Анна Толстова о патриотизме и патриотичности Василия Верещагина

В Русском музее открылась выставка к 175-летию со дня рождения Василия Верещагина. Учитывая плодовитость юбиляра, она не так уж и велика: показывают "всего" около 150 работ из собраний Русского, Третьяковки, Исторического и еще десятка музеев и частных коллекций. Но и по ним видно, насколько актуально это искусство сегодня

У России, как известно, два союзника, и Русский музей посвятил обоим свои идущие один за другим монографические блокбастеры. Айвазовский был про флот, Верещагин, погибший в Порт-Артуре вместе с адмиралом Макаровым при взрыве броненосца "Петропавловск", все же больше про армию. Правда, на выставке это не столь очевидно. Вместо второго — после Франца Рубо — русского баталиста публике предъявлен главный русский художник-путешественник. Казбек, Эльбрус, Гималаи и Алатау. Раджнагар, Чугучак, Токио и Киото. Туркестан, Тибет, Индия, Китай, Япония. К сожалению, мало Палестины, а из филиппинской серии лишь одна лазаретная сцена из Ярославского художественного музея. Но почти все "Филиппины" хранятся в Николаеве, а поскольку российско-украинский музейный обмен сошел на нет, разрешение напечатать репродукции николаевских полотен в каталоге — уже большой дипломатический прогресс.

Тут нетрудно заметить, что хуже всего Верещагину дается Москва и другие древние русские города, и вовсе не потому, что ему недостает патриотизма, хоть его в этом и упрекали. В Москве, как и во всей вяловатой русской серии, ему, путешественнику и этнографу, недостает экзотики, и даже его собственная коллекция русских древностей — часть ее выставлена — экзотики не добавляет. Хороша живая, а не археологическая экзотика. То ли дело калмыки, дуваны, казахи, киргизы, турки, армяне, албанцы мегрелы, кумыки, ногайцы, китайцы, японцы. Ламы, дервиши, сарбазы и башибузуки. Путешествуя, с действующей армией и без, Верещагин собрал и внушительную этнографическую коллекцию — вещи из Российского этнографического в экспозиции частично воссоздают антураж прижизненных верещагинских выставок, шедших по всему миру и имевших сенсационный успех. Верещагин замышлял их как спектакли: картины вставлялись в "концептуальные" тематические рамы, иногда специально сделанные по эскизам художника на основе национальных орнаментов, а затем эти орнаменты словно бы переползали на привезенные из экспедиций и размещенные подле живописи артефакты — утварь, ткани, костюмы, украшения, в залах звучала экзотическая музыка и благоухали экзотические растения в кадках.

Разумеется, искусствоведческому глазу Верещагин, путешественник и этнограф, мастер карандашного рисунка и небольших — "дорожных" — этюдов маслом, куда милее, чем баталист, создатель сероватых, замученных в мастерской академических махин. Вечерние Гималаи, осенние сады Японии, набережные Раджнагара, бомбейский торговец-бания в изумительно ярком алом тюрбане на изумительно ярком синем фоне, бухарский сарбаз-лучник в красном обмундировании — можно было бы устроить мистификацию, собрав работы такого рода на выставку какого-нибудь вымышленного русского протоимпрессиониста, ученика Эдуарда Мане. Впрочем, Верещагин действительно был живописец французской выучки: выйдя в отставку сразу же по окончании Морского кадетского корпуса, он в тот же год поступил в Императорскую академию, по-военному быстро сориентировался и вскоре отправился повышать квалификацию в Париж — к Жан-Леону Жерому. Тому самому Жерому, что стал своего рода символом западного ориентализма — репродукция его "Заклинателя змей" украсила первое издание книги Эдварда Саида. И конечно, прилежный ученик Жерома Верещагин в своем ориентализме гораздо более западник, чем его российские коллеги — по крайней мере, по школе. Но на выставке речь идет не о таких скользких темах, как русский ориентализм и русская колониальная политика, здесь все больше про широту кругозора, свежесть впечатлений и яркость красок.

Нет, не то чтобы это замалчивалось, но и не акцентируется, и уж совсем не понять, хорошо или плохо, с точки зрения кураторов, что художник-путешественник путешествует главным образом с российской военной миссией. Драматургия выставки выстроена так, что, едва войдя в залы, зритель оказывается "У дверей мечети", далее эти восхитительные двери как бы приоткрываются и начинаются анфилады того, что путеводители обычно зовут "чарующим миром Востока", а в финале, где собраны все собственно военно-батальные картины, взгляд упирается в "Апофеоз войны" с пирамидой черепов и стаей воронья над нею. Так что идею выставки можно прочесть как нейтрально антимилитаристскую — вот, дескать, есть памятники культуры, а есть памятники того, что ей противоположно, вот, мол, что оставляет после себя любой завоеватель. Но насколько все это созвучно идеям самого дорогого юбиляра? Мог ли он отождествлять наполеоновскую армию в России с русской армией в Туркестане? Или у него были другие претензии к своему отечеству, коль скоро он включил сцену повешения народовольцев в "Трилогию казней" — наряду с "Распятием на кресте у римлян" и "Подавлением индийского восстания англичанами"?

Вообще-то, и кружево резных дверей, и отрезанные головы — любимые мотивы Жерома, у кого так много заимствовал Верещагин. Заимствовал с тем же самым ориенталистским смыслом — как полюса таинственной восточной души, где столь причудливо уживаются друг с другом красота и варварство. "Апофеоз войны" — единственная на выставке картина из серии "Варвары", но зато есть две небольшие парные работы из первого туркестанского путешествия, два первых опыта батальной живописи, в которых позиция художника выражена отнюдь не двусмысленно: "После удачи" с пехотинцами бухарского эмира, прячущими в мешок отрезанную голову русского солдата, и "После неудачи", где уже русский солдат меланхолично раскуривает трубку, стоя над грудой тел сарбазов у стены самаркандской цитадели. Война отвратительна, но все же варварство на войне — удел Востока и временами Запада, когда он, скажем, приходит в Москву с наполеоновской армией, превращая Успенский собор Кремля в конюшню, но только не России. Хотя, любуясь "Портретом мужчины в белой чалме" из Русского музея, этим тонким и умным лицом, исполненным редкостного благородства, невозможно не вспомнить Хаджи-Мурата — не только в плане толстовского гуманистического взгляда на противника, но и в том плане, что отрезанная голова Хаджи-Мурата — с инвентарным номером и каталожной описью — до сих пор хранится в Кунсткамере. Но, конечно, не как памятник русского варварства, а как памятник русской этнографической мысли, к развитию коей Верещагин — своими рисунками и своими путевыми записками — приложил руку.

Кажется, согласно Верещагину, удел России на войне — трагедия простого солдата, какую художник, путешественник и этнограф, еще глубже прочувствовал после русско-турецкой кампании, получив тяжелое боевое ранение в ходе операции на Дунае. Судьба русского солдата — вмерзать телами в снег на Шипкинском перевале, пока генерал Скобелев проносится на белом рысаке мимо строя уцелевших и ликующих на заднем плане. Это пишет не какой-то досужий пацифист, имеющий ванную и теплый клозет, это пишет русский офицер, рвущийся в Плевну, чтобы найти тело убитого брата, это пишет будущий автор портретов "незамечательных русских людей". В Русском музее показывают фотографию 1871 года с "Забытого" из туркестанской серии: к брошенному на поле боя павшему подбираются стервятники. Старинный альбуминовый отпечаток — все, что осталось от картины: выставленная в Петербурге в 1874-м, туркестанская серия, по слухам, вызвала возмущение императора Александра II, после чего ряд "непатриотичных" полотен вроде "Забытого" художник уничтожил. Эта — неважно, легендарная или реальная — история патриотического воспитания одного из мастеров культуры поражает прочностью отечественных духовных скреп. Точно так же, как живопись Верещагина поражает прочностью имперского генетического кода со всеми его изъянами. Ведь трагедия трагедией, а есть, как известно, такая профессия. И куда бы ни ступала нога художника-путешественника — в Туркестан, Китай, Японию, Индию или на Кубу,— все эти страны удивительным образом так или иначе попадали и попадают в сферу геополитических интересов одной отдельно взятой империи.

«Василий Васильевич Верещагин. К 175-летию со дня рождения». Санкт-Петербург, Русский музей, до 24 июля