Что прочат России долгосрочные прогнозы? Ольга Филина —с VII социологической Грушинской конференции

В России "бум визионерства". И социологи, и политологи теперь наперегонки пытаются спрогнозировать наше будущее. Что из этого получается, разбирался "Огонек"

Страну выталкивает в будущее: ведущие социологические и экспертные центры занялись построением долгосрочных прогнозов, оценкой вероятных сценариев развития, расчетом возможных траекторий движения... На прошедшей Грушинской конференции вообще только о будущем и говорили. Почти пророчествовали. Причину такого "бума на визионерство" аккуратно приоткрыл на одной из секций конференции Андрей Фирсов, директор по коммуникациям, пожалуй, самой визионерской российской компании — Роснано: "Заниматься коротким будущим по разным причинам — и политическим, и нет — у нас в стране проблематично, прошлое мы успели исчерпать — пошли повторы, и что теперь прикажете делать? Именно поэтому все взялись за "отдаленку" — картины чего-то неведомого, чего еще и на горизонте нет".

И серьезно взялись! Скажем, "Валдайский клуб" — прокремлевская "фабрика мысли" — пообещал в течение этого года разработать особый индекс готовности к будущему для ранжирования всех стран на свете. Пока проект в разработке, но уже к Санкт-Петербургскому международному экономическому форуму предварительный расчет индексов стран G20 должен быть готов, а на Валдайском форуме — окончательно утвержден и представлен "широкому экспертному сообществу". Причем самое сложное здесь даже не убедить весь остальной мир, что наш индекс хорош, а самим понять, что значит "подготовиться к завтрашнему дню". Во всяком случае, пилотная дискуссия о предмете на Грушинской конференции показала большой разброд во мнениях даже среди идеологически близких собеседников.

Валерий Федоров, гендиректор ВЦИОМа, предлагая свои критерии готовности, видимо, ориентировался на богатое наследие либеральной публицистики и волей-неволей считал желательным в будущем все то, чего России сейчас недостает.

— Нужен экспорт высоких технологий, направление значительной части бюджетных денег на развитие науки и образования, появление сервисного государства, способность населения критично оценивать информацию СМИ,— пояснял социолог.— Все это приметы государства будущего. В социальной сфере важны увеличение продолжительности жизни, преодоление социального неравенства, рост гражданской активности...

И так далее — еще десятка два критериев, к которым не придраться ни одному демократу и, опираясь на которые, стране вряд ли возглавить собственный индекс. Впрочем, когда его попросили суммировать все вышесказанное, Федоров честно признался, что представляет себе общество будущего как "общество одиноких эгоистичных долгожителей". Зал выдохнул: ну таким хотя бы образование и гражданская активность не очень нужны.

По поводу критерия "гражданской активности и субъектности" председатель совета фонда развития и поддержки "Валдайского клуба" Андрей Быстрицкий выразился понятнее прочих: "Этот критерий ни о чем не говорит: вот будут у вас сплошные субъекты — они перестреляют друг друга и общество развалится". После этого стало понятно, что прошлый опыт очень сказывается на суждениях уважаемых экспертов о будущем.

Дальнейшая дискуссия причудливым образом сочетала два мотива — "технооптимизм" и "человекопессимизм": мол, с техникой в будущем все будет хорошо, а вот с людьми — не очень, и к этому-то как раз и надо готовиться. Работать людям завтрашнего дня будет негде, пенсию платить нечем, ценности обесценятся, иерархии развалятся, а жить придется "по ситуации". При этом, в отличие от советского прошлого, когда "нового человека" создавали сознательно, сейчас все как-то согласились, что "новый человек" — потерянный и отсталый от техники — в России создается сам собой: ни страна тут ни при чем, ни ее руководство, ни, чего доброго, сами эксперты.

— И это, честно говоря, пугает,— признался Игорь Задорин, руководитель исследовательской группы "Циркон".— Потому что мне кажется, что готовность к будущему — это еще и способность общества отвечать за свои поступки, а в каких-то вещах себя и сдерживать. Не все инновации одинаково полезны, и, подходя к ним ответственно, мы могли бы сделать технологическое развитие соразмерным изменениям культуры. В конце концов, человечность — это и есть преемственность, а современные технооптимисты очень напоминают революционеров 1917-го...

Так дискуссия о будущем опять закольцевалась на прошлом, обнаружив их почти навязчивую сцепку на российской почве.

Элитарные обыватели

Ряд пилотных исследований различных центров об образе будущего у российских элит подтвердил опасения, возникшие после "валдайской" дискуссии: во-первых, наше будущее почти всегда бессубъектно (то есть оно как-то само творится и никто за него не отвечает), а во-вторых, это будущее проблемно.

— Проблемно в том смысле, что оно является неким продолжением наших проблем, а не возможностей,— пояснил Игорь Задорин, один из соавторов масштабного исследования Центра стратегических разработок, АНЦЭА и "Циркона" "Российские элиты — 2016: образ будущего и точки консенсуса".

Попутно выяснилось, что из пяти проговоренных представителями элит (в качестве которых отобрали несколько сотен людей из власти, бизнеса, науки/культуры на федеральном и региональном уровне) сценариев развития страны — "новая индустриализация", "защита территорий", "особый путь", "идеология и просвещение", "правовое государство" — первый оказался раз в пять более ожидаемым, чем последний. Разговоры про "правовое государство" вообще, как пояснили исследователи, ушли в прошлое, став достоянием узкой группы "идеологизированных интеллектуалов".

Зато вернулись разговоры о пользе установки: прежде думай о Родине, а потом о себе. Впрочем, с их реализацией проблемы. Как выяснилось, у наших патриотичных элит все же горизонт личного планирования куда больше, чем социально-политического планирования в масштабах всей страны. Они много и охотно думают о том, где будут учиться их дети, насколько комфортной будет жизнь в родном городе и не пора ли из него уезжать, составляют планы на "черный день", но почти не связывают все свои расчеты с большой политикой и остаются в целом "элитарными обывателями". Живут "по ситуации", являя собой тип "нового российского человека". Как пояснил Тимофей Нестик, завлабораторией социальной и экономической психологии Института психологии РАН, наше экспертное сообщество, равно как и большая часть российских элит, характеризуется "выученной беспомощностью". Это, может, еще и не диагноз, но явная проблема, чтобы совладать с грядущим днем.

— Консенсус в тех же региональных элитах намечается именно вокруг представлений о комфорте для себя и детей, о стабильности и защищенности — все их хотят,— рассказала собравшимся Ксения Ткачева, эксперт Центра стратегических разработок, один из соавторов исследования.— А вот точки разрыва куда примечательней. Нет согласия вокруг того, кто должен принимать решения в стране: центр, все граждане, "избранный круг"; нет согласия вокруг того, как должны развиваться международные отношения: по пути конфронтации или сотрудничества; нет согласия даже по поводу того, что развивать в стране — города или сельские территории...

В общем, никакого согласия в мыслях о Родине. Удивительно, как еще индустриализация оказалась такой популярной.

Другой опрос элит, проведенный Институтом национальных проектов летом прошлого года, "Желательный и вероятный образ будущего в России в 2035 году", выявил занятное двоемыслие российских умных голов. Все хотят одного, а вероятным считают другое. Спрашиваешь: почему так, вы же элиты, вы же должны осуществлять идеальные сценарии (стремиться к их осуществлению)? Ан нет. Здесь у нас выученная беспомощность.

— Получается, что из четырех рассмотренных нами сценариев: "лидерство в развитии", "устойчивое развитие", "догоняющее развитие", "особый путь" — большая часть экспертов хочет России "лидерства", но реально верит только в возможность продолжающегося "догоняющего развития",— пояснила Асия Бахтигараева, ведущий специалист Института национальных проектов.— Хотя желаемым такой сценарий считают не более 2-3 процентов опрошенных.

Выходит, элиты не очень верят в возможность светлого будущего. В лучшем случае надеются, что ничего не изменится, будем догонять.

Хорошо, но страшно

Приятным контрастом пессимизму "умников" может служить оптимизм молодежи. Та-то как раз уверена, что лучшее на нашем пути еще впереди — во всяком случае, согласно опросу студентов престижных вузов России и США, проведенному Лабораторией политических исследований НИУ ВШЭ.

— Мы поинтересовались у учащихся МГУ, МГИМО, Вышки и Принстона, какое время — прошлое, настоящее или будущее — представляется им самым лучшим для их собственной страны, для восточной и западной цивилизаций и для человечества в целом,— рассказала Валерия Касамара, заведующая научно-учебной лабораторией политических исследований НИУ ВШЭ.— Выяснилось, что наши студенты сильно отличаются от американских. Для тех не существует референтного "зеркала": они одинаково сравнивают себя и с Востоком, и с человечеством в целом, а мы строго ориентированы на Запад. Нашей молодежи кажется, что на Западе живется и жилось лучше, чем в России, но наш звездный час еще настанет — где-то в далеком будущем. Американцы, напротив, считают, что живут сейчас лучше, чем человечество в целом, но вскоре все изменится и "человечество" вырвется вперед.

Вот, казалось бы, повод для радости: и мы чувствуем, что будущее за нами, и надоевший Запад готов его уступить... Только социологи все равно недовольны. По их мнению, углубленный опрос свидетельствует, что оптимизм юных россиян "шапкозакидательный", критическая оценка происходящего и готовность взять на себя ответственность за страну у них отсутствуют, а отнесение всего хорошего на далекое будущее — просто удобный способ ничего не делать сейчас.

К тому же выясняется, что оптимизм нашей молодежи затейливо сочетается с очень высоким уровнем тревоги: мы почти в два раза больше боимся третьей мировой войны, разрушения мировой цивилизации и наступления будущего страны как такового, чем заокеанские ровесники. Спрашивается: если будущее кажется светлым, зачем его бояться? Значит, все-таки закрадываются сомнения...

— А опасения перед будущим и кризисное настоящее приводят к тому, что растет доля молодежи, придерживающейся вовсе не "прорывных" или инновационных ценностей, а традиционных,— отметил Владимир Чупров, главный научный сотрудник ИСПИ РАН.

Как "по старинке" прорваться в новый день — загадка. В целом опыт жизни в России не способствует вызреванию "сознательных граждан западного образца" даже среди тех, кто получает высшее образование и стремится к "инновационным практикам". В прошлом году Институт национальных проектов спросил студентов первого и третьего курсов 10 регионов страны об их отношении к списыванию: оказалось, что у нас не только на первом курсе лучше, чем на Западе, воспринимают давшего списать, но и сильно укрепляются в своих теплых чувствах в третьему курсу. Мол, иначе не проживешь, систему не сломаешь.

Самоповторы

И, кстати, даже у сторонников слома системы будущее выходит каким-то пресным. Куда только не заглядывали социологи в поисках нового. Например, сотрудники лаборатории теоретической фольклористики ШАГИ РАНХиГС внимательно проанализировали вербализированные представления о будущем на протестных акциях в России с 2011 по 2017 год (собрав более 10 тысяч речовок, плакатов и прочей агитационной продукции).

— Мы заметили интересный тренд: начиная с "Марша мира" 2014 года на уличных митингах (причем как провластных, так и оппозиционных) появился новый тип высказываний — о прошлом и будущем,— пояснила Александра Архипова, старший научный сотрудник лаборатории ШАГИ РАНХиГС.— Стало меньше личных высказываний, вроде "я презираю эту власть", а больше иносказательных, например: посмотрите, что было сто лет назад, посмотрите, что есть сейчас, и поймите, куда идем.

Фольклористам современности удалось выяснить, вокруг каких тем сегодня ломаются копья на площадях и ведутся битвы за будущее. И темы оказались, мягко говоря, не новы: споры оппозиции и "антимайдана" касаются, во-первых, сменяемости власти, во-вторых, допустимости репрессий, в-третьих, отношения к внешнему миру и, в-четвертых, разницы представлений о достоинстве страны и ее граждан. Причем тема репрессий неожиданно оказалась очень востребованной: на "антимайдане" количество плакатов, призывавших их так или иначе вернуть, превышало все прочие "визионерские" высказывания. На оппозиционных маршах отказ от репрессий оказался вторым по значимости, а основным призывом к будущему предсказуемо сделался запрос на сменяемость власти. Однако сменяемости на кого и на что — как обычно, не поясняется.

Образ будущего в обоих случаях получается куцым, а тот факт, что перспектива возвращения репрессивного аппарата отдельными сторонниками власти всерьез рассматривается как один из вариантов развития страны в XXI веке, видимо, можно считать совсем уж печальной констатацией нашей "готовности к будущему".

— Ну что вы хотите, за автобиографическую память и прогнозирование будущего отвечают одни и те же структуры человеческого мозга,— пояснял социологам психолог Тимофей Нестик.— Будущее само собой уходит корнями в нашу память...

Получается, о чем помним — на том стоим, на том и строим. А что выходит не всегда складно, так это, по-видимому, и есть — особая российская преемственность.

Работать людям завтрашнего дня будет негде, пенсию платить нечем, ценности обесценятся, иерархии развалятся, а жить придется в потоках и "по ситуации". При этом, в отличие от советского прошлого, когда "нового человека" создавали сознательно, сейчас он создается сам собой