«Из огромного и многообразного состава, который до тех пор назывался “религией”, из того целого, которое содержало Евангелие и святую воду, всеобщее священство и державного папу, Христа-Спасителя и св. Анну, религия была выведена и сосредоточена на главных факторах, на Божьем слове и вере»,— торжественно отчеканил профессор Гарнак. Несколько сотен студентов, набившихся в аудиторию Берлинского университета, встретили гимн лютеровой Реформации аплодисментами — как встречали и все 16 лекций Гарнака о сущности христианства. Виданное ли дело: под самый занавес позитивистского XIX века в деловито-прогрессивной столице бурши со всех факультетов — включая естественные — толпами приходят послушать рассуждения о том, в чем же она, эта сущность.

Бывают модные лекторы, бывают ученые, формирующие своими книгами интеллектуальную моду в планетарном масштабе, но в одной личности они совпадают не всегда. Адольф Гарнак, конечно, выглядел благополучнейшим примером такого совпадения. Его изыскания в области библеистики и ранней церковной истории были на переднем краю науки — везде, даже в дореволюционной России, где инвективы профессора в адрес восточного христианства очков ему не прибавляли. Те самые лекции в напечатанном виде разошлись огромными тиражами. После работы в нескольких провинциальных университетах он стал штатным профессором богословского факультета в Берлине, ему покровительствовал сам кайзер; позже, в 1914-м, он получил и дворянство, став из Гарнака фон Гарнаком.

При всем том с университетской кафедры он говорил вещи, которые на первый взгляд до странного плохо вяжутся с этим официозно-благополучным статусом. И вообще с положением профессора богословия — уж какой мы в обиходе представляем себе эту штатную единицу. Вспомните, например, вполне искреннее общественное недоумение по поводу того, что в отечественных технических вузах задумали завести кафедры теологии. Теология — она же про догмы? Про нерассуждающую веру в то, что написано в старых непонятных книгах, да?

Нет, что у Гарнака не нашлось добрых слов про средневековое, дореформационное христианство — это еще понятно. Вот католики: «Тут нет речи об искажении, тут полное извращение. Религия получила ложное направление. Римский католицизм, взятый как внешняя церковь, как учреждение права и силы, ничего общего с Евангелием не имеет и даже противоречит ему по существу». Вот православные: «Вся эта официальная церковность с ее священниками, с ее культом, сосудами, ризами, святыми, иконами, амулетами, с ее постами и праздниками ничего общего с религией Христа не имеет. Это надо считать античной религией, сплетенной с некоторыми понятиями Евангелия, или лучше: это — античная религия, всосавшая в себя Евангелие».

В целом сам тон Гарнака-лектора выдает живое религиозное воодушевление, это менее всего бесстрастная фактология или сенсационное «срывание покровов». «Евангелие», «Евангелие», повторяет он, «Христос», «Христос».

Но вчитаешься — и выясняется, что Евангелие-то — вещь немного зыбкая, что много привходящих исторических обстоятельств, что из четырех предполагаемых евангелистов Иоанна с его Логосом вообще не стоит принимать во внимание (это греки со своим платонизмом замутили чистую струю первозданного учения), да и остальные три благовестия, в сущности, «очень несовершенны», «не представляют собой исторических сочинений», и, как аккуратно выражается профессор, «цель их отчасти совпадает с намерениями Христа». К рассказам о чудесах надо относиться с крайней осторожностью — и дальше, вот ни на секунду не теряя непринужденной и веской плавности изложения, Гарнак рассказывает, что искупление, боговоплощение, бессмертие души — вынужденные литературные условности, что воскресение, может быть, факт, а может быть, и нет (и не так это важно), что божественная природа Христа — фикция, ну и Троицу тоже злокозненные греки почем зря изобрели.

За вычетом всего этого остается довольно скромная сумма милых, благодушных, но размытых субъективных переживаний. И вот это-то сущность христианства. Ради этого Лютер, мол, и старался (хотя веру в сказки о Троице Гарнак ему так и не прощает). Под всем этим мог бы подписаться и Толстой — но Толстой ученым не был, а Гарнак действительно был.

Надо только понять, как появился этот специфический род учености. Когда-то, еще в начальный век Реформации, католические полемисты договаривались до того, что у Писания «нос из воска» — куда захочешь, туда его и повернешь, и нужен авторитет настоящей церковной традиции, чтобы справляться с этим правильно. Протестанты старались доказать обратное, исходя из Писания же. Отсюда библейская текстология, так перекликавшаяся с ренессансным призывом «ad fontes!» — «к (перво)источникам!». Отсюда своя, обособленная систематизация историко-богословского знания, в XVII веке превратившаяся в тяжелые ученые монолиты под стать средневековой схоластике.

Дальше уже в рамках протестантизма (лютеранства, если точнее) началась реакция, возник так называемый пиетизм, отстаивавший в религиозном опыте право на тихое личное дерзание, а потом явилась немецкая классическая философия вкупе с прогрессом гуманитарных наук. И вот на этой почве, с подачи сначала Фридриха Шлейермахера, а потом Фердинанда Баура, возникло то, что принято называть «либеральной теологией» — соединение тронутой скептицизмом веры, с почетом сосланной в индивидуально-психологические сферы, и все более пристальной филологической критики сакральных текстов.

Гарнак, умерший в 1930 году, все-таки остался человеком XIX столетия, и пафос его чем-то похож на восторги многих пропагандистов естественно-научных чудес годов так 1880-х: наука все объяснила, суеверия — пережиток прошлого, просвещенное человечество устроило свою жизнь на без пяти минут идеальный лад, истинные христиане, забыв темные заблуждения прошлого, кротко и разумно существуют под доброжелательным присмотром германского императора. Скептики есть, да и безбожников все больше — но дайте срок, может, наша возвышенная наука все им разъяснит.

Однако дальше случился ХХ век, и первоначальная утопия либеральной теологии оказалась одной из тех иллюзий относительно человеческой природы, которые развеялись в два счета. Скепсис — он-то, конечно, остался, более того, сейчас нет ничего необычного в зрелище ученого-атеиста, который препарирует с благодушной вежливостью тексты и уртексты Нового Завета. А вот большая протестантская теология, богословие Карла Барта, пошла после Первой мировой совсем в другую сторону. Не к теплохладным упражнениям по реконструкции первохристианского сознания, а скорее к правоверию Лютера и Кальвина — но только заново, с отчаянием и с надеждой, прочувствованному на фоне цивилизационных травм, которые XVI столетию и не снились.

Авторитетнейший церковный историк, библеист и протестантский богослов. Родился в 1851 году подданным Российской Империи в городе Дерпт (ныне Тарту), умер в 1930 году в Гейдельберге гражданином веймарской Германии. Отвергая традиционные догматические рамки христианства и его мистический опыт, сводил религиозность к сфере моральных установок и субъективных переживаний.

Сергей Ходнев