«Дядя Ваня» воронежского Камерного театра в Москве

Фестиваль «Золотая маска» представил на сцене Театра Олега Табакова спектакль воронежского Камерного театра «Дядя Ваня» в постановке основателя и художественного руководителя театра Михаила Бычкова. Рассказывает Роман Должанский.

Кажется, прошли времена, когда пьесы Чехова можно было с успехом ставить как вечные истории, оторванные от реальности и развивающиеся в некой пустоте. И если говорят в театральном обиходе об усталости чеховской драматургии, то имеют в виду, наверное, именно это — полную исчерпанность поэтической приподнятости, невозможность отказа от определения реальных обстоятельств, в которые помещены герои Чехова. И если такие обстоятельства режиссером выбраны и предложены, начинается плодотворный диалог с пьесой, часто конфликтный, но почти всегда интересный, требующий внимания и чуткости зрителя.

Михаил Бычков, выбрав "Дядю Ваню", отправил персонажей канонических "сцен из деревенской жизни" в советские то ли 1960-е, то ли 1970-е годы, то есть в собственные отрочество и молодость. Разглядывая открытую взору публики еще до начала действия декорацию Николая Симонова, легко подмечаешь двойственность занимающего всю сцену деревянного павильона. С одной стороны, вроде бы это не что иное, как еще недостроенный загородный дом, будущая просторная дача, радующая цветом свежего дерева. С другой стороны, комната напоминает загон, в котором устроены нары, вертикальные балки выстраиваются высоким забором, навешанные на них гирлянды подозрительно походят на колючую проволоку, сверху на всех смотрит злой прожектор, а в углу торчит нечто вроде дозорной вышки. Получается, что герои "Дяди Вани" живут едва ли не в лагере.

Няня Марина Тимофеевна похожа на школьную техничку в рабочем халате и платке, приживал Вафля, судя по всему, бывший военный, но здоровяк он только на вид. Вместо самовара на столе титан из советской столовой, из радиолы то и дело звучат бессмертные советские песни, а пионерский горн, кажется, сам готов пропеть: "Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь". В начале спектакля Соня, щуплая угловатая девушка в очках и с небрежно собранными в хвост волосами, поет "Беловежскую пущу", и именно эта мелодия становится навязчивым музыкальным лейтмотивом спектакля. На все случаи жизни здесь есть водка — нянька на словах сулит домашним целебный липовый отвар, а рука ее привычным жестом разливает "беленькую"; доктор Астров, подшучивая над дядей Ваней, по тексту должен "сделать нос", но вместо этого просто придвигает Войницкому очередную рюмку.

«В спектакле Михаила Бычкова нет ностальгии. Он, как, собственно, и Чехов, говорит о времени, лишенном надежд, об обществе, в котором хорошие люди не востребованы»

Глядя на персонажей воронежского "Дяди Вани", поневоле начинаешь подбирать им другого автора, и первым на ум, конечно, приходит Александр Вампилов и его пьеса "Прошлым летом в Чулимске". Родство Чехова с Вампиловым — очевидность, а ставить одного большого автора, пристально взглянув на него глазами другого,— законный, часто выигрышный, как и в данном случае, театральный ход. Персонажей Вампилова можно увидеть и в Астрове Андрея Новикова, скрывающемся от лживого, несвободного социума в лесной глухомани ученом, и в Иване Петровиче Камиля Тукаева, потенциально сильном, но совсем сломленном жизнью интеллигенте, и напрасно мечтающей о счастье Соне Татьяны Бабенковой. Приезжие, профессор Серебряков и его жена, в свою очередь, тоже точно списаны с героев выбранной эпохи — благополучно вписавшийся в систему, но вкусивший оттепельного вольнодумия пожилой искусствовед и его молодая жена, блондинка в легкой меховой шубке, женщина с обложки журнала, предел мечтаний мужчин эпохи застоя.

Ученик легендарной Марии Кнебель, Михаил Бычков к тексту пьесы относится с почтением, свобода адаптации оригинала под нужды данного постановочного решения не из его арсенала средство. Конечно, при таком подходе не избежать зрительского недоумения: в каком "Петербурге" родилась Елена Андреевна, о каком "уезде" идет речь, что это за "имение", которое можно продать, а если даже в шутку так назвать дачу, то кто позволит советским гражданам, "чулимским" жителям, на вырученные деньги купить дачу в Финляндии? Сомнения, однако, постепенно проходят: текст текстом, но спектакль насыщен столь многими выразительными подробностями быта и поведения героев, столь точными психологическими нюансами, что наблюдение за ними может составить искреннее счастье тысяч и тысяч зрителей.

В спектакле Михаила Бычкова нет ностальгии. Он, как, собственно, и Чехов, говорит о времени, лишенном надежд, об обществе, в котором хорошие люди не востребованы: когда в финале Войницкий и Соня садятся "работать", он щелкает костяшками счетов без разбора, а она очень скоро откладывает бумаги в сторону — им не дано реализовать себя даже в простом ежедневном труде. Все слова сказаны, им нет доверия — знаменитую чеховскую максиму "в человеке все должно быть прекрасно..." Астров произносит так, будто этот лозунг изо дня в день печатают в газетах. Так что остаются только песни, желательно детские — вроде "А-а-а в Африке горы вот такой вышины...". Чтобы не быть совсем уже смешной, Соне в спектакле Михаила Бычкова приходится последний свой знаменитый монолог про небо в алмазах буквально проглатывать, превращать в скороговорку и заглушать веселым пением. Надо ли говорить, что от этого веселья должно становиться совсем горько.