Зачем Театру наций «Гроза» Островского? Размышления Дмитрия Ренанского

Театр наций выпускает премьеру спектакля "Грозагроза" — хрестоматийную пьесу Островского ставит режиссер Евгений Марчелли. "Огонек" побеседовал с режиссером и взвесил шансы классики на интерпретацию

Руководителям российских театров не позавидуешь — они и так заняты, что называется, на вредном производстве, а с недавних пор работа служителей Мельпомены и вовсе превратилась в бесконечное хождение по минному полю. Конституция пока еще запрещает цензуру, но к парадным театральным подъездам регулярно подбрасывают свиные головы, центральные телеканалы в лучших традициях партсобраний пропесочивают в прайм-тайм громкие премьеры, а вопрос о границах интерпретации на драматических подмостках всерьез обсуждается на всех общественно-политических этажах российского общества — и игнорировать этот токсичный контекст с каждым сезоном все труднее. Серьезные проблемы начинаются уже на уровне выбора названия для новой постановки: сегодня этот сугубо творческий вроде бы процесс напоминает скорее работу политического аналитика, оценивающего возможные репутационные риски. Взять современную пьесу значит вступить на шаткую почву актуальной проблематики. Но и взяться за более традиционный материал куда как боязнее: какой бы острый или, наоборот, диетический ни получился на выходе спектакль, его автора всегда с легкостью можно будет обвинить в самом тяжком по нынешним временам грехе художника — извращении классики, поругании святынь, посягательстве на духовные скрепы. В шахматах такое положение называется цугцвангом, когда любой ход — плохой, любой ведет к потере фигуры. Причем проигравшим в итоге окажется вовсе не театр, как можно предположить на первый взгляд.

Евгений Марчелли одним из первых попал под гребенку консервативно-охранительской кампании: восемь лет назад в Калининграде его постановка горьковских "Дачников" привлекла внимание местных ревнителей нравственности, требовавших не только снятия спектакля с репертуара, но и привлечения его автора к суду. Режиссера этот эксцесс нимало не смутил — что в нулевые, что сегодня худрук ярославского Театра им. Федора Волкова работает на территории неизменно тонкой и всегда остроумной актуализации театральной классики. Между тем для новейшей истории отечественной сцены опыт Марчелли скорее исключение, чем правило: крупных режиссеров молодого и среднего поколения, последовательно занимающихся интерпретацией хрестоматийных текстов, сегодня раз-два и обчелся. Вплоть до недавнего времени постановщики скорее предпочитали иметь дело с драматургами-современниками или сами сочиняли пьесы во время репетиций вместе с актерами, не говоря уже о том, что и у нас, и на Западе театр прекрасно обходится и вовсе без текста: как ни крути, а человеку цифровой эпохи все сложнее производить новые смыслы с помощью слова и находить смысл в привычных словесных конструкциях. Питаясь энергией музыки, кино и других смежных искусств, сцена научилась выживать и без помощи литературы, тем более классической.

Парадокс, но в России эта ситуация начала мало-помалу меняться именно сегодня: аккурат в эпоху консервативного поворота отечественные режиссеры новой волны берутся за классику все более и более активно. Самые резонансные премьеры двух-трех последних сезонов поставлены по Чехову, Достоевскому и Толстому — при этом эстетика самих спектаклей, разумеется, максимально далека от смутного традиционалистского запроса, предъявляемого временем, так что ни о каком следовании общесоциальной повестке не может быть и речи. Ставки в этой репертуарной игре куда более высоки: театр осознает, что отлучение от сцены для великих писателей прошлого чревато необратимыми последствиями и для литературы, и для всего общества. Текст, как известно, становится классикой именно благодаря прирастанию трактовок: лишившись шанса на интерпретацию, даже самое расклассическое произведение теряет содержательный объем, ссыхается до знака, символа, до иллюстрации к школьному учебнику литературы. Это как раз случай "Грозы": если бы ни этапные постановки Генриетты Яновской в столичном ТЮЗе, Льва Эренбурга в Магнитогорске и Андрея Могучего в петербургском БДТ, пьеса Островского так и осталась бы стреноженной штампами литературной критики XIX века, сужающими и обедняющими микрокосм одного из центральных русских текстов.

Очень тяжело абстрагироваться от этого хрестоматийного "луча света в темном царстве": эта трактовка наводит тоску и отбивает всякое желание о ней размышлять