Игорь Гулин о сборнике Виктора Кривулина

В издательстве "Пальмира" вышла большая книга поэта Виктора Кривулина. Важнейшие для литературы советского андерграунда, его стихи конца 1960-х — начала 1980-х годов впервые доступны широкому читателю

Виктор Кривулин был одним из центральных авторов ленинградской подпольной литературы. Его стихи ходили в самиздате, печатались в Париже. Однако в 1990-х, когда его товарищи по андерграунду стали открыто публиковаться в России, Кривулин запретил печатать свои старые вещи. Он умер в 2001-м, спустя восемь лет вышел небольшой сборник "Композиции", но эта книга впервые представляет его главные тексты в относительно полном объеме.

Лучшие стихи Кривулина принадлежат советским 1970-м — их тягостной и тягучей бессобытийности, еще отчетливее чувствующейся в провинциально-имперском Ленинграде. Особенно — в незримости и немоте подполья.

Среди поэтов андерграунда Кривулин больше других размышлял о самой природе подпольного существования. О прямо наследующем героям Достоевского состоянии сознательной, но почти невыносимой изоляции. Однако такой уход от мира становится в его стихах местом не только потерянности, сомнения, но и духовной сосредоточенности. Выпадая из своего времени, "житель подполья" отдает себя времени другому — счет которого идет на тысячелетия. Он становится свидетелем незримого хода большой истории, посвящает себя аскезе напряженного ожидания, внимательности. Подпольное существование сродни христианскому посту или монашескому подвигу — усилию воли, веры, взгляда.

В одном из стихотворений-манифестов (таких у Кривулина несколько) он пишет: "дух культуры подпольной, как раннеапостольский свет, брезжит в окнах, из черных клубится подвалов". Одна из главных особенностей его текстов: в их мрачном мире все залито светом.

Этот свет — как рентген — пронизывает тусклое ленинградское существование и обнажает под ним вековой скелет. Среди пыли, рухляди и запущенности позднесоветского мира высвечиваются идеальные кристаллические структуры вещей и понятий. Его любимые образы — геометрические, объемные сферы — те, в которых эта структурность наиболее отчетлива: цветок, плод, здание, город, тело.

Такие же сферы и кристаллы представляют собой объединенные сложными сетями мотивов циклы и книги, в которые Кривулин объединял свои стихи. Таковы же и сами его стихотворения — сети риторических конструкций, будто бы превращающих текст в трехмерное тело. Такова же в его мире цель человека — принять форму, обнаружить место, "человеческий проем" в структуре бытия и заполнить его. Стать мыслящей призмой, через которую пройдет этот свет, чтобы проявить истину вещей.

Но также свет этот несет миру обетование — обещание события, природа которого у Кривулина мерцает между мессианским разрешением и политической переменой, возвращением истории.

Постепенно эта утопия расслаивается: пророческая сила подпольных экстазов лишь яснее оттеняет бездвижность и заброшенность социальной реальности. В конце 1970-х Кривулин пишет: "В Москве политика, а здесь настолько тесно, и столь нечеловечески светло, что легче устоять при полном мраке".

Последней вспышкой свет озаряет пространство его стихов в начале 1980-х. Дальше начинаются перемены. Они не выглядят исполнением обетования. Вторжение реальной истории разбивает возникавшие на пустынном свету застоя идеальные формы вещей и идей на осколки. Распад этот Кривулин безжалостно фиксирует в своих поздних стихах. В них есть политическая злость, трагическая язвительность, совсем другого рода мудрость и, скажем так, обида на историю. Возможно, именно из-за этой обиды Кривулин и не хотел публиковать в эту новую эпоху свои старые стихи, требующие совсем другого хода времени.

Издательство СПб.: Пальмира, 2017