Выбор Игоря Гулина

Мария и Давид Бурлюки По следам Ван Гога. Записки 1949 года

Осенью 1949 года супруги Давид и Мария Бурлюк отправляются в трансатлантическое путешествие. Он — один из основателей футуризма, а к этому времени самый успешный из обосновавшихся в Америке русских авангардистов. Она — его верная помощница, редактор и издатель, положившая целью жизни добиться для мужа репутации великого художника. Их главная цель — Арль, город, в котором любимый художник пары, Винсент Ван Гог, создавал свои главные шедевры.

Цель поездки супругов не совсем туристическая и даже не паломническая. Она куда эксцентричнее: они ищут людей, помнящих хоть что-то о пребывании здесь голландца, потомков персонажей его портретов, пейзажи и здания, изображенные на картинах Ван Гога, чтобы Burliuk, или "папа" (как он называется в этой книге), вновь перенес их на холст. Причем в манере, практически воспроизводящей стиль великого предшественника. В каком-то смысле они отправляются по ван-гоговским местам, чтобы заново написать картины Ван Гога.

В течение всей этой поездки Мария пишет письма домой. В них — спокойный, будто бы наивный отчет о дорожных впечатлениях и художественных успехах. Однако написан он на довольно диковинном языке — будто бы полузабытом русском, с постоянными вкраплениями корявого английского и клочков французского.

Кто адресат этих текстов, не совсем понятно. Читатели журнала Color And Rhyme (печатного органа Бурлюков, целый номер которого был посвящен их ван-гоговскому путешествию)? Дети и внуки, о которых автор постоянно беспокоится, подписываясь "мама Маруся"? Справедливые судьи будущего, способные расставить художников по местам в их заслуженной славе? Но какое им дело до того, дуло ли в отеле и сколько стоили булочки?

Не совсем понятно и то, кто, собственно, в этих письмах говорит. Marussia переходит с первого лица на третье, иногда явно пишет от лица мужа. Текст временами превращается в монтаж из чужих писем. Речь теряет принадлежность конкретному человеку. Эта особенность марусиного письма выглядит прямой рифмой к работе ее мужа. Кто может считаться полноценным автором этих картин — Давид Бурлюк или Винсент Ван Гог? Что происходит во время этих сеансов рисования: младший художник присваивает место великого предшественника или, наоборот, уступает ему свое место в современности, дает вновь написать свои шедевры, предоставляя для того собственную руку?

Эти вопросы ни разу не обсуждаются в записках, однако постоянно остраняющий себя язык этой прозы заставляет вновь и вновь спрашивать: где, в каком мире и времени оказались "мама и папа", эта пара престарелых эмигрантов-путешественников, слившаяся в одно тело художника-писателя?

Самое интересное во французском предприятии Бурлюков — не искусно-вторичные картины Давида, но и не очаровательные записки Марии. Скорее и то и другое — лишь подсобные средства в предпринятом ими опыте: преодолеть 60 лет, что отделяют сегодняшний день от Ван Гога, вычеркнуть две мировые войны, разрушения, смерти, просто-напросто изменения. Увидеть за современным миром — тот, что мог видеть Ван Гог. Занять его точку зрения — и так, усилием глаза и кисти, будто бы стянуть края времени.

Именно взгляд в образующуюся таким образом временную воронку — главное открытие Бурлюков. Сам он тоже разыгрывает другой, сделавший искусство Ван Гога возможным, взгляд — на невыносимое для глаз солнце. Странности же, что происходят в языке фиксирующих этот эксперимент записок, похожи на легкую качку — неизбежную для путешественников во времени.

Издательство Grundrisse

Глеб Морев Диссиденты

Содержание этой книги — 20 интервью, взятых филологом и журналистом Глебом Моревым у участников диссидентского движения 60-80-х. Ее герои — в основном не лидеры, "звезды" диссидентства (они либо умерли, либо — как Владимир Буковский — недоступны). Однако это близкий к ним и довольно узкий круг. Сюжеты переходят из одного разговора в другой, всплывают обиды, взаимное обожание чередуется с подозрениями, плетется почти романная ткань.

Книга Морева — не история всего спектра оппозиционных настроений в СССР. Вне рассмотрения остаются и критически настроенные к власти марксисты, и православное подполье, и националистические движения. Об этих группах заходит разговор, когда с ними пересекаются люди, которых условно можно назвать либеральным кругом — связанные с "Хроникой текущих событий", с Хельсинкской группой, с солженицынским фондом помощи семьям политзаключенных. Впрочем, именно за ними и закрепился вынесенный в название термин.

Однако это и не последовательная история диссидентского движения. Скорее попытка ответить на ряд вопросов, которые сейчас — после годов преследования, недолгого периода славы в конце 80-х и начале 90-х и постепенной маргинализации диссидентов в последние десятилетия — остаются невыясненными. Отчасти это конкретные сюжеты, детали демонстраций, изданий, отсидок. Читатель, не слишком погруженный в контекст, может здесь легко запутаться. Отчасти же — проблемы более общие. Прежде всего — вопрос о политической природе, идеологии диссидентства и о том, почему после краха Советского Союза почти все его главные фигуранты остались за бортом новой власти, не вошли в государственные структуры, не стали строить новую страну. Два этих сюжета оказываются тесно связаны. Почти все собеседники Морева говорят о том, что диссидентство не было собственно политическим движением, скорее формой этического сопротивления политике как таковой, ее тотального неприятия.

Единственный из героев, чья позиция в этом смысле отличается,— Глеб Павловский. Интервью с ним, наверное, самое интересное в книге — именно в силу этой открытости политике. Однако его биография заставляет задуматься, не оказывался ли для человека диссидентского круга единственной альтернативой подобной этике невлипания столь же радикальный этический релятивизм.

При чтении "Диссидентов" возникает много такого рода вопросов, однако главное в книге, возможно, даже не это. Те вещи, что делают ее несколько уязвимой — отсутствие четкой повествовательной структуры, некоторая рассеянность,— оказываются ее же достоинствами: в сумятице фактов и мнений возникает ощущение подлинности. С диссидентства слетает пыль архива, оно начинает волновать, восхищать, вызывать раздражение. Книга Морева не выглядит памятником героям сопротивления, именно этим она ценна.

Издательство АСТ

Мишель Серр Девочка с пальчик

Несмотря на стабильный интерес к французской мысли ХХ века, интереснейший философ и писатель Мишель Серр был до сих пор представлен на русском всего парой небольших статей. Его первая переведенная книга — недавнее эссе, дающее лишь примерное представление о мысли Серра. Тем не менее это один из самых вдохновляющих и — что крайне редко — оптимистических текстов о современности, выходивших за последние годы. Его героиня "девочка с пальчик" (точнее было бы перевести "девочка-пальчик") — образ обладателя смартфона, печатающего на нем двумя большими пальцами, человека, имеющего в своем кармане доступ ко всему запасу мировых знаний и умений. В отличие от привычных проповедей о том, как интернет уничтожает образование, познавательные навыки, способность к нормальному общению и так далее, Серр видит в сетевой культуре признаки перехода человечества к новой стадии — перехода, равноценного появлению письменности. Девочка с пальчик освобождена от необходимости обучения, получения знаний, она свободна от диктатуры идей, организующих все вещи мира в тоталитарные системы. Ее разум открыт всем новым, свободно возникающим связям между явлениями. И здесь Серр видит возможность не только нового образования, но и новой политики, и даже нового понимания индивида. В коротком пересказе все это звучит неизбежно натянуто. Однако прелесть Серра в том, что он чужд как академическому научному стилю, так и восторгу постмодернистского теоретизирования. Даже если не верить в его обещания, "Девочку с пальчик" можно читать как воздушную, лирическую философскую прозу.

Переводчик Александра Соколинская
Издательство Ad Marginem — МСИ «Гараж»

Том Голд Лунный коп

Последняя книга замечательного британского комиксиста Тома Голда. Как и его недавно переведенный на русский "Голиаф", это печальная ироническая притча, но на материале уже не библейской истории, а космической утопии. Колония на Луне доживает свои последние дни, самые стойкие поселенцы один за другим возвращаются на Землю. Оставшееся хозяйство из камней и металлолома патрулирует последний лунный полицейский. Делать ему решительно нечего. Преступлений нет, так как некому их совершать. Просьбы о переводе не удовлетворяются. Вместо того начальство присылает герою робота-психотерапевта, а также открывает для него пончиковое кафе. Герой с тоской смотрит в небо — на Землю — и мается посреди заброшенной утопии, как заколоченный в доме Фирс. Эта чеховская меланхолическая нота, любимое Голдом ощущение грустной глупости, в которую превращается любая большая идея, здесь очень чувствуется. Голд, как и всегда, играет с культурными штампами, но не издевается над ними — скорее перебирает как кипу хрупких, нелепых и трогательных старых семейных фотографий.

Переводчик Виктор Меламед
Издательство Бумкнига