Поэту был 81 год

В ночь на субботу в немецком поселке Рексинген на 82-м году жизни умер во сне поэт Анри Волохонский. Соавтор Алексея Хвостенко, он — к собственному удивлению — попал в пантеон масскультуры благодаря песне «Рай» («Под небом голубым есть город золотой»). Но тихое величие его удивительной поэзии от этого нимало не пострадало.

Нет на свете мемуаров оригинальнее, чем «Мои воспоминания» Волохонского, кусочками выходившие в изданиях с эзотерическими тиражами. Событий минимум, автор, как правило, их наблюдатель. Вспоминает же автор то расстановку запятых у Хлебникова, то суфийские легенды. Это ничуть не казалось позой, как и неизменный дресс-код поэта. Миниатюрный человек в огромном берете и с бородкой — вылитый персонаж Возрождения.

Биографам Волохонского не позавидуешь. Эмиграция (1973) кажется единственным событием его жизни, хотя была она невероятно бурной. Просто все ее события — это стихи. Волохонский жил поэзией, дышал ею и спасался. Точнее говоря, словом, жавшимся к нему, как ласковый лев. Словом он вертел, как Введенский, Заболоцкий или поздний Мандельштам, но сильнейшим своим впечатлением называл «Генерала Топтыгина». Тоже парадокс, как и его строки «Честные люди редки, а нечестные и подавно».

Редактируя новости на «Свободе», он как-то испугался, что штампы, которыми ежедневно оперировал, вытесняют его слова и мысли. И взялся для профилактики за перевод «Поминок по Финнегану» Джойса. Книги, написанной на 60 языках (включая несуществующий), непереводимой по определению. За пять лет он перевел 40 из 628 страниц и остановился. Заверши он перевод, была бы мировая сенсация, но переводил-то он не ради сенсации, а ради себя самого.

Знаток мифов и преданий, ересей, теософии и алхимии, он молился одному богу. «Бог словесности в Индии, знаете, звался Ганеша, // С головою слона выступая на мыши верхом, // Он судил да рядил, и народ его славил — конечно, // По причине ушей и хвоста и за хобот с подбитым клыком (…) Много по миру мнений, а я ничего не считаю, // И довольно и полно мне попусту праздно галдеть: // Потому-то я, Марья Васильевна, нынешних книг не читаю, // Что очками на старости вышло макакам слабеть»,— ответил он редактору «Синтаксиса» М. В. Розановой, пенявшей ему пренебрежением к современной словесности.

Волохонский — очень ленинградский типаж — читал другие книги. Из зябкого воздуха ленинградского андерграунда материализовались юноши, жившие прочитанными в Публичке трактатами каббалистов. По насыщенности культурными ассоциациями стихи Волохонского вне конкуренции. «Культурность» чревата пожиранием текста контекстом, надменным классицизмом. Но Волохонский — анти-Бродский. Он говорил, что в какой-то период в стихах «воссоздавал поэта-суфия», но не играл в исламского мистика, а заселялся в него, заставляя говорить «по-волохонски». Он пересказывал библейские катаклизмы, как зритель кукольного вертепа, не стилизованным и не огрубленным, а только своим языком.

«Ах зачем, ах зачем оглянулась она // Вот и стала: соленый болван // Мимо гнал по долине горы и холма // Кочевать бедуин караван (…) Хохотали зятья индюком петуха: // Значит, нефть — говоришь — керосин. // В бороде седина, в голове шелуха, // Перебрал — да и верно, хамсин, // да и выдался вправду такой вечерок, // вся округа — пузырь смоляной // По железу чугун в черепах поперек, // Голый воздух колдует смолой».

Это он так о Содоме и о дочери Лота и еще об огненном дожде из нефти, будущего проклятия библейских мест, о том, что у всех свои боги, и о погибшей красоте и красоте погибели тоже.

И в их дуэте с Хвостенко битническая разнузданность и возвышенная отрешенность от суеты шли в обнимку, как в хрестоматийной «Сучке с сумочкой»: «В волшебный миг приходит сучка с сумочкой, // В ней каждое движенье непонятное». Логично, что переборовшая время и пространство поэзия зачаровала группу «АукцЫон»: «Чайник вина» — это тоже Волохонский, рокер и суфий в одной лице.

А что до рая, то Волохонский предложил помимо «города золотого» очень соблазнительную его версию: в этом раю мы все лемуры: «Вот нам бы с долгими пятами // На ветке дерева сидеть // И в ночь огромными горящими глазами // И круглыми глядеть, глядеть, глядеть…» Поэты, как известно, попадают в тот рай, который создали.

Михаил Трофименков