Дмитрий Бутрин о документальном фильме «Слишком свободный человек»

В прокат выходит документальный фильм Веры Кричевской и Михаила Фишмана о Борисе Немцове. В нем ничего не говорится о его смерти, он такой же герой фильма, как и два десятка людей, о нем рассказывающих. Кто остался в прошлом, а кто принадлежит настоящему, зрителю придется решать самостоятельно

Есть поступки, совершаемые заведомо не для того, чтобы посмотреть на дело своих рук и сказать, что это хорошо, а потому, что совершить их необходимо.

Полагаю, что Вера Кричевская и Михаил Фишман, сняв "Слишком свободного человека", едва ли интересуются отзывами на свой фильм. Авторам, работавшим с текстом месяцы, лучше всех понятна нелепость и незыблемость тех конвенций, которые накладывали на них не только жанр, но и сюжет, и то, что породило сюжет. Из русской культуры не удалить агиографической основы: если ты рассказываешь об убитом, можно игнорировать принципы построения житийного нарратива, можно принимать их, можно от них отталкиваться, но соотноситься текст будет именно с ними — и это неизбежность. Историю человека вы все равно будете рассказывать через ее восприятие другими, эти другие в любом случае своим рассказом о герое будут рассказывать о себе, и даже если гул голосов пары десятков человек перемежать архивными записями выступлений самого Немцова, то и он все равно будет рассказывать о себе живом, а не убитом.

Но и зрителю никуда не деться. Никто не придет в кинотеатр смотреть документальный фильм о Борисе Немцове в познавательных целях или ради развлечения — два часа в кресле в таких случаях проводят из-за убежденности в том, что это важно сделать. Талант авторов-документалистов может стать лишь дополнением к этим обстоятельствам. Это как внезапно обнаружить на поминках, что кутья вышла вкусной. Можно об этом сказать хозяйке, и неловкость вашей похвалы будет оправдана всеобщей нелепостью самого события: смерть совершенно нелепая вещь, потому что человеку пристало быть живым, а не мертвым. На двадцатой минуте фильма я понял, что меня так беспокоит,— это идеальная работа звукорежиссера. Там и тут появляющийся голос Немцова звучит совершенно так же, как голоса тех, кто о нем рассказывает. Но ведь Немцов мертв, его убили на мосту, и я этот день помню, это было в десяти минутах ходьбы от места, где я тогда жил, и сразу стало так очевидно, что его уже нет, что я так и не пошел на этот мост, потому что там его уже не было. Но ведь он же говорит так же, как все эти люди,— выходит, они тоже уже мертвые? Господи, какие глупости я говорю.

Но и слушать эту историю я больше не могу, поэтому я нахожу для себя другое занятие — смотреть. И все становится на свои места — может, мне и должно быть стыдно, но мне интересно. Сам сюжет я и сам могу рассказать кому угодно, для этого не надо в кино ходить: был Боря, в 90-х у него была большая политическая карьера, Ельцин какое-то время видел в нем своего, Немцов мог надеяться на президентство, но с этим не заладилось, дальше он пошел в оппозицию, а дальше вы и так знаете. Во власти нет ничего мистического, мистическое в ней находят те, кто не способен справиться с ее вполне материальной, практически плотской привлекательностью. Это — как и тяга к правде и справедливости — сильное и очень просто устроенное искушение, поэтому об этом почти невозможно рассказать толкового.

Поэтому вместо того, чтобы слушать, я смотрю и сравниваю, как с годами меняется картинка — интерьер, прически, мимика, поза, одежда, манера держать руки.

И вот это оказывается изумительно информативно, все это рассказывает историю жизни и смерти Немцова совершенно другим способом. Вы даже не можете представить себе, насколько точно получилась у Фишмана и Кричевской эта история, и особенно хорошо, если вы помните, как на самом деле выглядело то, что в архивных вставках. Все полированные блеклые шкафы в позднеобкомовских пространствах, жесткие белые рубахи, красный в белых квадратиках галстук Анатолия Чубайса, неловкость Бориса Николаевича на фоне поразительных причесок человеческого моря 90-х, да кому тогда до этого было дело, а теперь вот есть дело мне. Другое столовое стекло. Другой солнечный свет, пыльный и яркий. Другая зелень на улицах, выцветшая, ободранная, но живая. Все совсем все другое, помнящееся как вчера, но уже не существующее. И очень несовершенное, неподобранное, лезущее, как и полагается в хорошем документальном фильме, в кадр каждую секунду, распирающее его по диагонали — "я было".

И тут же — люди, рассказывающие о Немцове, который вот только что в этом фильме, пять секунд назад, в очередной раз чего-то не понимал. Я помню, как с ним это бывало, его хотелось убить на месте, когда выяснялось, что ему просто лень переключиться, и он нехотя демонстрировал, что будет сейчас понимать, сохраняя при этом чуть недоуменный, но традиционно решительный вид, как у героя отечественной кинокомедии 60-х. Какой бы это был характерный киноактер! Но он им не был. И ничего и никого не играют в фильме те, кто о Немцове рассказывает,— благо, всех этих людей я видел, а многих и знаю.

Но какая разница в картинке! Мы, живые, не ценим мир, в котором мы остаемся. Он потрясающе уютен. В нем подобрано все, что можно подобрать друг к другу, предмет к предмету, цвет в цвет. В нем можно быть тем, кем ты хочешь быть, это зависит от тебя. Можно, как Михаил Ходорковский, стоять на фоне кирпичной стены в клетчатой рубашке. Можно, как Илья Яшин,— на фоне деловитого экрана с политической символикой. Можно, как Михаил Фридман, спокойно смотреть из угла дивана, обитого нарочито грубой рогожкой. Это то, что построено за три десятилетия, и никто, увидев это, не удержится от того, чтобы сказать, что это хорошо: рвали глотки и орали матом, мотались по стране и пили горстями таблетки, входили в кабинет министров — как ни объясняй, все это было ровно для того, чтобы это качество картинки все же было когда-то достигнуто.

И мы тоже часть этой картинки. Мы смотрим документальный фильм-биографию Бориса Немцова, и нам не нужно пояснять, кто это, что с ним случилось и почему. Поэтому нам тяжело это смотреть, но необходимо, потому что есть на свете вещи помимо того, что хорошо. Только одна проблема — современность в этом фильме не имеет времени. Это самое невероятное в фильме: время остановилось для Немцова — но оно идет, идет его время в этих случайных обрывках хроники. А вот наше настоящее время как раз стоит, не движется.

И постоянно все в этом фильме говорят, что сам-то Немцов был красавец. А в фильме он вечно смотрит куда-то не туда, одет бог знает во что и говорит что-то невпопад, как всегда. Прямо как живой.

В прокате с 23 февраля