Анна Толстова о Викторе Борисове-Мусатове и «Голубой розе» в Русском музее

В Русском музее открылась небольшая выставка "Виктор Борисов-Мусатов и мастера общества "Голубая роза"". Она скромно отмечает 110-летие двух важных событий в истории русского символизма: посмертной ретроспективы Борисова-Мусатова и выставки его последователей под названием "Голубая роза"

Трудно поверить, но это первый монографический показ живописи Виктора Борисова-Мусатова и художников "Голубой розы" в Русском музее. Можно было бы предположить, что это оттого, что хотя символизм в Русском и любят, но это символизм "глядя из Петербурга", окрашенный декадентством "Мира искусства", петербургским членам которого многие и вовсе отказывают в праве зваться символистами, тогда как и Мусатов, и "Голубая роза" принадлежат Саратову и Москве. Вначале, конечно, Саратову, где вокруг Борисова-Мусатова, русского Пюви де Шаванна, стала складываться группа единомышленников: Павел Кузнецов, Петр Уткин, Александр Матвеев и — на некотором отдалении — Кузьма Петров-Водкин, в "Голубую розу" не входивший, а шедший другим путем (первая их программная выставка — "Алая роза" — будет сделана в 1904-м именно в Саратове, с участием кумира, которому оставалось жить чуть более года). А потом Москве, где, еще учась в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, "кузнецовцы", вывезшие из Саратова фирменную гобеленность и зелено-голубые колориты, станут насаждать мусатовский культ, горячо поддержанный властителями дум Валерием Брюсовым и Андреем Белым. Вот и обе выставки 1907 года, юбилей которых отмечает Русский музей, ретроспектива Борисова-Мусатова и экспозиция-манифест "Голубая роза", прошли в Москве.

В столице же про Мусатова писали следующее: "Мусатов в Петербурге появился ненадолго — жил до этого в Париже — и только что стал выставлять в Москве. Он сразу же был приглашен участвовать в выставках "Мира искусства". В Москве говорили, что появился "новый Сомов". Это было неверно: сходство было лишь в "эпохе кринолинов", которую оба они любили, и была общая обоим лиричность, но при большой поэзии у Мусатова в его искусстве не было вовсе той остроты, как у Сомова. Мусатов был задет импрессионизмом, был настоящий живописец, писал широкой манерой большие полотна, очень красивые по краскам или в блеклых тонах. Искусство его было новым и свежим явлением, но, к несчастью, очень кратковременным. Он вскоре скончался. Был он болезненный, маленький, горбатенький человек с острой бородкой, очень изысканно одевался и, помню, носил золотой браслет". "При большой поэзии не было остроты", "задет импрессионизмом", "очень красивые по краскам" — это только мирискусник Мстислав Добужинский мог так сдержанно похвалить. Впрочем, противопоставление Москвы и Саратова Петербургу не вполне справедливое. С самого начала будущих голуборозовцев привечал Сергей Дягилев, большая часть их позднее официально войдет в возрожденный "Мир искусства", а еще позднее трое из великой саратовской четверки станут преподавать в Петрограде-Ленинграде. Да и петербургским взгляд на саратовцев и москвичей вышел поневоле.

Выставка сделана на основе собственной коллекции Русского музея и работ, предоставленных петербургской KGallery,— здесь, конечно, очень не хватает вещей из Третьяковки, Радищевского музея в Саратове и Догадинской галереи в Астрахани, но музейный бюджет, очевидно, может потянуть лишь малое число крупных межмузейных выставок в год. Недостаток количества попытались компенсировать качеством выбора: куратор Владимир Круглов ограничился только теми вещами Борисова-Мусатова и экспонентов "Голубой розы", где отсутствует "ненужная правда" Брюсова, то есть рабство натурализма, но зато в изобилии присутствует несказанное, незримое и надмирное. Почему-то в экспозиции не оказалось скульптур Матвеева, одного из активных организаторов "Голубой розы", хотя сам он есть — на знаменитом кузнецовском портрете. В остальном же выбор и правда хорош, даже кажется, будто куратор имел в виду какую-то тайную — несказанную и незримую — иллюстрацию к Александру Блоку, начинающуюся с мусатовских, в кринолинах и буклях, Прекрасных дам и заканчивающуюся балаганчиками и маскарадами Николая Сапунова и Сергея Судейкина. Разумеется, ни о каких реконструкциях выставок 1907 года речи не идет (а жаль), но сами стены Инженерного замка — бледно-зеленые, бледно-голубые и палевые — словно бы напоминают о выставочном дизайне "Голубой розы", вероятно, вдохновленном дягилевскими экспозиционерскими экспериментами и так же скандализировавшем критиков. Не хватает только живых цветов и музыки.

Странным образом символистский фильтр, через который прошли все работы, демонстрирует, что никакого единства в плане формы у "Голубой розы" нет. И пусть все они в той или иной степени "были задеты" импрессионизмом, а еще больше — набидами, Морисом Дени и Пьером Боннаром, стилистические предпочтения их поразительно разнообразны. Николай Милиоти тяготеет к пуантилизму, осыпая свои "праздники" и "хороводы" брызгами весенне-летней листвы. Мартирос Сарьян упрямо следует за фовистами с их агрессивным цветом, и туда же устремляется в бухарских сюжетах Кузнецов — видимо, то был готовый язык для ориенталистской красочности, что отчасти подтверждает и судейкинским "Гаремом". Иван Кнабе бердслианствует, Уткину же открываются мириады смыслов во врубелевских "жемчужинах". В рожах-масках у Судейкина мерещится чертовщина Джеймса Энсора, а "Пейзаж со скульптурой" Николая Феофилактова неожиданно смотрится метафизической живописью в духе Джорджо де Кирико. Но при всех формальных разногласиях все они удивительно согласны в некоторых содержательных моментах.

Все Прекрасные дамы, все Дафнисы и Хлои, все купальщицы и все спящие, все влюбленные парочки, все любители лодочных прогулок, маскарадов и хороводов обитают в саду. И хотя "ненужная правда" то и дело проблеснет в нем палладианским портиком старой усадьбы, мраморной лестницей, спускающейся к крымскому пляжу, круглой беседкой или фонтаном, сад этот — несомненно, райский, потерянный. Этим голуборозовцы отличаются от ортодоксальных мирискусников, у кого вместо сада — каменные джунгли города. И в цветущем саду за деревьями виден лес, но не видно неба — оно проявляется намеком, косвенно, отражаясь в мусатовских прудах и отчасти сапуновских фарфоровых вазах, потому что букеты цветов — это сад, продленный в городскую квартиру. То ли дело битвы космических стихий, разворачивающиеся над грешной землей в пейзажах Николая Рериха и коктебельцев. Только Кузнецову в киргизских степях и Уткину — в "Торжестве на небе" и "Дорогах на море" — вдруг откроется бездна, звезд полна. Может быть, поэтому их зал выглядит лучшим на выставке.

Русский музей (Михайловский замок), до 29 мая