Юрий Посохов рассказал о своем балете

В Большом театре завершился первый период постановочных репетиций балета «Нуреев». Мировую премьеру готовит та же команда, что ставила прогремевшего «Героя нашего времени»: композитор Илья Демуцкий, режиссер Кирилл Серебренников и хореограф Юрий Посохов. ТАТЬЯНА КУЗНЕЦОВА расспросила ЮРИЯ ПОСОХОВА о том, каким будет балетный «байопик», посвященный легендарному танцовщику.

— Судя по рассказам Кирилла Серебренникова, ваш «Нуреев» похож на кинофильм в жанре байопика — жизнеописание героя с детства до смерти. Что, начнете прямо с Уфы?

— Уфы не будет, и танцев на составленных вместе грузовиках, когда маленький Нуреев потерял штаны, тоже нет. Эпизодов в балете много, но все-таки это не пересказ биографии. Скорее это вспышки жизни Нуреева, не документальный, а скорее сюрреалистический «фильм». Не попытка показать артиста «как живого», а отображение его гениальности в наших умах, сердцах, душах — моих, Кирилла, Ильи.

— А Вагановское училище у вас будет? Кировский балет? Педагог Пушкин, который воспитал Нуреева?

— Не надо ждать от балета житейских фактов, визуального сходства. Если у нас и появится Пушкин, он будет стоять спиной к залу и не двигаться. Наш спектакль не реалистичный, а театральный: на сцене будут и певцы, и хор, и комсомольцы…

— А кагэбэшники танцевать будут?

— Должны были. Но, возможно, мы откажемся от этой идеи. Концепция Кирилла мне кажется очень правильной именно потому, что там нет конкретности. Все более или менее образно и неуловимо. Конечно, есть фундаментальные вещи, на них я сейчас и сконцентрирован. В первую очередь это Эрик Брун (датский танцовщик.— “Ъ”). Я начал ставить балет с его дуэта с Нуреевым. Впервые Рудольф увидел Бруна еще в Ленинграде, когда сам танцевал в Кировском. И когда они встретились в Дании, Нуреев сказал: «Хочу танцевать как вы». Для него Эрик был эталоном классического танца. Он понимал, что наша школа не такая чистая. Западная эстетика, ее элегантность, ее невозмутимая красота его обворожили. Не говоря уж о спокойной независимости Эрика Бруна, совсем иной, чем независимость Нуреева. Все это и спровоцировало любовный взрыв. Я могу это понять.

— Думаете, это была главная любовь в жизни Нуреева?

— Это была талантливая любовь двух гениев-антагонистов. Эрик — такой красавец викинг, воплощение выдержки. Он был национальным героем Дании. Человек-эмблема. Вечно с сигаретой — на классе, на репетициях, в повседневной жизни — это была его третья рука. Он и умер от рака горла, в Канаде. Нуреев прилетал к нему, умирающему, хотя они давно расстались. Эстетство, которое появилось в танце Нуреева на Западе,— это на 100% Эрик Брун.

— Нуреев ассоциируется прежде всего с классическим репертуаром. У вас в балете будут фрагменты его партий?

— Во втором акте. Но видоизмененные. Элементы «Сильфиды» я даже в дуэте использую. Сам-то Нуреев хотел танцевать современный репертуар, но у него это неважно получалось. А я хореограф ортодоксальный, поэтому убежать от классической техники не смогу. Куда мы денемся без кабриолей и двух туров, когда мои герои исполняли их эталонно?

— Вы сами видели танцующего Нуреева? Живьем?

— Да, и не знаю танцовщика замечательнее, который бы так повлиял на балет сегодняшнего дня.

— Чем же? Я тоже видела Нуреева на сцене в Париже в 1980-х, и хотя я не знала про его болезнь, он мне показался руиной: измочаленным, усталым человеком, которому очень тяжело давались антраша и которого душил его роскошный костюм Короля-Солнца.

— А мне показалось, что это было воплощение нарочитости, помпезной дерзости искусства — когда все сверх положенного, сверх дозволенного. Я увидел парад красоты: Людовик Нуреева обжирался прекрасным, он пресытился им.

— Много ли в Большом Нуреевых и Эриков Брунов?

— Пока по четыре. Но тут я подумал и пятом Нурееве.

— Обычно хореографы выбирают один состав солистов и сочиняют хореографию «на них».

— А тут мы решили, что определимся с составами ближе к премьере. Будем смотреть на возможности артистов, их отклик, на результаты. Естественно, я буду подстраиваться под них, но хореография-то все равно моя. Любой хореограф ставит на свое тело: как оно чувствует, так и ставит. Вы посмотрите: балеты Леши Ратманского — вылитый он сам, балеты Макгрегора тоже. Когда говорят: «Я ставлю на эту балерину», это не совсем так. На самом деле я использую ее тело. А ставлю на себя.

— Справятся ли артисты Большого с эталонной чистотой классики?

— Очень на них рассчитываю. Чтобы я справился с хореографией, мы должны друг другу помочь. Сейчас в Большом замечательная плеяда солистов, я их обожаю, просто преклоняюсь перед их талантом. Но все-таки у них не совсем западное ощущение танца — нет педантичного изящества, любви к отделке движений. Наши замечательные красавцы с большой русской душой будут вместе со мной искать чувство формы. Фиксировать пассе, стараться не косить стопы… На классе я вижу, что моих любимых артистов косые стопы совсем не гнетут. Они над этим не собираются работать. А придется. Но это я так, к смеху.

— Вы сами захотели ставить балет о Нурееве или это заказ театра?

—- Я дал Владимиру Георгиевичу (Урину, гендиректору Большого театра.— “Ъ”) на выбор пять названий, и мы остановились на «Нурееве». В 2018-м будет его юбилей, как-то все это логично.

— Много ли времени отведено на постановку?

— Сейчас я работал всего две недели. Дальше в марте у меня свои планы, а ближе к лету возьмемся за «Нуреева» вплотную.

— Когда к репетициям подключится Серебренников?

— Он у нас очень загруженный, на Западе у него большой успех. Но на этой постановке нам надо как можно чаще встречаться, так что буду сам ему названивать. Мне наверняка придется консультироваться с ним даже в плане хореографическом, не только в режиссерском или актерском.

— А в «Герое нашего времени» было по-другому?

— Там мы сделали сценарий, все обговорили, а потом я почти весь основной хореографический материал поставил до того, как Кирилл пришел в театр.

— Когда вы ставили «Героя», Илья Демуцкий писал музыку по ходу постановки. А как сейчас?

— Музыка готова, я уже получил второй акт. У нас будет довольно большой балет — два акта минут по пятьдесят. Музыка совершенно потрясающая. Илья — наш герой-симфонист, с замечательной консерваторской базой. Очень редкое явление на настоящий момент. В балете особенно — хореографы ставят сплошь композиторов-минималистов. А если выбирают кого-то из прошлых веков, то обязательно композитора XVII века либо Баха, который тоже с четким мерным ритмом.

— Действительно. А почему?

— Потому что легко ставить. Потому что для современных хореографов музыка является фоном. Для них это ритмический рисунок, внутри которого они должны показать свою виртуозность. Можно ставить вдоль, поперек, поверх музыки. Сколько угодно движений или, наоборот, самый минимум — чистая эквилибристика. А музыка капает, капает на мозги, убаюкивает, думаешь: ну когда это закончится? Сейчас у нас в Сан-Франциско (Юрий Посохов — штатный хореограф Балета Сан-Франциско.— “Ъ”) заявили постановочные планы — опять Филип Гласс. А я старомоден: люблю музыку с фразами, эмоциями, непредсказуемую.

— Во время постановки «Героя» вы сетовали как раз на непредсказуемость музыки Демуцкого. Помнится, он вам даже шпаргалки писал — по тактам смену размера отмечал.

— «Герой» был первым балетом Ильи. И он расстарался-раздухарился: мог вдруг вставить ритмический сбой — один такт в одну двадцатую среди музыки на одну восьмую. Теперь у меня нет таких проблем — на «Оптимистической трагедии», которую мы сделали в Сан-Франциско, он учел все мои пожелания.

— «Оптимистическая трагедия» в США? Как Хелги Томассон (худрук Балета Сан-Франциско.— “Ъ”) допустил такой спектакль?

— Доверяет. Но условия были жесткие — всего 15 дней на постановку. А публика? Ну что, хлопала. Хотя не думаю, что поняла, про что это.

— А артисты поняли?

— У меня анархисты — сплошь кубинцы. Капитан тоже был кубинец, но сломался (получил травму.— “Ъ”). Кубинцы-то все про революцию понимают. А какие талантливые! Для балета удивительно одаренная нация. Особенно мужчины — рост, ноги длиннющие, данные, жесты, осанка — красавцы, принцы! Женщины похуже: бывают коренастенькие, корявенькие… Про свой талант кубинцы отлично все понимают, но у них есть слабинка — лень.

— Как вам вообще в голову пришла «Оптимистическая»?

— Года три-четыре назад, когда мы с Сергеем Филиным и Кириллом выбирали, что будем ставить в Большом, Серебренников в числе прочего предложил «Оптимистическую». Это запало мне в память. А в Сан-Франциско я собирался ставить бессюжетный одноактный балет, заказал музыку Демуцкому. Но когда Илья ее прислал, я понял, что с ней просто так не совладать — необходима сюжетная линия. Впервые в жизни я вводил сюжет в готовую музыку. Но за 30 минут что можно показать? В моей «Оптимистической» не были проработаны даже взаимоотношения между анархистами и капитаном, не говоря уже о любовной линии — так, намеки какие-то. Мы начали за здравие — показали конфликт на корабле, а после смерти Комиссара перешли в «образность» — волны, этакий уход в никуда. Музыку пришлось резать, ужасно — по живому. А она там — сплошной апофеоз! Надо бы вернуться к «Оптимистической», сделать полноценные два акта. Но где?

— Да где угодно. Вы же востребованный автор, ставите повсюду, на несколько лет вперед планы расписаны.

— Только на ближайшие три года. Да, ставлю в Америке, в Дании, здесь — в России. Но вообще-то меня мало кто знает.

— То есть как? А глобализм, балет без границ?

— Глобализм был тогда, когда царил классический балет. Сейчас классика вытесняется современным танцем. Я-то вообще не понимаю современную хореографию в академических театрах. Артисты учатся по восемь-десять лет в школе — заноски, пируэты, два тура в воздухе и так далее, потом приходят в театр, забывают все это и начинают крутить плечами-коленями. Раньше в классической труппе никогда не приняли бы того же Макгрегора. А теперь его спектакли идут в Ковент-Гардене, в Парижской опере. В США его не ставят, там свои любимцы. На самом деле балетный мир — это такой междусобойчик, где каждый варится в своем соку.