Выбор Игоря Гулина

Станислав Львовский Стихи из книги и другие стихи

Станислав Львовский долгое время воспринимался как главный поэтический голос первого постсоветского поколения. В глазах и сверстников, и старших, и младших читателей поэзии он в какой-то мере нес поэтический ответ за этих людей. Однако почти весь путь Львовского был попыткой преодолеть эту репутацию, перестать представительствовать за узкое, узнаваемое "мы". "Стихи из книги и другие стихи", как кажется, завершают это движение.

За пять лет с выхода его предыдущего сборника Львовский совершил и другой переход — отказался от роли постоянно выступающего в медиа публициста и критика ради профессиональных занятий историей, и это движение здесь также чувствуется. Изменения в поэзии Львовского легче всего описать как метаморфозу зрения — от близорукости к дальнозоркости: от непредставимости мира вне опыта конкретной жизни к большой истории в самом широком ее понимании. Истории даже не страны, народа, общества, а всего времени целиком — грандиозной тектонической катастрофы, участники которой даже необязательно люди, а, например, зайцы, единороги, другие животные. Или же просто анонимные голоса, пытающиеся отхватить себе хоть обрывок языка — выбормотать, вымычать скорее, чем высказать свое присутствие в тысячелетнем катаклизме.

Говорить за других, за несчастных, за мертвых, за лишенных своего языка было одной из главных задач русской поэзии последних десятилетий. Однако эти стихи Львовского находятся немного по ту сторону этих поисков. Он знает о том, что — согласно известной формуле постколониальной теории — они, угнетенные, говорить не могут. Превращать их в свидетелей, заставлять рассказывать — значит совершать еще одно насилие. Диалог с ними обречен на определенную меру слепоты — словами самого Львовского, на "речь о временах и событиях, не различающую ни времен, ни событий".

Эта метаморфоза касается и самого строя его стихов: привычный для поэзии Львовского интонационный напор здесь обрастает порами и заплатками — как тонкая ткань, натягиваемая на разделенные столетиями колышки,— не то погребальный саван для всех мертвых мира, не то тент от дождя (постоянно поминаемого в книге Всемирного потопа), заведомо неспособный вместить всех нуждающихся.

"ну и вот оказалось, что раньше единороги жили в Сибири / оказалось, что единороги были это просто сейчас их нет / в смысле их больше нет, но они были, и они жили в Сибири / судя по картинкам в сегодняшних новостях, они были такие / шерстистые, страшные — почти медведь, почти полигон / фыркающие были, громадные, нечеловеческие, чудские / ни один из них не остался пожить с нами, в нынешнем мире / а вообще, раньше — их было много; они все жили в Сибири / медленную тайгу переплывали по воздуху в морозном эфире / ну, то есть вот мир, а вот то, чего больше не будет в мире. / вот мир — и то, чего больше нет в мире. / мир — и то, как он превращается в то чего нет и не будет в мире".

Издательство Литература без границ

Томас Эльзессер, Мальте Хагенер Теория кино. Глаз, эмоции, тело

Массивный том двух немецких киноведов и медиатеоретиков может служить введением во всю кинотеорию за сто с лишним лет ее существования. В доступной и сжатой форме здесь изложены концепции монтажа Эйзенштейна, формалистские теории устройства киноповествования, апология неореалистического кино как фиксации истинной жизни у Андре Базена, марксистская, феминистская и постколониалистская критика кино как идеологического аппарата, разного рода психоаналитические интерпретации и, наоборот, позитивистские воззрения на кино теоретиков-нейрофизиологов, философия Жиля Делеза о кинематографе как способе мышления о времени и новейшие медиатеории, а также множество идей, практически не встроенных в русский интеллектуальный контекст. Однако книга Эльзессера и Хагенера не учебник, последовательно излагающий учения классиков. У них есть собственная любимая идея: кинематограф делает нечто с телом человека, помещает его в определенные ситуации, использует старые возможности тела и раскрывает новые. Соответственно и идеи предшественников организованы тут не хронологически, а как постепенное раскрытие этого сюжета. Разные способы думать о кино представляют разные степени доступа зрителя к фильму, и наоборот — меру власти кинематографа над телом смотрящего. От идеи кино как расширения и трансформации зрения через его работу с другими чувствами человека, слухом и осязанием,— к теориям о кинематографе как модели человеческого мышления, работы мозга. Это не идеальная книга — иногда (вследствие одержимости авторов своим телесным маршрутом) довольно путанная, иногда немного поверхностная, иногда слишком пристрастная. Но тем не менее работа Эльзессера и Хагенера — лучшее введение в историю мысли о кинематографе из всего, что до сих пор было доступно по-русски.

Издательство Сеанс
Перевод Сергея Афонина, Инны Кушнаревой и др.