Почему даже вынужденная веротерпимость оказалась жизнеспособной

«Мы верим, все пойдет на лад, // не знает рыцарь Карл преград, // за дело он возьмется». Так распевали на улицах германских столиц и столичек в 1519 году, когда семеро курфюрстов, подкупленных золотом «аугсбургских Медичи» банкиров Фуггеров, избрали на престол Священной Римской империи Карла Габсбургского.

«Рыцарь Карл», Ritter Karl, родился вообще-то во Фландрии, говорить предпочитал по-французски и к моменту избрания был королем Испании и ее владений за океаном. Ему принадлежала примерно половина территории на пространстве от Дуная и Одера до Тахо и Гвадалквивира, а его официальный титул перечислял тридцать королевских корон. Немцы все равно радовались, потому что конкурентом Карла на выборах был французский бабник Франциск I, а новоизбранный государь, несмотря на бургундскую бабушку и испанскую матушку, по отцу-то был свой, фон Габсбург, и нижняя губа у него была прямо как у дедушки, императора Максимилиана I.

За дело Карл, положим, действительно взялся. Но только ему совершенно не улыбалось сводить это дело императора, номинально главного монарха всего крещеного мира, к обязанностям и возможностям правителя одной только Германии. Ему мечталось о мировой сверхдержаве, о непревзойденном блеске императорского венца, о славе нового Августа и нового Траяна, владыки уже не той античной ойкумены, лепящейся к берегам Средиземного моря, но вселенной эпохи Великих географических открытий.

С этими видами он боролся с Франциском I за Италию (удачно). Воевал с турками, именно в это время бравшими все новые рубежи в Европе (малоудачно, но дерзко). На таком фоне в управлении какой-то Германией, казалось бы, действительно можно было бы не знать преград. И все же главной преградой для него стали именно германские дела — дело Лютера и поднявшаяся вслед за ним религиозно-политическая смута.

Карл был реалистом, папский суверенитет в церковных вопросах не был для него уж такой святыней, которой и пальцем нельзя коснуться. Во время нескольких рейхстагов, собиравшихся в связи с нестроениями в империи, он действовал по обстоятельствам: где-то уступал курии, где-то венценосным защитникам Лютера. Строго говоря, были моменты, когда ему ничего не стоило своей личной властью хотя бы арестовать смутьяна — но он этого не сделал, ограничился трескучими угрозами. Император и августинец-расстрига соперничали до самой смерти Лютера в 1546 году. Но соперничали, пожалуй, именно что по-рыцарски.

Поддерживавшие Лютера немецкие князья — те не всегда дотягивались до этой планки. Отвлекаясь на бесконечные войны с ними, Карл в конце-то концов к 1547 году победил. И попробовал навязать супостатам хотя бы временное конфессиональное перемирие в ожидании решений собравшегося в Триденте (нынешнем Тренто) Вселенского собора, который-де всех рассудит. Но князья опять взялись за оружие. Всеевропейское могущество императора тем временем все больше напоминало тришкин кафтан. Усталый кесарь, потерявший надежду на то, что хотя бы на религиозном фронте его проблемы решит церковный собор, начал склоняться к компромиссу.

25 сентября 1555 года собравшийся в Аугсбурге рейхстаг наконец помирил католиков и лютеран. Cuius regio, провозгласил рейхстаг, eius religio: чья власть — того и вера. То есть единой нормативной веры не стало — и в любом из сотен входивших в империю малых, крохотных и микроскопических государств вассалы императора могли по своему вкусу выбрать хоть веру римскую, хоть веру лютерову. (Набиравшему силу кальвинистскому исповеданию, правда, пришлось подождать еще несколько десятилетий, пока и их не присоединили к этому благорастворению воздухов.)

Через месяц после этого величавого события «рыцарь Карл», превратившийся к своим 55 годам в измученного подагрой и невралгиями старика, сказал свое «я устал, я ухожу». Держава, над которой не заходило солнце, распалась. Отрекшийся владыка мира затворился в монастыре, империя перешла его брату Фердинанду I, Испания — его сыну Филиппу II (который еще изрядно потрудится для того, чтобы стать для протестантского сознания адским жупелом).

Традиционная историография на итоги Аугсбургского рейхстага обычно смотрела с миной дежурно вежливой, но все равно кислой. Ей не угодишь. Что договорились — молодцы, конечно, но только ведь реакционные католические феодалы остались при своих, условно прогрессивные протестантские феодалы радостно сохранили секуляризованные церковные земли, а лоскутное одеяло империи так и осталось лоскутным. Даже и надежды не осталось на то, что когда-нибудь под сильной центральной властью все эти пестрые лоскуты как-то друг ко другу прилиняются, что ли. Если бы Карл по какому-то невероятному стечению обстоятельств — ну турки бы внезапно самоликвидировались, например,— сколотил общеевропейский крестовый поход и вырезал бы протестантов, как когда-то вырезали альбигойцев,— было бы нехорошо. Если бы выкрутил руки главарям соперничающих партий (тоже небывальщина, конечно), так что лютеране и католики-ортодоксы слились бы в унии и стали бы мирно пастись, как волк и агнец у пророка Исайи,— тоже было бы нехорошо: нечего, мол, даже таким вегетарианским образом давать поблажку Риму. Император не сделал ни того ни другого, занимался своими собственными политическими прожектами, но вышло все равно нехорошо, потому что Германия оказалась разобщенной,— ни вам единого рынка, ни единого гражданского общества. Да и взорвался же в 1618 году этот общегосударственный компромисс, и еще с каким грохотом.

Давайте, однако, отложим политэкономию и посмотрим на это по-человечески. Шестьдесят с лишним лет в центре Европы был мир. Во Франции мрак кромешный, 36 лет гражданской войны, несколько миллионов жертв, гугеноты режут католиков в день св. Михаила (1567), католики режут гугенотов в ночь св. Варфоломея (1572). В Нидерландах лютует герцог Альба, Испания снаряжает против Англии Великую армаду, в самой Англии исправно шлют на эшафот то католиков, то чересчур рьяных протестантов, тоже несогласных с государственной церковью. А в Германии мир. Хромоватый, конечно, но все равно из тех, что лучше доброй ссоры.

За последние десятилетия ученые раскопали массу как-то обезоруживающе трогательных ситуаций, к которым этот мирный посыл приводил в иных немецких областях на низовом уровне. Крестьяне, которые на всякий случай принимали предсмертное причастие сразу у двух священников, католического и протестантского. Священники, которые в разные часы и дни служили для двух спокойно уживающихся общин обедню то по одному, то по другому обряду. Лютеранские пасторы, которые присягали на верность Евангелию перед деканами католического собора. Женский монастырь, где под одной крышей обитали равночисленные сестричества католичек, лютеранок и кальвинисток (аббатису выбирали по очереди из каждой общины). Бывает толерантность как красивая буква закона — и бывает толерантность как доброе, пусть и наивное расположение сердца.

Но если вычеркнуть и это «ми-ми-ми», и всевозможное самоуправство имперских князей, формально главных бенефициаров Аугсбургского мира, то все равно останется важное содержание, горсть принципов, которые прошли через топку Тридцатилетней войны и Вестфальским миром были только уточнены и подтверждены.

И на которых, собственно, цивилизация с тех пор и старается стоять. Государство впервые за всю послеримскую историю по всей форме признало, что невольник — не богомольник, что разные исповедания не просто терпимы и даже не просто охраняемы законом, но равноправны. И что даже если у подданного возникает на религиозной почве конфликт с непосредственным сувереном, то свобода и имущество этого подданного защищены общегосударственным правосудием. Каким-то, как у Хармса, неизвестным для рыцаря Карла и для уличных певунов образом — но все и в самом деле неторопливо пошло на лад.

Сергей Ходнев