В конце 1539 года, когда саксонский Виттенберг уже давно слыл «протестантским Римом», резидировавшие там верховные богословы нового исповедания получили престранное письмо от ландграфа Гессенского.

Ландграф Филипп откровенно рассказывал о своей непутевой брачной и вообще половой жизни и спрашивал совета. Неизвестно, удостоили бы его ответа (да еще такого: трудного, вымученного и подробного), будь он простым рыцарем или там бургомистром. Но он был Филипп Великодушный, молодой лев протестантизма, самый решительный и воинственный из венценосных сторонников Реформации, один из вдохновителей той самой «Шпейерской протестации», из-за которой, собственно, протестанты и зовутся протестантами; войска сколоченной им Шмалькальденской лиги пока что успешно били католические полки Карла V.

Жена его некрасива, нечистоплотна, вечно пьяна, от нее дурно пахнет — в общем, супруга ей порадовать нечем, жаловался Филипп. Никогда за 16 лет брака он не чувствовал к ней склонности. Через три недели после свадьбы начал изменять — и все никак не может остановиться, ибо от природы весьма удобопреклонен к плотскому смешению. Жизнь во грехе «обременяет мою совесть, обрекает меня аду и препятствует мне наказывать таковых же грешников в моих владениях, ибо всякий скажет мне: врачу, исцелися сам», пишет ландграф, «итак, я желал бы, чтобы было употреблено дозволенное от Бога врачевание».

И тут читатель, конечно, ждет, что это будет самое ожидаемое в таком случае «врачевание». Брак аннулировать. Постылой жене — апанаж, ее детям — гарантии наследных прав (детей было много; уж со склонностью или нет, но ландграфиня рожала мужу очередного ребенка почти каждый год). А самому Филиппу заново жениться — уже не по династическим соображениям, а по сердцу.

Но ландграф не хотел развода. Он просил, чтобы ему разрешили по всей форме взять вторую жену.

Расторжение брака как «врачевание» отпадало, во-первых, потому что фразу Писания «что Бог сочетал, того человек да не разлучает» Филипп и его единоверцы читали без всяких экивоков. Во-вторых, потому что католическая практика не то чтобы развода, а именно аннуляции брака выглядела напрочь скомпрометированной: распоряжалась в этих вопросах римская курия, причем сплошь и рядом опираясь не на предписания канонов или даже Библии, а на соображения политической целесообразности. Брак какого-нибудь короля мог быть совершенно законен, надлежащим образом одобрен церковью и консуммирован — но если король имел влияние на папу (а родственники королевы не имели), то освободиться от семейных уз монарх мог и в этом случае. У всех в 1539 году были перед глазами старания Генриха VIII добиться развода с Екатериной Арагонской, вернее, унизительные виляния папы Климента VII по этому поводу; он бы и рад был пойти навстречу королю Англии, но племянником Екатерины был император Карл V, державший понтифика за бороду, и прекрепко.

Присвоенное папами право «диспенсации», то есть нарушения канонических норм при необходимости (если нельзя, но очень хочется, то можно), изначально злило реформаторов не меньше, чем индульгенции. А теперь ландграф Гессенский их самих призывал совершить диспенсацию, и еще какую: по сравнению с двоеженством какое-то там разрешение на брачное сожительство кузена и кузины или дяди и племянницы выглядело плевым делом.

Филипп, надо признать, подобрал аргументы не без изящества. В Ветхом Завете, мол, многоженство было позволено (следуют очевидные примеры), да и в Новом не то чтобы буквально запрещено, если разбираться: только епископ, по слову апостола, должен быть «одной жены муж». У набожного императора Валентиниана I якобы было две жены; был еще когда-то некий граф, получивший в Святой земле ложное известие о вдовстве и женившийся вторично — а потом получивший разрешение сохранить и новую супругу, и здравствующую старую. От этих анекдотов ландграф переходил к тщательно прикрытым угрозам. Лютер и его соратник Меланхтон, дескать, советовали Генриху VIII вторично жениться, не добиваясь развода — так пусть же войдут и в его, Филиппа, положение. А то ему останется только обратиться за помощью к императору (читай: вернуться со всеми своими землями и войсками в лоно Рима).

Лютеру и иже с ним пришлось юлить. Да, многоженство по немощи разрешалось праотцам Ветхого Завета, но норма брака — союз двоих, одного мужчины и одной женщины, ибо сказано: «и будут двое одна плоть»; к тому же, писали отцы Реформации, каков будет соблазн, если о двоеженстве ландграфа кто-нибудь прослышит — враги начнут сравнивать лютеран с турками, а простые верующие, не будь дураки, тоже захотят себе вторую жену, если первая станет дурно пахнуть. Но прелюбодействовать, впрочем, тоже не очень хорошо. Так уж и быть, ландграф Филипп, если вот прямо совсем невтерпеж — женись, что делать. Только, ради всего святого, тайно. Бог не выдаст, свинья не съест.

И Филипп весной 1540 года втихомолку справил свадьбу. Первая жена, Кристина Саксонская, дала свое согласие на второй брак мужа; ее многочисленные дети сохранили все династические права (среди их прямых потомков — и принцесса Алиса, ставшая императрицей Александрой Федоровной, и принц Филипп, ставший герцогом Эдинбургским и супругом Елизаветы II). Вторая жена, мелкая дворяночка Маргарете фон дер Заале, держалась скромно, в государственные дела не мешалась и вполне смиренно относилась к тому, что для всех она не законная жена, а наложница. А дети ее, соответственно, байстрюки.

Все бы хорошо, но через пару месяцев о брачной авантюре ландграфа все-таки стало известно решительно всем, и скандал поднялся такой, что небу жарко было. Филипп поначалу надеялся, что Лютер как-то его прикроет, хотя бы перед своими, но Лютер стал отпираться — и тогда разозленный ландграф уже всем и каждому был готов сообщить, что на двоеженство его благословил именно Лютер.

Это очень повредило репутации Лютера и его дела, поскольку очень вписывалось в удобный для антипротестантской пропаганды ряд: ну как же, монах-расстрига, наплевавший на свои обеты, взявший в свою сальную постель монахиню и имеющий наглость называть это законным браком. Ну что он может посоветовать? Известно что: веруй во Христа и греши себе крепче, pecca fortiter. Двоеженство, говорите? Мы не удивлены.

Сложность в том, что Лютер, конечно, никаким либертином не был. И свое “pecca fortiter” он изрек отнюдь не за кружкой пива, обнимая ту самую экс-монахиню Катарину фон Бора. Это было риторическое восклицание, вырвавшееся посреди стройного и вполне благоговейного рассуждения о законе, праведности, грехе, смерти, благодати и крестной жертве, через веру в которую спасается грешник.

Это в Эдеме акт размножения был такой же приятной, грациозной и неукоризненной вещью, как тамошние же еда и питье. «Теперь же, увы, это наслаждение столь уродливое и пугающее, что врачи правомерно уподобляют его падучей болезни»,— согласитесь, для предполагаемого апологета плотской любви звучит порядком гадливо.

Другое дело, что Лютер не только оставлял человека наедине с терзаниями «Послания к римлянам» («грех стал весьма грешен посредством заповеди», «бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?», вот это вот все). Он пытался дать ему и положительный идеал, причем согласный с современными обстоятельствами, а не с условиями египетской пустыни первых веков монашества. В этом идеале брачная любовь (да, уродливая, да, зараженная грехом и смертью, как все земное) была уже не еле-еле терпимым злом, как у непримиримых аскетов. И не нижней грязноватой ступенькой на пути к занебесной Красоте, как у неоплатоников. Нет, это было абсолютно честное и достойное (и даже более достойное, чем вольное безбрачие) человеческое состояние.

Причем достойное само по себе, а не в многодельном контексте позднесредневекового благочестия с его душноватыми обрядовыми мелочами. Очевидно, в XVI веке это выглядело настолько революционно, что, казалось, следом должна была идти глобальная переустановка всех моральных и правовых скреп. Если не для всех — так хотя бы для ландграфов.

Сергей Ходнев