того,— отрицание идеала, какое унижение нравственного чувства, какое оскорбление вкуса! Больно думать, что женщины с восторгом слушают чтение этой вещи и потом говорят о ней с восторгом. Скажу даже: прямое чувство русского человека должно глубоко оскорбиться при чтении этой вещи. Неужели наш народ таков, каким изображает его Толстой? Но это изображение согласуется со всею новейшею тенденцией Толстого,— народ-де у нас во тьме со своей верой, и первый он, Толстой, приносит ему свое евангелие".

Победоносцев, зная, что император считает себя поборником нравственности, писал:

"Нравственный уровень нашей публики очень низок, равно как и вкус ее. Ложи наполнятся молодыми девицами и детьми... Какова будет в нравственном отношении привычка смотреть в течение нескольких часов живую картину разврата, преступлений и дикого быта".

А кроме того, обер-прокурор задел еще одну чувствительную струну:

"Стоит подумать еще и о том, как отзовется такое публичное представление русского сельского быта у иностранцев за границею, где вся печать, дышащая злобою против России, хватается жадно за всякое у нас явление и раздувает иногда ничтожные и выдуманные факты в целую картину русского безобразия".

В написанном на следующий день письме Александр III практически оправдывался как школьник:

"Благодарю вас, любезный Константин Петрович, за Ваше письмо о драме Л. Толстого, которое я прочел с большим интересом. Драму я читал, и она на меня сделала сильное впечатление, но и отвращение. Все, что вы пишете, совершенно справедливо, и могу вас успокоить, что давать ее на императорских театрах не собирались, а были толки о пробном представлении без публики, чтобы решить, возможно ли ее давать, или совершенно запретить. Мое мнение и убеждение, что эту драму на сцене давать невозможно, она слишком реальна и ужасна по сюжету. Грустно очень, что столь талантливый Толстой ничего лучшего не мог выбрать для своей драмы, как этот отвратительный сюжет, но написана вся пьеса мастерски и интересно".

"С четырьмя августейшими братьями"

Цензура получила указание окончательно запретить постановку "Власти тьмы", и вопрос можно было считать исчерпанным. Но в 1890 году ее решили поставить в домашнем театре А. В. Приселкова, что законами не возбранялось. Главным требованием было ограничение количества мест в зрительном зале, которые в силу особых обстоятельств пересчитывал сам петербургский градоначальник генерал-лейтенант П. А. Грессер. Он же предупредил Приселкова, чтобы тот не ждал на представлении высокопоставленных особ.

"Такое категорическое заявление одного из высших чинов столичной полиции,— вспоминал Приселков,— не давало места сомнению, и потому, попросив передать градоначальнику мою сердечную благодарность за дружеское извещение, пришедшее, к сожалению, немного поздно,— я начал встречать съезжавшихся гостей и приглашать их занять места, не исключая и кресел, приготовленных для августейших гостей. Каково же было мое радостное изумление, когда ровно в 9 часов их высочества с четырьмя августейшими братьями государя императора во главе поднимались по лестнице".

Такая поддержка не могла не оказать своего действия, и драму решили поставить на сцене театра известного в то время издателя А. С. Суворина, о чем писатель и драматург Н. Н. Гнедич вспоминал:

"Когда я неожиданно стал надоедать с ней начальнику по делам печати Феоктистову, он морщился, карежился и кисло мне замечал:

— Что вы пристали к этой мерзости? Охота вам!

Наконец по идее старшего драматического цензора Литвинова — кстати сказать, очень милого и благожелательного человека — Суворин набрал и отпечатал издание "Власти тьмы" с пропуском всего того, что считал Феоктистов нецензурным. Таким образом, его прижали к стене: им самим было одобрено к сцене все остальное. У нас закипела работа. Закипела она и в Александринском театре, где пьесу Толстого решили тоже ставить и где вся обстановка была приготовлена еще пять лет назад. Но Феоктистов вдруг одумался. Он снова прислал запрещение — и наши репетиции прекратились".

Однако запрет задевал финансовые интересы дирекции императорских театров, и имевший влияние при дворе их директор И. А. Всеволожский взялся решить проблему.

"Когда Феоктистов,— писал Гнедич,— увидел "Власть тьмы" на репертуаре вопреки его запрещению, он кинулся к телефону, соединился с Всеволожским и с пеной у рта спросил:

— Кто позволил поставить на репетицию "Власть тьмы"?

Всеволожский радостно всхлипнул и отвечал с почтением, как и подобает истому царедворцу:

— Государь император".

"Граф за это выдрал его за виски"

Подобная непоследовательность в отношении Толстого наблюдалась и в действиях самой цензуры. 25 декабря 1892 года тот же Феоктистов писал председательствующему в Санкт-петербургском цензурном комитете Е. А. Кожухову о рассказе "Суратская кофейня", запрещенном цензурой в 1887 году и пять лет спустя повторно не допущенном к печати:

"Вчера В. С. Адикаевский прислал мне прилагаемую статью графа Л. Толстого без всяких объяснений, а от одного из наших чиновников, приходившего ко мне, я узнал, будто она предназначалась для "Северного вестника" и запрещена цензурой. Прочитал я ее и изумился: нет в этой статье ни единого слова, которое могло бы показаться предосудительным. Вообще статья прекрасная.

В недоумении моем — неужели от меня ускользает затаенный ее смысл — обратился я к К. П. Победоносцеву. Он пишет мне: "Поистине Вам скажу, что не вижу ни малейшего повода препятствовать напечатанию статьи графа Толстого".

Неужели в самом деле цензор запретил ее? Что же он усмотрел в ней? Разве подпись автора?

Если запрещение действительно последовало, покорнейше прошу Вас отменить его и безотлагательно, чтобы не задерживать печатания книжки "Северного вестника"".

Проповедываемая давно уже графом утопия есть, собственно говоря, довольно невинное самоуслаждение маститого беллетриста

Но в 1893 году новую публикацию "Суратской кофейни" Санкт-петербургский цензурный комитет опять запретил. А 26 августа 1893 года тот же самый цензурный орган просил Е. М. Феоктистова разрешить к печати статью Толстого "Не делание. Речь Золя и письма Дюма", хотя в ней и содержалось изложение вредных идей писателя:

"Вообще проповедываемая давно уже графом утопия о непротивлении злу насилием неприложима на практике и не могущая поэтому пустить корней в массах народных, есть, собственно говоря, довольно невинное самоуслаждение маститого беллетриста. Со своим новым словом носится он и старается выкрикнуть его при всяком удобном случае. Препятствовать графу в настоящем случае было бы, по мнению цензора, ошибкой, ибо, как известно из прежней практики, все запрещаемое в подобном роде этому писателю легко распространяется иным путем и расходится обыкновенно в виде литографированных листов в большом количестве среди интеллигентной публики".

Разрешение на публикацию было получено.

Но сколько бы ни иронизировали цензоры по поводу воззрений Толстого и бессмысленной пропаганды его идей, непоследовательность действий всех государственных органов только добавляла писателю славы и влияния и одновременно ослабляла власть. 10 мая 1896 года издатель Суворин записал в дневнике:

"М. А. Стахович привез прочесть письмо Толстого о патриотизме к американцу Максону и письмо о том же к поляку. Патриотизм вреден. Эгоизм считается злом, а патриотизм гораздо вреднее. Частный человек призывается на воровство и грабеж, а государства воруют и грабят безнаказанно, отбирая чужие земли. Патриотизм — "yдepжaтeльный", чтоб удержать завоеванное, и патриотизм — "восстановительный", чтоб возвратить отнятое, самый вредный, ибо самый злобный. Эгоизм — чувство естественное, прирожденное, патриотизм — приобретенное. Надо заботиться о слабости своего отечества, об его уменьшении, а не наоборот".

Но к этому времени власти уже ничего не могли противопоставить пропаганде Толстого. В печати появлялись рассказы о противоречивости Толстого. К примеру, живший некоторое время у писателя в Ясной Поляне писатель Н. В. Успенский вспоминал о реальном, а не показном отношении графа к крестьянским детям, учившимся в учрежденной им школе:

"-- Почитайте-ка, от скуки, сочинения моих учеников, предложил мне граф в один осенний вечер, и скажите ваше мнение...

Передо мной очутилась кипа детских тетрадей, из которых в одной я вычитал следующее:

"Однажды Лев Николаич вызвал Савоскина к доске и приказал ему решить задачу из арихметики: если я тебе дам пять калачей, и ты один из них съел, то сколько у тебя осталось калачей?.."

Савоскин никак не мог решить этой задачи, и граф за это выдрал его за виски..."

Передавались рассказы родных писателя о том, что пропагандируемое им вегетарианство для него самого притворное и что, когда в усадьбе нет посетителей, он не прочь поесть мясца. А для усмирения яснополянских крестьян, как утверждали чиновники, защитник всех страждущих России не стеснялся прибегать к помощи губернских властей. Правда, просил о ней не сам, а отправляя в Тулу одного из сыновей.

Но все это не влияло на постоянно растущую армию поклонников Толстого. Сам граф, как записал А. И. Куприн, не без иронии рассказывал о них:

"Вы знаете, я на днях был болен. Приехала какая-то депутация, кажется, из Тамбовской губернии, но я не мог их принять у себя в комнате, и они представлялись мне, проходя пред окном... и вот... Может, вы помните у меня в "Плодах просвещения" толстую барыню? Может быть, читали? Так вот она подходит и говорит: "Многоуважаемый Лев Николаевич, позвольте принести вам благодарность за те бессмертные произведения, которыми вы порадовали русскую литературу..." Я уже вижу по ее глазам, что она ничего не читала моего. Я спрашиваю: "Что же вам особенно понравилось?" Молчит. Кто-то ей шепчет сзади: "Война и мир", "Детство и отрочество"... Она краснеет, растерянно бегает глазами и, наконец, лепечет в совершенном смущении: "Ах да... Детство отрока... Военный мир... и другие...""

Против таких фанатов любые меры были бесполезны. Еще в начале 1892 года хозяйка петербургского политического салона А. В. Богданович писала в дневнике о Толстом:

"Жена испугалась, что ее мужа могут выслать в Сибирь. Но об этом изгнании, если о нем думают, подумать нужно серьезно, так как к Толстому, если он будет выслан очень далеко, пойдет масса народу, на него будут смотреть как на мученика. За границей тоже поднимутся ужасные газетные толки".

Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост

А А. С. Суворин 29 мая 1901 года отмечал:

"Два царя у нас: Николай второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост... Герцен громил из Лондона. Толстой громит в Лондоне из Ясной Поляны и Москвы, громит в России при помощи литографий, которые продаются по 20 коп. Новое время настает, и оно себя покажет. Оно уже себя показывает тем, что правительство совершенно спуталось и не знает, что начать. "Не то ложиться спать, не то вставать". Но долго ли протянется эта безурядица? Хоть умереть с этим убеждением, что произвол подточен и совсем не надо бури, чтоб он повалился. Обыкновенный ветер его повалит".