Вот котик, смотри. Как котик говорит? "Мяу-мяу", правильно! А это кто, ну-ка? Да, коровка. Как говорит коровка? "Му-у", она говорит. Нет, не "ну", а "му", "м", "м".

Примерно такой диалог — кажется, общепонятный и извечный — на первых страницах ведет с читателем самая известная книга Яна Амоса Коменского, его "Orbis pictus". То есть "Нарисованный мир", "Вселенная в картинках". Показать картинку — назвать предмет — закрепить фонетику — сообщить его элементарные и запоминающиеся характеристики. Так детей и учат ровно с тех самых пор, как "Orbis pictus" впервые сошел с печатного станка. В современных изданиях из серии "Моя первая книжка", положим, нет параллельного повторения всей текстовой информации не только на соответствующем живом языке, но и на латыни, а у Коменского есть (так что там не только условное "котик мяукает", но и "felis clamat", "кот кричит"). Но в остальном — как Коменский придумал, так этот процесс и работает.

Есть у него почти столь же известная книга, "Великая дидактика" (1631), где он пусть с многословными и наивными ссылками на натурфилософию, но формулирует теоретические основы того, как вообще устроено образование (вернее, как оно должно быть устроено: это сейчас принципы Коменского — общее место, но в XVII веке все было несколько иначе). И каковы основные принципы школьной педагогики.

"В школы следует отдавать не только детей богатых или знатных, но и всех вообще: знатных и незнатных, богатых и бедных, мальчиков и девочек во всех городах и местечках, селах и деревнях",— пишет он. Нужен учебный план (большой план, от колыбели до зрелости), нужно размеренное расписание уроков (четыре астрономических часа классных занятий и столько же на домашку), нужна система наглядных пособий. Нужны диктанты, контрольные работы, методические планы и отметки по поведению, но еще более нужны мягкость, осмотрительность, умение увлечь, индивидуальный подход, игровые формы обучения. Есть описание идеальной школы — такое ощущение, что в брежневские времена его в руководствах по проектированию типовых школьных зданий цитировали с тем же благоговейным буквализмом, что и классиков марксизма-ленинизма: "Внутри она должна быть чистой, светлой, украшенной картинами: портретами знаменитых людей, географическими картами, памятниками исторических событий", а извне к ней должна примыкать "площадка для прогулок и игр". Конечно, никаких розог. Если учитывать, что в Великобритании, как известно, телесные наказания в государственных школах окончательно отменили только на излете тэтчеризма (а в частных они дожили и до 2000-х) — можно представить, как это звучало в середине XVII века.

Наше представление об образовании как о нормированном и общеобязательном многоступенчатом процессе — дошкольное образование, образование начальное, среднее и высшее — тоже сформулировано у Коменского. Ну разве что концепцию детских садов он все-таки не разрабатывал, и для него дошкольное образование — вещь по преимуществу семейная, как он выражается, "материнская школа".

Но с именем Яна Амоса Коменского на титульном листе выходили и другие книги. Например, "Свет во тьме" (1657; в тот же год впервые был напечатан "Orbis pictus") — не то разряженный в аллегорические одежды политический памфлет, не то кликушество чистой воды: на основе текстов Писания и чужих апокалиптических пророчеств делается вывод, что конец света при дверех и что антихристова власть Рима и Габсбургов будет напоследок сокрушена воинством истинных христиан. В 1631 году, почти одновременно с "Великой дидактикой", была издана книга "Лабиринт мира и рай сердца" — барочно-гностический текст, напоминающий и раннесредневековые "зерцала", и иные готические романы, и Фому Кемпийского, и Якоба Беме; там лирический герой-Путник обозревает злоключения грехопадшего мира, а затем восходит к "сокровенному сердца человеку", к "внутреннему христианству". И слышит Божий призыв: "Затворись со Мною внутри себя... Все, кто вверился Мне, неизъяснимую обрящут славу перед ангелами".

Стоит еще добавить, что есть достоверные известия о связи Коменского с розенкрейцерами, с расточенным по Европе после смерти Рудольфа II цветом алхимической науки, с ученой средой английского протомасонства. Во всяком случае, его упования на сообщество мудрецов, способных руководить человечеством на пути к просвещенному состоянию, действительно похожи на утопические грезы хотя бы того же Фрэнсиса Бэкона.

Откуда все это? Откуда Елена Петровна Блаватская, севшая на престоле дедушки Ушинского?

Коменский, если посмотреть на вещи формально, был протестант — но не лютерова либо кальвинова извода, а другого, более старого согласия: он принадлежал к церкви "богемских братьев", преемников гуситов. После того как в ходе Тридцатилетней войны некатолические исповедания в землях богемской короны оказались под ударом, он уехал. В Швецию, в Англию, в крайне веротерпимую, почти либертарианскую по тем временам Польшу. Потом в Венгрию, точнее, в Трансильванию (сейчас это тоже неочевидно, но в середине XVII века это был порто-франко самых радикальных религиозных идей). Потом в Голландию, где и умер в 1670 году.

Книг он оставил после себя действительно несметное количество, и это, безусловно, один из тех случаев, когда объему работы, проделанной за хотя бы и длинную по тогдашним меркам жизнь (78 лет), вчуже искренне поражаешься — как только у людей хватало сроку на все эти трактаты, если учитывать, что не только процесс книгопечатания, но и элементарные вещи вроде перемещения из города в город или наведения библиографических справок требовали совсем других временных затрат.

Но фундаментальных пунктов за всем многообразием этих текстов — прагматичных и умозрительных, дидактических и горячечных — только два. Один — это "пансофия", "всемудрость", мечта об универсальном знании, которое можно не просто проглотить, но и сделать доступным для любой человеческой личности. Собственно, это отзвук гуманистических штудий XV-XVI веков, только дополненный всем тем мировоззренческим оптимизмом, который при желании можно было извлечь из "тайных наук" рудольфинской Праги, и всей систематичностью идей Декарта и Бэкона. Именно он у Коменского и приобретает иногда пестро-мистическую окраску.

Второй пункт — необходимость образовательной свободы для нового христианского сообщества, и здесь уже Коменский адресуется к протестантским авторитетам предыдущего столетия, прежде всего к главному соратнику Лютера Филиппу Меланхтону. Если в изустно предаваемом предании правды нет, если спасение каждого зависит от того, насколько правильно он понимает Писание и насколько верно соотносит его с собственным познанием мира (который тоже в некотором роде азбука в картинках) — то этому каждому как минимум хорошо бы знать грамоту.

Эту простую, но глобальную необходимость Коменский осознавал как мало кто другой. Но уже при его жизни было ясно, что его метод — нечто бесконечно большее, чем действующая система узкоконфессиональной индоктринации: иначе бы его не зазывали наперебой самые разные правители Европы, включая кардинала Ришелье. И к тому же задолго до психологии ХХ века с ее эмансипацией детского сознания у Коменского мелькает иногда (пусть с отсылкой к Мф. 18, 3) ощущение, что у взрослых-то ничего путного пока и не получается, зато дети, в общем, вполне интересные субъекты для диалога: "Мы, взрослые, считающие людьми только одних себя, а вас только обезьянками, себя только мудрыми, вас — неразумными, себя одних — красноречивыми, а вас — бессловесными,— теперь мы становимся вашими учениками. Вы даны нам в учителя, ваши поступки — образец и пример нашим".

Сергей Ходнев