Аскольд Куров о своем фильме «Процесс», вошедшем в программу Берлинале

В Берлине состоится мировая премьера документального фильма "Процесс", который рассказывает о деле Олега Сенцова. Фильм совместного производства Эстонии, Польши и Чехии снят российским режиссером, выпускником школы Марины Разбежкиной Аскольдом Куровым. На его счету участие в коллективном проекте "Зима, уходи!", безжалостном портрете московских протестов 2012 года, фильм-гротеск "Ленинленд" о судьбе Музея Ленина в Горках и фильм "Дети 404" — о судьбе ЛГБТ-подростков в России.

"Процесс" — это первый фильм о единственном в Европе режиссере, находящемся в данный момент в тюрьме. Он обвинен в участии в террористической деятельности и отбывает 20-летний срок в колонии строгого режима в Якутии. Акции в поддержку Олега Сенцова проходили на крупнейших кинофестивалях мира, освободить его просили всемирно известные режиссеры — от Вима Вендерса до Александра Сокурова, который в конце прошлого года обратился с этой просьбой к президенту России. Неудивительно, что как только "Процесс" был закончен, его взяли в программу Берлинского кинофестиваля, который известен повышенным вниманием к политическому кино. О том, зачем снимать в России фильмы на политические темы, которые никогда не попадут в российский прокат, с Аскольдом Куровым поговорил Константин Шавловский

Все ваши фильмы, кроме дебютного "25 сентября", так или иначе связаны с политикой.

У меня никогда не было такой цели — снимать кино на политические темы. Мне всегда хотелось снимать такое кино, которое помогает мне самому найти ответы на вопросы, в которых я не могу разобраться. До 2011 года я вообще не интересовался политикой. И на первые митинги пошел просто как участник. Но при этом меня не отпускало чувство, что какие-то политические силы пытаются меня использовать. А я этому сопротивляюсь. И когда мне предложили снимать "Зима, уходи!", я понял, что вот это та единственная позиция, которая меня устраивает.

Потому что, стоя за камерой, вы перестаете быть объектом? И, наоборот, получаете даже определенную власть над ситуацией?

Пожалуй, да. Я становлюсь наблюдателем, но это совсем не пассивная роль. Так же было и с "Детьми 404", и с "Процессом". Это фильмы о том, что меня в тот момент волновало больше. Зимой 2012-го это были протесты. А когда начали обсуждать проект закона о запрете гей-пропаганды среди несовершеннолетних, я понял, что сексуальная ориентация перестала быть моей частной историей. Знаете, ведь помимо внешней гомофобии есть еще гомофобия внутренняя, когда человек сам себя не принимает и внутри него происходит постоянная борьба с самим собой, которая очень выматывает, заставляя жить в постоянном страхе.

А Олег Сенцов?

Так получилось, что за три года до ареста Олег посмотрел мой первый фильм, "25 сентября", нашел меня на фейсбуке и написал мне. Так мы с ним познакомились, переписывались и единственный раз встретились в Москве, когда он приезжал на показ своего фильма "Гамер". А в следующий раз увиделись уже на суде. Я тогда собирался делать совсем другой фильм — про моего деда, который во время войны попал в плен и был угнан в лагерь в Кельне, потом за подпольную деятельность его посадили в гестапо, пытали и должны были казнить. И ему каким-то чудом удалось оттуда сбежать. Он единственный человек в истории этого кельнского гестапо, который совершил побег. Его тоже звали Аскольд Куров. И я планировал заняться этой историей. Потому что сам все чаще стал задумываться о том, каково это вообще — оказаться в тюрьме? Как это — когда тебя пытают? Но тут арестовали Олега, и на первый суд я пошел, чтобы просто как-то его поддержать. И там меня охватило чувство какого-то бессилия, и единственное, что я мог сделать в этой ситуации сделать,— взять камеру и снимать.

В фильме "Зима, уходи!" камера как будто беспристрастно наблюдает за всеми участниками событий. Чего не скажешь о других ваших фильмах — в "Процессе", например, нет даже попытки дать слово "другой стороне".

Зато там довольно много телевизионных сюжетов, где мнение "другой стороны" представлено довольно подробно. Конечно, были идеи поговорить, например, со следователем. Но очень быстро стало понятно, что есть сценарий, которого все придерживаются. Вы же не будете брать интервью у актера, который играет Гамлета, как будто он, в самом деле, датский принц. Это ловушка, в которую чуть не попал и сам Олег. Я видел, как для него самым тяжелым испытанием на процессе стала надежда. Когда он увидел, что судья — неглупый человек, что он с ним очень вежливо обращается, внимательно его выслушивает. В какой-то момент в Олеге какая-то надежда забрезжила. Но после того как судья отказался приобщать к делу показания Афанасьева (Геннадий Афанасьев, арестованный в мае 2014 года и позднее осужденный за террористическую деятельность, чьи показания стали ключевыми в деле Сенцова.— W) о пытках, я видел, что эта надежда погасла. И слава богу.

Вы говорили, что с помощью камеры хотите разобраться в истории. Удалось ли вам найти какие-то ответы на свои вопросы?

Ответом был сам Олег. Когда мы были в зале суда — журналисты, друзья, наблюдатели,— то всем абсолютно было понятно, что этот человек за решеткой свободнее нас, он что-то такое перешагнул в себе, освободился от страха, который, как мне кажется, разделяет людей в нашей стране. Я, кстати, встречался с друзьями Олега в Крыму, и один его друг, самый близкий — он Олега не поддерживает. Потому что считает, что тот предательски поступил по отношению к своей семье, детям, что в такой ситуации он должен был в первую очередь думать о них. И мне кажется, что в нем говорит вот этот страх. На свободного человека вообще страшно смотреть. Ты либо примеряешь на себя его роль, и тогда тебе страшно оказаться на его месте. Либо тебе страшно признаться самому себе, что ты на это не способен.

А вы сами не боитесь?

Да, у меня, например, родственники спрашивают: ты не боишься снимать кино на такие темы? И тут же говорят про дело Олега: но ведь не могли же его просто так арестовать, значит, в чем-то он виноват. То есть, с одной стороны, невинного человека не могут посадить в тюрьму, а с другой — меня могут начать преследовать из-за того, что я снимаю фильм, потому что с кем-то не согласен. Мы все живем в какой-то болезненной раздвоенности и сами себе в этом не признаемся. И каждый по-своему оправдывает или побеждает свой страх. Я, например, снимал встречу матерей Кольченко (Александр Кольченко — фигурант того же дела, приговоренный к 10 годам колонии строгого режима.— W), Афанасьева и сестры Олега, и меня поразила эта сцена: они встречаются, плачут, потом начинают пить шампанское, потом идут к Вечному огню, который якобы их дети хотели взорвать, и в финале делают селфи на фоне этого Вечного огня.

Почему в картине нет этого эпизода?

Потому что тогда этот фильм получился бы совершенно про другое. Такой эпизод можно поставить в фильм, только если ты способен объяснить, что происходит со страной и с людьми. А это невозможно объяснить. Я не могу.

Вы думали об аудитории своего фильма? Кто это?

Я не уверен, что фильм получился универсальным и что люди, условно в Новой Зеландии, поймут все от начала до конца. Но про дело Сенцова можно при желании и в интернете почитать. Для меня документальное кино — когда ты рассказываешь не только о том, что произошло, но и как это произошло. Когда зритель видит, как человек думает, как он смотрит, как его дети разговаривают с ним по телефону.

Вы же понимаете, что фильм не получит в России прокатного удостоверения?

Да, конечно. Мы, наверное, даже пытаться не будем. Но мы рассчитываем на фестивальные показы.

Что такое политическое кино? Для вас?

Не знаю. Правда, не знаю.

А у вас есть политические взгляды?

Наверное, это истории, которые я рассказываю.

Мировая премьера "Процесса" состоится в рамках программы спецпоказов Берлинского кинофестиваля